Уже на пороге меня вдруг осенило: Геннадия Андреевича мучает совесть, что он в мае едет вместо меня в Америку! Я его напрямик спросил об этом. Помявшись, Великанов со вздохом сказал:
— Тряпка я, оказывается, Георгий Иванович… Додавили меня Скобцов с твоей Конягой… Подсунули какую-то бумагу, ну, я дрогнул и подмахнул…
— Что за бумага-то?
— Против этого… Пилипенки.
— А если его все-таки назначат? — насмешливо посмотрел я на него.
— Придется из института уходить… Президенты, случается, уходят в отставку, а мы — мелкая сошка! — несколько оживился он.
— Кого ты имеешь в виду?
— Тому в истории примеров тьма,— уклончиво ответил он.
— Ладно, съезди в Америку, проветрись…
Услышав про Америку, Геннадий Андреевич снова опечалился.
— Еду-то я туда вместо тебя,— сказал он.— За то, что угодил Скобцову и подписал эту… бумагу, точнее кляузу, он и включил меня в список, а тебя вычеркнул.
— Не переживай,— успокоил я его.— Мне сейчас, честное слово, не до Америки…
— Ты не обижайся на меня,— впервые прямо взглянул мне в глаза добрейший Геннадий Андреевич.
— При чем тут ты? — сказал я.— Если уж на кого я и должен обижаться, так это на Скобцова.
— Странная штука,— задумчиво произнес Геннадий Андреевич.— Почему к Скобцову тянутся такие люди, как твоя Коняга, мой Гейгер? Ей-богу, стань он директором, и нас с тобой из института быстренько выкурят!
— Тебя-то за что? — не удержался и подковырнул я.
— Думаешь, из меня сделают законченного подхалима?
Я чуть было не брякнул, что уже почти сделали, но пожалел: Геннадий Андреевич был всегда порядочным человеком, а то, что у него стойкости не хватило… Таких, как геофизик Иванов, не так уж много. Пошел против начальства — и вот результат: уволен по собственному желанию!
— Сними уж еще один грех с моей души,— понурил голову Великанов.— Когда Скобцов спросил меня, поддержишь ли ты его, я сказал, что ты будешь против… В общем, как говорят, продал я тебя за командировку в Америку…
— Ты ему правильно сказал,— рассмеялся я.— Действительно, я не поддержал его кандидатуру, когда ко мне обратились… Хотя мне смешно все это: ну зачем нас спрашивают? Все равно ведь не мы будем решать, кому быть директором института?
— Потому и спрашивают, что Скобцов, Грымзина, Гейгер пишут во все инстанции от имени общественности… К нам присылают комиссии, а товарищи, естественно, интересуются мнением общественности!
— И Гейгер пишет? — удивился я. Григорий Аркадьевич слишком уж осторожный человек, чтобы ставить свою подпись под кляузными бумагами.
— Этот анонимки строчит,— сказал Великанов.— Хитер Гейгер, хочет в сторонке остаться! Прирожденный подхалим, любому начальству готов… лизать.
— Ты был у него дома? — поинтересовался я.
— Затащил… У него все начальство перебывало, за исключением Горбунова и Гоголевой.
— Ну, и хороши у него пельмени?
— Пельмени?
— Ну, чем там вас жена Гейгера угощает? Хвастал, что она лучшие в Ленинграде пельмени готовит.
— Пельменями меня не угощали,— сказал Великанов.
— Послушай, Геннадий Андреевич, давай я напишу в наше министерство, чтобы тебя назначили директором института? — пошутил я.— И подписи у общественности соберу.
— Ты с ума сошел! — испугался Великанов.— Да твоя Коняга меня копытами растопчет…
Я только подивился про себя: Геннадий Андреевич всегда чутко реагировал на юмор, а тут и шуток не понимает. Всерьез переживал, что его вместо меня посылают в Соединенные Штаты! И вот втравили его в какую-то историю с этим письмом против Пилипенки. Великанов его и в глаза не видел, Пилипенку, а подпись свою под сомнительной бумагой поставил…
— Не подписывай ты больше, ради бога, ничего,— посоветовал я ему.— Ну, ладно, Скобцов и Грымзина, у них свой интерес. Ты обрати внимание, кто больше всех воду мутит? Да тот, кто плохо работает, для кого приход нового директора грозит неприятностями. Хороший директор не будет держать в институте бездельников и некомпетентных людей… Ну ты-то, Геннадий Андреевич, великолепный специалист! При любом понимающем директоре ты будешь на своем месте…
— Голова идет кругом! — потерянно произнес Великанов.— Приходят, говорят, убеждают… Вот, возьми твою Конягу…
— Ох уж доберусь я до Коняги! — снова разозлился я.— Вот только не знаю, где она от меня прячется!
— Ты не очень-то с ней…— предупредил Великанов, когда я собрался уходить.— Она теперь правая рука Скобцова: ей из райкома звонят, из обкома профсоюза — тоже… Ты был когда-нибудь на приеме у первого секретаря нашего райкома? Не был? И я не был, а Грымзина запросто к нему приходит со всеми нашими институтскими делами… Теперь только и слышно везде: Грымзина да Грымзина!
— От твоего Гейгера вреда не меньше,— заметил я.— Анонимщики пишут самые грязные письма.
— Кто заставляет им верить?
— Защищаешь Гейгера? — усмехнулся я.
— Я ведь не читал его анонимок.
— Он на тебя накапает…— утешил я его.
Я сижу за письменным столом, она напротив в кресле. В комнате плавает сигаретный дым. Я демонстративно распахнул форточку: морозный воздух вместе с паром врывается в кабинет, но Грымзина и ухом не ведет. Грузной копной сидит она в кресле в своем неизменном толстом свитере. На квадратном лице со спускающимися на лоб жидкими прядями светлых волос — недовольство: мол, пригласили, я пришла, но имейте в виду, у меня и без вас дел по горло…
Я пункт за пунктом выложил ей все, что о ней думаю, не забыв упомянуть, что она со Скобцовым развела склоку в НИИ, стращает невзгодами доверчивых, слабохарактерных людей, заставляет их подписывать разные бумаги, доносы, кляузы. Обивает в рабочее время пороги партийных и советских организаций. Кто ее на это уполномочивал? Зарплату получает как переводчица, а переводов у меня на столе что-то не видно. Не скрывая иронии, заметил, что ей нужно было бы бороться не против Гоголевой и Пилипенки, а против меня, потому что я недоволен ее работой в отделе и готов хоть сегодня подписать приказ об ее увольнении…
— Кишка тонка,— выпустив струю дыма чуть ли мне не в лицо, грубо заметила Коняга.
Впервые она в таком тоне разговаривала со мной. Призвав на помощь всю свою выдержку,— а мне хотелось вскочить, вырвать изо рта вонючую сигарету и по-мужски сказать ей пару ласковых слов,— я спокойно заметил:
— Для женщины, Евгения Валентиновна, вы выражаетесь довольно неприлично.
— Вы меня никогда за женщину-то и не считали,— усмехнулась она.— Я для вас — Коняга!
Ее откровенность несколько озадачила, я думал, что Грымзина сейчас взовьется, начнет оправдываться, мол, она занималась общественной работой и так далее и тому подобное, но она, по-видимому, не собиралась обрушивать на меня всю эту словесную шелуху. Хотя ее слова и были грубыми, надо признать, говорила она по существу.
— Насколько мне известно, лошади — великие труженики,— не отказал я себе в удовольствии отомстить ей.— О вас подобного я не могу сказать.
— Меня в другом смысле прозвали Конягой,— невозмутимо проговорила Грымзина.— Ну, это к делу не относится…
— Верно,— согласился я.
— Вы это серьезно намерены мне войну объявить?
— Это громко сказано,— скромно заметил я.— Всего-навсего хочу предложить руководству института убрать вас из моего отдела. Мне надоело, уважаемая Евгения Валентиновна, переводить за вас английские тексты. У меня своей работы по горло… Ну какой мне прок держать в отделе сотрудницу, которая числится переводчицей, а занимается черт знает чем, только не переводами? Раньше вы хоть половину своей работы делали, а теперь вас в редакторской целыми днями не видно.
— У меня сейчас более важные дела,— сказала она.
Но в голосе ее уже не было прежней убежденности.
— Кстати, почему вас не избрали председателем профкома? — полюбопытствовал я.
— Тридцать голосов было против,— ответила она.— Наверное, вы тоже проголосовали против меня?
— Что вы! — искренне воскликнул я.— Я обеими руками голосовал за вас.
— Председателем меня не избрали, но в профкоме-то я осталась,— сказала она.— И возглавляю ответственный сектор.
— Я бы ничего не имел против, если бы вы совсем в местком перебрались,— вздохнул я.
— Вот что, дорогой Георгий Иванович,— навалилась она могучей грудью на край письменного стола и вперила в меня взор своих голубоватых холодных глаз.— Свалить меня вам не под силу, зарубите это на носу!
Я поморщился, но промолчал, мне хотелось дослушать ее до конца. Она не спеша закурила новую сигарету, выпустила толстую струю дыма, на этот раз немного в сторону, и продолжала:
— Мои общественные дела сейчас гораздо важнее переводов, и начальство об этом прекрасно осведомлено…
