Во, побежали. Будто их всех из клетки выпустили.
— Ларусь, ты идешь на физику?
— То есть как это — не идти? Прогуливать что ли?
— Понимаешь, когда был Борис Анатольевич, я чувствовала себя веселым умным щенком. Он забросит мячик куда-нибудь подальше в кусты, и я мчусь со всех четырех лап его отыскивать. Принесу в зубах и жду: хоть бы он его еще куда подальше кинул. А у Валентины Ивановны я лежу как камень на дороге, она об меня только спотыкается.
— Причем тут Валентина Ивановна? Она хорошая учительница. Требует с нас, чтобы мы потом экзамены на пятерки сдали.
Мда— а, кто сказал, что у Ларуси своих мыслей не бывает? Мне вот экзамены в голову не приходили. Хотя, конечно, это тоже часть школы. Вот мы выходим из этих коридоров, кабинетов, стен, закрываем за собой тяжелую железную дверь. А физика, математика, химия остаются мертвым царством заспиртованных лягушек, треугольников, вольтметров. Нет, пожалуй, мы тоже школа.
— Эх, девушки, что не говорите, а прежний физик был шикарный мужчина. Только, если правду, физики я у него не знала.
«Шикарный» — нашла тоже Ларка слово… Что это, одежда что ли? И где вообще обе Лариски берут свои слова? В магазине готового платья? Или на улице среди автобусов, машин? Скорее всего, на улице, потому что они пользуются ими как трамваем: скок в первый попавшийся вагон и покатила до ближайшей остановки. Получается быстро и гладко.
А мне приходится слова самой искать. Копаешься, придумываешь, а скажешь — получается коряво, по-детски. Только Людмила Николаевна разрешает мне прямо на уроке подыскивать слова и никогда не одергивает, если глупо получается. Но у Людмилы Николаевны особенный урок. На обычном уроке учитель сидит как фараон в глиняном саркофаге, на котором высечено НАДО: надо выучить, надо пересказать… Оно, конечно, привычно, но скучно. А с Людмилой Николаевной приходит незнакомка, закутанная в покрывало, ее зовут МОЖНО. Можно, если любопытно, заглянуть под покрывало, можно не знать, а придумать ответ, можно сочинить свое произведение, можно по-своему закончить хрестоматийное.
Не очень— то в классе эту незнакомку любят. Зато тетка НАДО своя в доску.
— Звоно-ок!
Опять вопят. С урока звенит — вопят. На урок — опять вопят. И даже не замечают, что с каждым ударом колокола переносятся из мира НАДО в мир — МОЖНО.
— Видела?
— Что?
— В каком свитере Людмила Николаевна пришла? Не то, что другие — до сих пор в допотопных вязанных кофтах ходят. Сейчас самое модное — такой вот свитер и иностранная монетка на цепочке. Правда, Людмила Николаевна современная?
Удивительная у Ларки способность по одному только свитеру правильно определить человека. А мне, пока я проползу гусеницей с листка на листок, чтобы составить представление о дереве — вон сколько времени требуется. «Со-вре-менная»… Со — впадающая со временем. С каким? Со временем страны? Со школьным? С моим? Только не со школьным. В школе не бывает времени. Время должно идти вперед, а в школе оно идет по кругу. В тот же самый кабинет приходит новый класс и учит те же самые тычинки-пестики. Время страны? Я его не могу чувствовать, раз не жила в прошлом и будущем. Для меня оно совпадает с моим: то есть практически стоит…
Эврика! Людмила Николаевна потому современна, что она не совпадает с чьим-то временем, а создает его сама. А мне что делать? Научиться совпадать с ее временем? Или научиться создавать свое?
— Ты чего, Боярков?
— Тебе записка.
«После школы отвертись как-нибудь от Ларуськи и пойдем ко мне. Мне нужно тебе кое-что сказать».
Ой, как неприятно. Я знаю, что Ларка скажет: «Людмила Николаевна разрешила писать сочинение вдвоем, не пиши его с Ларуськой, а пиши со мной». Странно, почему каждая из Ларис любой ценой должна оттянуть меня к себе и не пустить к другой?
— Звоно-ок!
— Чего ты сидишь?
— Устала.
— Подумаешь. А где Ларуська?
— Ушла домой. У нее сегодня ДОСАФ.
— А-а, ну и прекрасно. Пойдем ко мне уроки делать. Между прочим, я вот что хотела тебя спросить: почему ты сегодня с Людмилой Николаевной так странно разговаривала?
— Как странно?
— Ну, как будто бы ты ей ровня.
— Ничего подобного. Это она со мной разговаривала, будто я знаю и умею столько же, сколько она. А на самом деле мои мысли чахлые, едва на ногах стоят, а Людмила Николаевна старается их поддержать.
— Все равно ты выставляешься, споришь с учителем.
— Я не спорю. Это просто такая форма работы. Представь себе, что каждый вопрос — это гора. Я начинаю на нее карабкаться. А учитель — раз — еще вопрос, и на моем пути пропасть. Я обхожу, карабкаюсь дальше — раз, на моем пути лес. Стараюсь сквозь него продраться, опять — раз вопрос, а это уже скала.
— Зачем же все это нужно?
— Так Людмила Николаевна тренирует нас.
— А сочинение?
— Что сочинение?
— С кем ты его будешь писать?
— Не знаю.
— А я знаю: завтра же к тебе подойдет Ларуська и предложит с ней писать. Я ее знаю. Ей лишь бы за чей-нибудь счет проехаться.
— Неправда, она не такая.
— А ты понаблюдай за ней. Вот ты скажешь что-нибудь остроумное, она сразу же подхватит и десять раз повторит, будто это она придумала.
— Ну и что? Может, она действительно раньше меня хотела это сказать, только не успела.
— Как же, не успела. У нее до дружбы с тобой и в помине не было чувства юмора. Ну ладно, не хочешь сейчас решать, отложим до завтра. Только завтра, пожалуйста, все серьезно продумай и подойди ко мне на третьей перемене, чтобы сообщить о своем решении.
— Почему на третьей?
— Секрет.
Вот ведь, не было печали — черти накачали. Кто бы мог подумать, что написать сочинение в сто раз легче, чем решать, с кем его писать. И почему это отношения между людьми тяжелее и запутаннее, чем школьные предметы? Почему нельзя просто дружить, просто любить, просто жить в семье? А обязательно мучиться, решать, выбирать?
Смерть деда. еще не написана.
Ася приехала!!!
Вот здорово! Поднимаешься по лестнице, еще ничего не знаешь. Снимаешь пальто, еще тоже ничего не знаешь, но уже чувствуешь — что-то есть… Заходишь на кухню, а там Ася! Сидит, как ни в чем не бывало. Болтает с бабушкой. Молодец бабушка, догадалась ее покормить.
Ну— ка, что в Асе нового? Волосы те же: две белых косы по бокам лица. Челка на бигуди накручена. Кажется, ресницы подкрашены, или у нас свет такой?
— Нравится мое новое платье? Это у нас вместо формы выдали. Кто хотел, вишневое брал. Кто хотел — вот такое, синее. К празднику еще обещали выходные выдать: шерстяные с вышивкой. Думаю, возьму зеленое. И пальто. По моде, в талию.
Да ну, бабушка, обязательно нужно на человеке платье пощупать? Даже поговорить не дает. Причем здесь «какое там питание»? Нормальное питание, четырехразовое. И воспитатели нормальные. С высшим образованием.
— Ася, пойдем в комнату.
— Нечего «в комнату». Дай человеку спокойно чайку попить. И сама садись обедать.
Ася, Асенька, пожалуйста, не надо. Перестань рассказывать бабушке, как тебе хорошо в интернате. Я же вижу. В интернате дети как горох, замоченный в блюдце. Горошины проросли, переплелись корнями и стебельками, а расти вверх не могут. Им для этого нужны земля, солнце.
— Спасибо, бабушка, я не хочу картошки с колбасой.
— Ау, внученька, потом сама будешь разогревать.
Прекрати, Ася, не будь больше такой интернатской. Если ты скажешь еще хоть одно слово, то навсегда останешься такой. Пройдет год, десять лет, а ты так и будешь рассказывать одними и теми же словами одни и те же истории.
— Перестань
— Что, Ася, перестать?
— Сама знаешь. Смотреть на меня как на больную собаку.
— Ася, я…
— Вот именно ты. Забыла, как каждый раз мы всматривались в пустые окна моей комнаты? Забыла, как сидели на холодном диване и ждали, когда темнота из углов окружит наш остров и заглотнет своей черной пастью. Как жевали кофе вместо обеда?
Ася права. Это я не уберегла ее от интерната. Я была плохой подругой. Вместо того, чтобы помочь Асе сражаться каждый день с холодом, темнотой, и одиночеством, я лишь разгребала пыль по углам. А потом, когда Асю отправили в интернат, я тут же приклеилась к двум Ларискам, внеся в их дружбу разлад. И почти забыла про Асю.
— А-а-а, вы телевизор купили? Давно? Что-то я его раньше не видела?
— Подумаешь, телевизор, теперь это чудо техники даже у Ксении есть. Она теперь как заправский мастер: то линзу выдвинет, то ручку покрутит. Дверь распахнет и орет Елене Яковлевне: «По мне так маленький экран в сто раз лучше. В нем все как на ладони видать, а в ваших — только глаза портить!»
— Как ее молодой-то, муж?
Надо же, даже Ксения в дело пошла. Не пойму только, кто из нас от кого за чахлую Ксенину спину прячется: я от Аси или Ася от меня?
— Да уж не легкая это работа караулить мужа, который на тридцать лет тебя моложе. Чем, полагаешь, она в данную минуту занята? Сидит, прикованная к окну, и неотрывно смотрит на улицу. Наколдовывает…уберегает своего Одиссея от Сциллы пивного ларька и Харибды винного магазина, от сладкоголосых Сирен и Цирцей, что превращают молодых мужей в поросят…Ведет его под белые рученьки прямехонько в оплетенную кружевом комнатку. Там задвинет его тяжелым столом в угол и начнет таскать из кухни раскаленные кастрюли, сковороды, миски. Так, чтоб места не осталось даже пошевельнуться. А после, отяжелевшему и распаренному Одиссею, только и останется переползти на диван и уставиться в телевизор.
