Оставаясь один, Витька любил наблюдать за своей тенью. Он разводил руки в стороны, напрягал мышцы, поворачивался так и сяк, любуясь огромной, грозной и такой красивой тенью настоящего Чекиста, которого эти недоумки прозвали Фашистом…
После детдома он поработал слесаренком в Гараже, отучился на курсах при военкомате и отслужил в армии действительную. В Гараж вернулся шофером второго класса. Постепенно приобрел репутацию горлодера и зануды. Вечно скандалил из-за путевок и премий, в разговорах с начальством, по примеру старых рабочих, был уклончиво-агрессивен, никогда не участвовал в складчинах и всегда жаловался на бедность, хотя зарабатывал не хуже других. До тридцати он не женился.
Когда в аварии погиб Костя Ходоров, Витьке пришлось по поручению профсоюза заниматься устройством похорон, поскольку вдова слегла с сердечным приступом. На кладбище ее пришлось поддерживать, чтоб не упала. Домой он отвез ее на своем грузовике. На следующий день зашел в аккумуляторную, где работала ее мать, и сказал, глядя в сторону: «Ты передай там Таньке: я б женился на ней…» Языкастая Говнила нахмурилась. «На кой ей такие мымрики?» Дочь была от несчастливого брака, и Говнила считала Таньку в том повинной: уходя, муж заявил, что не может больше выносить дочкиного нескончаемого скулежа. Да вдобавок девочка выросла болезненной. Матери, передавшей Витькино предложение, Танька сказала со вздохом: «Как хочешь, мама. Витька так Витька. Выбирать не приходится». От Кости у нее осталась дочь Люся. Еще две девочки-близняшки и мальчик Женя были нажиты с Витькой, за которого Танька вышла еще до истечения года со дня смерти мужа.
Все жители городка держали хозяйство, кто большое, кто какое-никакое – кота да десяток кур, – но Витька всех перещеголял. Корова, телка, бычок, четыре свиньи, два десятка овец, да кролики, куры, гуси, утки, пчелы, да сад, огород в десять соток – под картошкой, – и все это в его отсутствие сваливалось на Таньку с Говнилой да на детей. Возвращаясь из очередного рейса, он тотчас жадно бросался чинить заборы, крыши, добывать комбикорм, резать поросенка, косить, гонять детей на огород – пропалывать картошку и собирать колорадского жука. При этом тотчас же начиналась и война с соседями, чьи куры забирались в его сад, мальчишки – в огород, а собаки гоняли его овец. Выпучив глаза и трясясь от ярости, он без удержу орал, то и дело срываясь на визг, бил палкой чужих кур, собак и детей и норовил влезть в драку с упрямыми соседями, которые все чаще вспоминали его детдомовское прозвище – Фашист. После же того как он чуть не оторвал ухо Коляньке Горелову, – было много крови, ухо пришлось подшивать в больнице, и Витька с трудом откупился от Гореловых пятью литрами водки и полуведром меда, – его уже никто иначе и не звал. Только – Фашист. Витька Фашист. Жену – Танькой Фашисткой, хотя она и не была скандалисткой. Детей, разумеется, – фашистиками.
Диспетчер Клара Михайловна вышла замуж и уехала, и Говнилу, бабу грамотную и чистую, посадили на ее место. Теперь Витьке не стоило большого труда выбить выгодный рейс – в Волгоград ли с полной фурой конфетных фантиков, в Ташкент ли с прицепом, набитым рулонами толя. Питание всухомятку, ночные бдения за рулем тяжелого грузовика, тревожный сон урывками в кабине, разраставшееся домашнее хозяйство, злобное горение в нескончаемых битвах с соседями – все это постепенно иссушало мясо на костях и наливало его выпученные глаза светом, какой бывает у дорогих, но мертвых камней.
Жена-теща старела так же быстро, как взрослела дочь Люся – белокурая, рослая (в покойного отца), с полными ногами и ясным лицом. Измочаленная службой и хлевом, Говнила все чаще ложилась спать с боявшимся темноты младшеньким Женей, а Витька все чаще задумчиво поглядывал на Люсю. Из Ташкента он привез ей красивый халат и шитую серебром тюбетейку и страшно разобиделся, увидев халат на Кате, а тюбетейку на Жене. Хотя Люсе не исполнилось и шестнадцати, ей выделили отдельную комнату. «Девка уже заневестилась», – сказал Витька, по обыкновению своему не поднимая глаз от тарелки. Однажды поздно вечером он вошел к ней с большим кульком шоколадных конфет, которые высыпал на ее постель. Люся отползла к стенке и уставилась на Витьку полными ужаса глазами. Короткий выцветший халатик задрался, и Витька никак не мог отвести отяжелевшего взгляда от ее полных бедер. «Тебе чего? – спросила девочка, от волнения сглатывая гласные. – Я спать хочу, папа…» Натянула на ноги одеяло и закрыла глаза. «Папа. – Витька перхнул. – Ешь конфеты». И ушел. Перепуганная Люся послушно съела все конфеты, швыряя фантики на пол.
– Она ведь тебе не родная, – осторожно напомнила Витьке баба Катя. – Костина кровь.
– Ну и что? – насторожился Фашист.
– Ничего. Она скоро в самый раз будет… еще детей нарожаете…
Сказав, зажмурилась в ожидании удара, но Витька лишь сердито фыркнул и ушел в подвал.
Он любил проводить тут время в полном одиночестве, задумчиво перебирая пфенниги, разговаривая с собой или даже выпивая немного водки. Ни Говнила, ни дети не отваживались нарушать его уединение, как никто не отваживался спросить, о чем он думает там, в подвале, сидя на низкой скамеечке перед огромной кучей тусклых, никому не нужных монет. Не спрашивали. Быть может, боялись ответа.
Маленький Женя видел, как летним вечером Люся с каким-то парнем забралась в полузасыпанный подвал возле продовольственного магазина. В те годы в городке было много развалин, заросших бузиной, – их называли «разбитками», – оставшихся с войны фундаментов разбомбленных домов с подвалами, где дети играли в прятки и справляли нужду. В такое-то подземелье и забралась Люся. Они с ухажером подлезли под косо висевшую бетонную плиту перекрытия и расположились на полу. Женя видел, как под разворачивавшимся тяжелым грузовиком просел невысокий холм над подвалом, но не слышал ни всхлипа, ни крика. Узкий лаз вдруг затянуло пылью, раздался тяжкий хруст – и все. Прибежав домой, мальчик долго ничего не мог рассказать. Катя отпоила его с ложечки. Наконец он обрел дар речи и отвел взрослых к подвалу. Витька бросился внутрь и в темноте принялся с ожесточением раскидывать кучу кирпичных обломков. Кате с трудом удалось вытащить его наружу. Руки его были в крови. Пока нашли автокран и уговорили Кольку Урблюда сесть за руль, совсем стемнело. При свете автомобильных фар (Витька пригнал из Гаража свою машину) и костров к утру смогли поднять бетонную плиту. При падении она переломилась, и выпершая арматура проткнула незадачливых любовников. Витька отвалил тело парня на кирпичи, подхватил Люсю на руки и отнес домой, прижимая ее лопнувший живот к своему.
– Ну уж она-то точно попадет на небо, – проговорила после похорон Говнила.
– Что-то многовато на этом самом небе населения, – пробурчал Витька. – С Китай наберется.
Его мучило, что так и не удалось узнать, откуда и чей был парень: ни среди своих, ни среди приезжих не числился, – может, с того же неба китайского свалился, Люсе на беду?
Кроме детей и разом постаревшей Говнилы, никто и не знал, что после рейсов Витька запирался в подвале и, выпив бутылку крепкой водки, долго, дико и бессмысленно кричал в полной темноте, пока не сваливался без сил на кучу монет. Баба Катя сидела на стуле у входа в подвал, следя, чтоб никто не потревожил Витькин сон. Но как только он просыпался и начинал шевелиться в темноте, она на цыпочках убиралась наверх, держа перед собою стул и надсадно дыша.
Витька перебрался жить в Люсину комнату, баба Катя с красавчиком Женей – в бывшую супружескую спальню, и молчаливые, скрытные близняшки остались вдвоем. Они были неразлучны. Обнаружив однажды, что девочки, на попечение которых оставляли Женю, раздевали мальчика догола и кололи швейными иголками, Катя страшно раскричалась и отхлестала наглянок по щекам. Они даже не заплакали. Глядя на нее исподлобья, Вера (или Люба? – их вечно путали) зло прошипела: «А ты сама с ним голая спишь!» Говнила разрыдалась: это было правдой. Женя, которому и в двенадцать не было пяти, до судорог боялся темноты. Стоило выключить свет, как он начинал жалобно стонать и всхлипывать. Успокаивался лишь в постели бабушки. Иногда выручала соска. Нажевав макового зерна, Катя давала его мальчику в тряпочном кулечке. Витьке об этом она не рассказывала.
А он никогда и не пытался понять, чем живут его дети. Сын жил такой же жизнью, что укроп или овцы, на дочерей же Фашист, как и все отцы в городке, и внимания не обращал. Застав их однажды в саду, где девочки, раздевшись, страстно целовались и ласкали друг дружку, он рассказал об этом Кате. «А ты думаешь, почему они от ухажеров бегают? – проворчала теща. – Двухсбруйные они у нас, Витька…»
Каждый год через городок проходили цыгане. Для стоянки им отводили место на берегу Лавы, напротив Красной столовой. Вечерами на берегу между фургонами горели костры и перекликались выпряженные лошади. Днем смуглые мальчишки бросались ничком на тротуар и кричали: «Дяденька, дай десять копеек, – на пузе спляшу!» Для жителей близстоящих домов время делилось на «до цыган» и «после цыган»: пропадали куры и одежка из прихожих, горластые бабы, обвешанные малышами, стучали во все двери и предлагали погадать. Больше всего женщины боялись, что цыгане украдут детей, и, хотя был всего один случай, когда пятнадцатилетняя девочка сама ушла с табором (и дошла с ними до старинного рязанского городка, где цыганам удалось наконец от нее отделаться: ее приняли в семью оседлые сородичи, заставившие ее пасти свиней; мать-пьяница была только рада такому обороту и при случае под историю о пропавшем ребенке успешно клянчила на стаканчик красного; девочка же прижилась в новой семье, вышла замуж, родила шестерых, очень быстро превратилась в старуху, проводившую вечера на лавочке с местными бабками, не одобрявшими лишь ее пристрастия к курению трубки), после ухода цыган участковый Леша Леонтьев всякий раз спрашивал встречных-поперечных, пересчитывали ли они детей. На этот раз недосчитались Жени Фашистика. Витьке сообщили об этом, когда он загонял грузовик в бокс.
