Но и Гала смутилась.
— Ой, мама, извините, мне даже стыдно. Ой, какие вы были люди! Идейные, мужественные. А кто мы? Я бы вот партизанкой быть не могла, крови боюсь ужасно. Вот даже какой-нибудь чужой человек палец порежет, и мне дурно. Ведь вы действительно за нас трудились, сражались. А мы… мне даже стыдно… Это Сережка говорит, что мы молодые коммунисты, а у нас на самом деле ведь нет же никаких идеалов. В уме только и есть, что хорошая жизнь, тряпки, еда и секс. Иной раз даже хочется чего-то возвышенного, а мысли уходят вниз. Слаба, как говорится, на передок. Меня Сережка, знаете, как называет?
— Как?
Гала вздохнула, помолчала, словно колебалась, сказать или нет, и смущенно хихикнула:
— Галка-давалка.
— Значит, он тебя не зря колотит?
— Конечно, не зря. Если б зря, я бы не потерпела. Я сама, мама Глая, переживаю, вы себе представить не можете. Сама думаю, ну что же я какая-то такая бэ, извините за выражение. До меня мужчина дотронется, и я тут же растекаюсь, как масло. Не могу отказать — и все.
— Скажи мне… — начала было Аглая, но вдруг застеснялась.
— Что? — спросила Гала.
— Да так…. В общем, знаешь… У меня в твоем возрасте были другие нравы, мы все за Родину, за Сталина, за партию, пятилетки выполняли, о себе мало думали, поэтому, ты уж не смейся, но я вот на старости лет все слышу: оргазм, оргазм. А что это такое — оргазм? Будешь смеяться?
— Да вы что, мама Глая! — Гала сделала большие глаза и понизила голос до шепота. — Неужели не знаете? Ой! Что вы! Ну, в общем, это, даже не знаю, как что. У меня во время этого дела… я сначала чувствую, как будто в меня что-то такое накачивают, накачивают, и я вся раздуваюсь, раздуваюсь, как шар — и такой, знаете, воздушный шар огромных размеров, и я куда-то лечу, лечу, а потом вдруг — раз! — и лопнула. Прямо вся со всех сторон лопнула и растеклась, как лужа, как озеро, как море. Я в этот момент ничего не соображаю, я умираю, а в ушах звучит музыка, ну как вам сказать… ну прямо — Майкл Джексон. — Гала посмотрела на Аглаю, подумала и спросила, будто сомневалась в ответе:
— Мама Глая, а ведь вы тоже были когда-то молодая?
— А ты как думаешь? — спросила Аглая.
— Не знаю, — сказала Гала. — Вообще-то я понимаю, что были, а представить себе не могу.
Некий гражданин штата Небраска (Соединенные Штаты Америки), шаря по закоулкам Интернета, обратил внимание на пользователя Всемирной паутины, которого, видимо, интересовали современные достижения в области взрывного дела — вещества, компоненты, реактивы, катализаторы, ускорители и замедлители реакций. Незнакомец изучал также новейшие способы передачи сигналов на расстояние, подробности разных сенсорных конструкций. Кроме того он проявлял очевидное любопытство к жизни инвалидов войны в Америке, их количеству, пенсиям, быту, социальным программам и технике, облегчающей их существование.
Житель Небраски решил связаться с ищущим, вычислил его ICQ (или, по-русски, Аську) и обратился к нему таким образом:
— Hi, I'm Jim Bardington. Who are you?
Ванька (он неплохо знал английский язык) удивился, подумал и назвал свое имя. Новый вопрос был:
— Are you disabled?
Ванька спросил:
— How did you guess?
— You are very intelligent.
— Thank you. And what about you?
— Me too.
— Intelligent or disabled?
— Both. Vietnam war veteran. Are you Russian?
— Yes.
— I hate USA, too.
Ванька еще не придумал, как выразить свое удивление, когда в дверь постучали условным образом. Ванька извинился перед американцем и вышел из Интернета.
Баваля впустила невысокого человека в надвинутой на глаза кожаной кепке. Войдя в комнату, пришедший слегка отогнул козырек кепки и вгляделся в обстановку. В комнате общего света не было, но над рабочим столом висел низко спущенный оранжевый шелковый абажур, а в нем лампочка на сто пятьдесят свечей. В свете этой лампочки гость рассмотрел хозяина в инвалидном кресле обрубок с изуродованным лицом, без глаза и без руки. Правая нога — закрытый холщовой штаниной пластмассовый протез с ботинком — стояла на низкой подножке. На левом протезе розового цвета штанина была завернута, а сам протез лежал на колене правой ноги, необутый, но в носке. Эту конечность Ванька, несмотря на наличие компьютера, использовал часто как записную книжку. Писал на ней карандашом, регистрировал заказы, выводил химические формулы, просто что-то подсчитывал, а устаревшие записи стирал ластиком. Комната к тому времени представляла собой настоящую и неплохо оборудованную химическую лабораторию. На столе — компьютер, аптекарские весы, два паяльника, микросхемы с чипами, катушка с медным проводом и журнал «Химия и жизнь». На полках вокруг стола — колбы с жидкостями, банки с надписями «селитра», «ртуть», «угольный порошок», «желатин», «сера», «медный купорос», «глицерин» и «нитроглицерин». На грубо сколоченных стеллажах и под ними стояли и лежали канистры, ведерки, банки, две противопехотные мины, четыре противотанковые гранаты и еще всякая смертельно опасная всячина.
— И вы все это держите открыто? — удивился гость.
— Садитесь, — сказал Ванька и указал ему на рыжее продавленное кресло у левого края стола. — Как зовут, скажете?
— Скажу. Иван Иваныч. Устроит?
— Устроит, — согласился Ванька. — И что нужно?
Иван Иваныч почему-то вдруг засмущался.
— Тут есть один человек, — начал он неуверенно.
— Где тут? — сурово спросил Ванька.
— В Москве. — Иван Иваныч испытывал явную робость. — Вообще-то он здешний, но банк у него в Москве. И его надо…
— Что надо — я догадываюсь, а кто он? — спросил Ванька.
— Нужна фамилия?
— Нужны данные. Кем работает, где бывает, с кем общается, как проводит свободное время, пристрастия и привычки.
— Все есть, — сказал гость. Он достал из бокового кармана пухлый бумажник со многими кредитными карточками в специальных кармашках. Вынул из него лист бумаги, где компьютерным шрифтом было перечислено нужное. Президент банка, 29 лет, разведен, один ребенок, работает добросовестно, на службу раньше других приходит, позже уходит, имеет двух телохранителей, живет в хорошо охраняемом доме, состоит в любовной связи с женой хозяина ресторана «Золотой гусь», с которой встречается в специально снятой квартире, этот дом не охраняется, подъезд тоже, в квартире сигнализация, но ее можно отключить через своего человека в милиции.
— Наше предложение, — сказал Иван Иваныч, — мину заложить под кровать с расчетом давления. Пока в кровати только любовница, мина лежит спокойно, когда двое, она взрывается. Очень просто.
Ванька держал бумажку в руках, перечитывал, выпячивал нижнюю рваную губу в знак презрения.
— Просто и глупо, — высказал он свое суждение.
— Почему? — удивился гость слегка обиженно.
— Потому что, если он будет лежать на ней, она станет ему щитом. Ее разорвет, а он останется живой.
— А побольше взрывчатки? Мы заплатим за все.
— Вы-то заплатите. Только там же, наверное, еще квартиры есть. Внизу, вверху. Семьи, дети…
— Ну и что? Ты гуманист, что ли? — спросил гость.
— Попрошу не тыкать, — буркнул Ванька, думая о чем-то своем. — Не гуманист, а специалист. Не люблю примитивных решений. Какие еще у него привычки?
Оказалось, будущая жертва у себя в кабинете держит бар и несколько раз в день пьет виски с тоником.
— Виски с тоником? — удивился Ванька. Он взял со стола карандаш и стал писать что-то на пластмассовой ноге. — Разве вообще пьют виски с тоником?
— Почему нет? — пожал плечами заказчик. — Я тоже пью виски с тоником.
— Ну, ну, — Ванька пожал плечами. Со времен своей жизни в Москве у Варвары Ильиничны он помнил: западные журналисты угощали диссидентов иностранными напитками и сами пили, но с тоником они пили джин, а не виски. — Ладно, — пробормотал он. — У каждого свой вкус.
В процессе дальнейших расспросов Ванька уяснил для себя, как банкир проводит начало рабочего дня. Входит в кабинет и первым делом — к бару. Нальет виски с тоником и полчаса, не меньше, потягивая этот напиток, думает. После чего открывает сейф, достает из него деловые бумаги и приступает к работе. Выяснилось, что шифр заказчику известен.
— Ладно, — сказал Ванька и опять что-то записал на ноге, — приезжайте через неделю.
— Договорились. — Уходя, заказчик кивнул на Ванькину ногу. — Хорошая записная книжка.
— Хорошая, — согласился Ванька. — Всегда под рукой.
После ухода гостя Баваля заперла дверь, а Ванька вернулся к компьютеру и спросил своего нового знакомого, почему тот ненавидит Америку.
Мы живем во времена, когда только у крайнего скептика есть шанс оказаться мудрецом или даже пророком. Отношения людей между собой становятся чем дальше, тем хуже, а нравственность… У нас о ней очень много говорят, закатывая при этом чувствительно глазки. Ах, нравственность, нравственность… Но находится у нас эта самая нравственность в таком состоянии, что лучше о ней и вовсе не говорить. Чем больше человек жулик, тем больше говорит о нравственности, патриотизме и любви к человечеству. На самом деле в процессе истории человек сильно черствеет.
