Мы-то с вами знаем, что в квартире не больно много чего еще есть, кроме этого кабинета, – ванная комната, еще несколько недель назад исполнявшая и обязанности салона красоты, кухня, обитель поджаренных хлебцев и однообразно-непритязательной пищи, кабинет, где мы сейчас и находимся, запущенная и неприветливая гостиная, а эта дверь ведет в спальню. Взявшись за ручку, Раймундо Силва, похоже, колеблется, открыть ли, его останавливает нечто вроде суеверного почтения, нет, определенно это человек другого времени, раз уж боится оскорбить стыдливость дамы сладострастным видением кровати, пусть даже дама сама попросила показать ей дом, что, впрочем, не дает нам оснований предполагать, будто она точно знала, что ее ждет. Дверь наконец открывается, и глазам предстает спальня во всей чрезмерности своего красного дерева, и впереди, то есть по длинной грани, стоит кровать с толстым белым матрасом, и у подушки белеет отогнутым углом пододеяльник, а сочащийся из окна свет смягчает очертания предметов и это дышащее молчание. На дворе апрель, вечера стали долги, дни тянутся и тянутся, и потому, наверно, Раймундо Силва не зажигает света, потому и, быть может, еще и для того, чтобы не спугнуть этот едва установившийся полумрак, от которого, впрочем, ему самому как-то не по себе, но Мария-Сара не истолкует во зло его намерения, слишком уж хорошо знаем все мы, по собственному ли опыту или от людей, как часто приводит к ослепительному помрачению ума погруженная во мрак дорога из самой сердцевины тьмы. Мария-Сара сразу увидела две розы в вазе на столике у окна, исписанный до середины лист бумаги, а Раймундо Силва теперь должен бы зажечь лампу, чтобы создать атмосферу и произвести нужное действие, однако он этого не сделал, а отошел в сторону, к изножью кровати, словно хотел спрятаться за нее, и ждал слов, и дрожал оттого, что не знал, какие слова должны быть произнесены, и не думал ни о жестах, ни о действиях, а только о словах, здесь, в этой комнате.
Мария-Сара подошла к столу. И на несколько секунд замерла перед ним, словно ожидая от экскурсовода пояснений, а он мог бы, к примеру, сказать: Взгляните на розы, и ей бы тогда пришлось отвести взгляд, заинтересоваться цветами – близнецами тех, что стояли у нее дома, – а потом, как сообщнический намек с ее стороны, как скромное изъявление чувства, не исключено, что и любовного, прозвучало бы: Наши розы, с ударением на первом слове, но Раймундо Силва продолжает молчать, и ей ничего не остается, как смотреть на полуисписанный лист, и ей не надо спрашивать, она и так знает, что там – следы и приметы осады, из-за полумрака cмутные и неразборчивые, несмотря на отчетливый почерк летописца. Она понимает, что Раймундо Силва не заговорит, а ей и хочется, и в то же время не хочется, чтобы он говорил, и ничто не нарушит этого молчания, но произойдет нечто, способное отразить вторжение иного мира в этот, в наш, в тот, где мы пребываем, ведь и у самой смерти, у единственного на самом-то деле мира иного, находящегося между марсианами и нами, землянами, неизменно находится с жизнью много общего. Не раньше и не позже, а в тот самый, точно выбранный миг она слегка отодвигает кресло и садится, левой рукой зажигает лампу, и та заливает столешницу светом, а по всей спальне распространяет свечение, подобное неощутимо легкому туману. Раймундо Силва неподвижен, он пытается постичь смутное впечатление – кажется, что этим движением Мария-Сара только что заключила в вещественную оболочку то, чем раньше обладало только сознание, – и сразу же думает, что, сколько бы он ни прожил еще, никогда больше не будет такого мига, пусть даже эта женщина станет приходить в этот дом и в эту комнату еще много-много раз, пусть даже – что за чушь в голову лезет – здесь протекут все мгновения ее жизни. Мария-Сара не прикоснулась к бумаге, руки ее сложены на коленях, она читает с первой строки, не зная, что там было раньше, на предыдущей странице и в самом начале истории, читает так, словно в этих десяти строчках – все, что ей важно и нужно знать о жизни, окончательный приговор, последний вывод или, напротив, извлеченный из только что вскрытого конверта новый курс, которым приказано следовать. Вот дочитала и, не поворачивая головы, спрашивает: А кто такая эта Оуроана и кто такой этот Могейме, это ведь, как мы с вами знаем, были всего лишь имена, ну разве что чуть больше. Раймундо Силва сделал два коротких шага к столу, остановился: Сам пока толком не знаю, сказал он и осекся, сразу надо было сообразить, что первые слова Марии-Сары были сказаны, чтобы узнать, кто они – эти, те, другие, короче говоря, мы все. Но ответ вроде бы удовлетворил ее, она была достаточно опытной читательницей, чтобы знать – автору о его персонажах известно лишь, кем были они, да и то не все, и крайне мало – о том, кем они будут. И Раймундо Силва сказал, словно отвечая на это не высказанное вслух наблюдение: Не думаю, что их можно назвать персонажами. Как еще назвать тех, кто живет в книге, возразила она. Для меня они по-особенному свободны и скорей уж находятся где-то в промежутке, по отношению к которому нет смысла говорить ни о логике персонажа, ни о случайной необходимости реального человека. Если не можете сказать, кто они, скажите, по крайней мере, чем они заняты. Он солдат, участвовал в штурме Сантарена, а ее прихватил с собой из Галисии один крестоносец. Значит, это любовная история, так надо понимать. Если можно ее так назвать. Вы сомневаетесь. Да я, видите ли, не знаю, как любили в те времена, я, может, и способен представить себе чувство, но совершенно не представляю себе и даже не читал нигде, как в ту пору изъясняли его мужчина и женщина из народа, ну, язык в данном случае не помеха, оба говорят по-галисийски. Придумайте историю любви без слов любви, sans mots d’amour, полагаю, такое уже бывало. Сомневаюсь я что-то, по крайней мере, в реальной жизни такое невозможно. А эта ваша Оуроана, она ведь наложница крестоносца, рыцаря, значит, как же будет с солдатом Могейме. Мир вертится, а мы и подавно, и как ни вертись – конец один, вот и крестоносец Генрих – так его зовут – скоро умрет. А-а, этот крестоносец – он оттуда, из Истории Осады Лиссабона. Именно так. И вы расскажете о чудесах, которые творил он после смерти. Да уж не премину. О двух немых. Да, но внеся небольшие изменения, и этот ответ Раймундо Силва сопроводил легкой улыбкой. Мария-Сара положила руку на небольшую стопку листов: Можно взглянуть. Ну, вы же не станете сейчас читать, тем более что это еще далеко не конец, история не кончена. Я не утерплю, здесь ведь совсем немного страниц. Пожалуйста, не сегодня, очень вас прошу. Но мне до смерти хочется узнать, как же решилась проблема с отказом крестоносцев. Завтра скопирую и принесу вам в издательство. Ну ладно, если уж мне никак вас не улестить. Она поднялась. Раймундо Силва оказался совсем рядом. Уже поздно, сказала Мария-Сара и посмотрела на окно: Можете открыть. Да вы не беспокойтесь, я вас не обижу, я помню, помню, что вы наносите визит, ничего больше. Запомните заодно, что говорите глупости, я хочу подышать и посмотреть отсюда на город, ничего больше.
Были мягкие сумерки, вечерняя прохлада почти не чувствовалась. Облокотившись о перила, Мария-Сара и Раймундо Силва стояли бок о бок, и каждый остро сознавал близость другого и ощущал прикосновение его руки, а потом, постепенно – и теплоту струящейся под кожей крови. Сердце у Раймундо Силвы билось сильно, отдавалось гулким стуком в ушах, а у Марии-Сары – так, что она пошатывалась. Его рука подобралась еще ближе, ее рука оставалась где была, напряглась в ожидании, однако Раймундо Силва не решился идти дальше, им мало-помалу овладевал страх: Могу все испортить, думал он, сам не очень отчетливо понимая или не желая понимать, что именно он может испортить, и от этой неопределенности страх только возрастал. Мария-Сара почувствовала, как он весь сжался, как улитка, торопящаяся укрыться в своем домике, залезть туда поглубже, и сказала осторожно: Красивый вид отсюда. На оконных стеклах, где еще подрагивали последние отблески дня, вспыхнули блики, это где-то поблизости сию минуту зажглись уличные фонари, и кто-то громко говорил поблизости, на Ларго-дос-Лайос наверно, и кто-то отвечал ему, но слов было не разобрать. Раймундо Силва спросил: Слышите. Слышу. Не могу разобрать, что они говорят. И я не могу. Даже и представить нельзя, как разительно переменилась бы наша жизнь, если бы мы поняли то, что услышали, да не разобрали. Еще лучше было бы, мне кажется, если бы не притворялись, что не поняли сказанное прямо, отчетливо и ясно. Вы правы, конечно, но есть люди, которых сильнее влечет сомнительное, чем несомненное, и след вещи – больше ее самой, и чей-то след на песке – больше, чем оставивший его зверь, такие вот они мечтатели. Вы, конечно, относите себя к их числу. В известной степени, но хочу напомнить, что не моя была идея – написать эту новую историю осады. Скажем, я предчувствовала, что передо мной возникнет некто указанный мне. Или что благоразумно не пожелаете отвечать за его сны. Было бы так, разве стояла бы я здесь. Нет. Вся разница лишь в том, что я не ищу следов на песке. Раймундо Силва знал, что не должен спрашивать, что же в таком случае ищет Мария-Сара, и теперь он мог бы словно ненамеренно, как бы случайно, движением простым и в чем-то даже братским обхватить ее за плечи и посмотреть, что из этого выйдет, – может быть, мягко высвободится, а может быть, сделает, так сказать, полуоборот и склонится чуть-чуть, всего ничего, повернув голову в ожидании дальнейшего. Или вся напряжется, выражая безмолвный протест и давая понять, что еще не время. А когда же будет оно, время это, спросил самого себя Раймундо Силва, позабыв свой страх: После того, что мы тут сказали словами и что, не облекая в слова, пообещали друг другу, было бы логично обняться и по крайней мере поцеловаться, да, по крайней, по меньшей мере. Он выпрямился, словно предлагая вернуться в комнату, но Мария-Сара продолжала стоять облокотясь, и тогда он спросил: Не замерзли, Нет, нисколько. Совладав со своим нетерпением, он тоже занял прежнюю позицию, решительно не зная, о чем теперь говорить, воображая, как она в душе потешается над ним, и насколько же все было проще, когда они разговаривали по телефону, однако не может же он сказать ей: Дуй домой, потому что хочу тебе позвонить. Тут в голову ему в качестве избавления от неловкости пришла нейтральная тема: Видите, вон тот дом впереди построен на месте одной из башен, защищавшей здешние ворота, это еще заметно по форме фундамента. А где же вторая, их ведь две должно быть. Вот здесь, где мы с вами стоим. Вы уверены. Ну, не абсолютно, но, судя по всему, да, если вспомнить, как шла крепостная стена. В таком случае кто тут на башне, которой стали мы, – мавры или христиане. Пока еще мавры, и мы здесь как раз чтобы не пускать христиан. Не выйдет это у нас, даже не надо будет ждать конца осады, достаточно взглянуть на изразцы с чудесами святого Антония. Отвратительными. Вы про чудеса. Я про изразцы. Почему эта улица называется Чуда Святого Антония, а тут представлены целых три. Не знаю, может быть, святой оказал какую-нибудь особую услугу муниципальным депутатам, да, конечно, правильней было бы назвать ее улицей Чудес, вот только не следует полагать, что святой Антоний оказал военную помощь войскам, штурмовавшим Лиссабон, он в ту пору еще не родился. Два хорошо известны, это чудо о явлении Христа-младенца и о разбитом кувшине, а третьего не знаю, то ли о коне, то ли о муле, не помню точно. О муле. И в чем оно заключается. У меня есть книжка, восемнадцатого, что ли, столетия, где перечислены все сотворенные им чудеса, включая и это. Ну расскажите. Лучше, если сами прочтете. В следующий раз. Когда он будет. Не знаю, завтра, потом, как-нибудь. Раймундо Силва глубоко вздохнул, потому что невозможно было притвориться, будто он не понял этих слов, и поклялся самому себе безапелляционно напомнить их Марии-Саре как твердое обещание, настоятельно требующее исполнения. От радости он обрел такую свободу, что, не раздумывая больше, положил ей руку на плечо и сказал: Нет, историю с мулом я прочту вам сейчас, пойдемте в комнату. Длинная она. Такая же, как все на свете, может в десять слов уложиться, может в сто или тысячу, а может и вообще не кончиться никогда.
