— И дяде, видать, не до хозяйства?
— Он у нас чтец Торы в синагоге!
— О, ученый человек… А меня, знаете ли отец с десяти лет в контору таскал. Не до учебы было… Склады скобяных товаров Переца! Дайте-ка я один… Так сподручней.
Она согласилась, но все стояла рядом, придирчиво наблюдая за работой. И, наконец, ушла в дом.
Доски были разных размеров. Он разбирал их, примеривал, не спеша укладывал… Может, от усталости и нескончаемой нервотрепки у него стало мутиться в голове? И всадники ему привиделись?!
Он застыл, глядя в землю, беззвучно шевеля губами…
— Работаете?
Он обернулся. В нескольких шагах от него стояла Руфь. На ней было то же зеленое длинное платье, рыжие волосы забраны в тяжелый пучок.
Подошла к скамейке возле сарая, стукнула ладошкой.
— Садитесь!
Шимон вежливо улыбнулся и сел…
Курлыкали куры, перескакивая через поваленный плетень. В жарком мареве звенели голоса у реки.
— Припекает! — сказал Шимон.
Руфь молчала.
— Как все запущено!.. Ай, яй, яй… — Шимон покачал головой и улыбнулся. — У ваших родителей, видать, забот хватает.
Фыркнула.
— Мамаша рада до смерти! Нашла даровую силу!
— Ну так что ж? Должен же я как-то отплатить за гостеприимство.
— Глупости. Для нее достаточно, что вы сын Переца.
— Нда… — проговорил Шимон и посмотрел Руфи в глаза, — а для вас?
Капелька пота у виска, дрожащие от возбужденья губы.
— А вы… вы ведь не тот, за кого выдаете себя!
— Как?!
— Да-да, вы не Шимон!
Расширенные зрачки неподвижно уставились на него.
— А… кто же я?
— Вам лучше знать. На вас, ведь, ни одной вещи своей нет! Все с чужого плеча. А документы, чемодан? Где они?
— Я же объяснил — украли.
— Тю-тю… Морочьте голову другим! — пододвинулась. — Скажите, его что, убили?!
— Кого?
— Шимона.
— Господи Боже мой! — закричал Шимон и даже привстал со скамейки. — Да никто меня не убивал!
— А… я понимаю, — проговорила она, морща лобик. — Это называется… конспирация.
— Что? — Шимон ошалело глянул на нее — и вдруг захохотал, пожимая плечами, тряся тощей шеей. Ох, ну и слово ввернула девчонка, где только откопала! Воистину, такая конспирация, что и самого себя не сыскать!.. Может, и впрямь уже нет его?
— Посмешили вы меня, — сказал Шимон и вытер тыльной стороной ладони мокрые глаза.
Нахмурилась, поджала губы.
— Да… не похожи вы на революционера!
— Ах, вот оно что! Удивляюсь… удивляюсь, как вам такое могло прийти в голову?!
— Это не я… Это Давидка.
— Ваш сосед…
Она кивнула головой.
— Странные у него бывают мысли… Да уж, когда у человека вперемежку в голове сотни мыслей, хорошего не жди. А может, работа виновата? Если день деньской сидеть в книжной лавке, от нечего делать и впрямь ум за разум зайдет.
— Так он книгами торгует?.. Чистая работенка.
— Полгода как прикрыли лавочку. Теперь околачивается здесь.
Шимон кашлянул. Сказал, осторожно подбирая слова:
— Так вы с ним… друзья?
— Почему вы так думаете?
— Ну, вчера вечером, например…
— Хорошенькое дельце! — обернулась, посмотрела ему в глаза. — Уже следите за мной?
— Да нет же! Я сидел у окна и… — смутившись, он умолк.
Нагнулась, сорвала травинку.
— Мы живем рядом, вместе росли… В городе я училась в гимназии, а он работал в лавке… И потом — сирота он. Никого у него нет.
— Плохо…
— Что?
— Тяжело, когда ты один.
Нахмурилась, вздернула худые плечи.
— Невеселый у нас получается разговор!
— А с какой это стати мне веселиться?
Вскинула удивленно брови. Помедлила. Встала.
— Все отвлекаю вас. Работать не даю… Извините!
Шимон молчал.
Пошла к дому, обернулась:
— До свиданья, бердичевский кавалер!
Несколько дней стояла жара. Сквозь дрожащую воздушную пелену пылал раскаленный желток солнца. Звенела бадья по утрам, в саду курился дымок, а в комнате под самой крышей, над лопухами и тыквами, над кривоногими вишнями с гортанной печалью пел молитвы старик.
И ходил, подпрыгивая как журавль, мимо окон Давидка, вертел острым носом, косился на дом…
Все сходились за столом; молча, стараясь не выказать голодного нетерпения, ели скудный завтрак. К концу старуха подавала слегка подкрашенный чай и на блюдце — куски колотого сахара. Оживлялись, тянули руки, катали во рту твердые сладкие камешки. Старуха говорила о дороговизне — лавка перестала приносить доход. Да и то: чем людям платить? Разве эти бумажки — деньги? Реб Нахман и Руфь молчали, разговор поддерживал лишь вежливо поддакивающий Шимон.
Но однажды, прервав на полуслове обычный круговорот тем, старуха сказала, что приехал знакомый из Бердичева.
— Да? — голос Шимона слегка охрип. — Он что-нибудь слышал о…
— Слышал, — проговорила старуха, не дав Шимону закончить фразу.
Шимон залпом допил остатки чая, поставил стакан на стол.
— Плохие новости, — продолжала старуха, исподлобья разглядывая Шимона, — да что говорить! Вам давно уже все известно.
Руфь вскинула голову. Рука реб Нахмана, потянувшегося за куском сахара, застыла на полдороге.
— О чем вы?! Если вы что-то знаете…
— Знаю. Родители ваши погибли… тому уже месяца три. А дом и склады сгорели вчистую. Вы что же, нас за извергов считаете? Думали, скажи вы правду, не пустили бы на порог?
— Я… — произнес Шимон и замолчал, — я не хотел вас огорчить.
Странный звук, похожий на сухой кашель, прервал его: откинувшись на спинку стула и приоткрыв рот, Руфь — смеялась. Смех захлебнулся на полувздохе, и в тишине где-то на задворках отчаянно прокукарекал одуревший от жары петух.
— Слишком много смертей, а? Тесновато будет в аду, — сказал реб Нахман и, прикрыв глаза, положил кусочек сахара в рот.
— Все ты знаешь, — устало проговорила старуха, — всем нашел место, всех определил…
Реб Нахман выпрямился на стуле, обеими руками оперся на палку, зажатую между колен:
— Тяжелые дни, — забормотал он, глядя прямо перед собой, — тяжелые дни. А ночи еще тяжелее! К чему надрываться? Твой дом стоит на песке, и уже рушится кровля…
Шимон вздрогнул, поднял голову: с низкого потолка свисала клейкая лента, засиженная трупиками мух.
— Пфа! — вскрикнула старуха, и отечные щеки ее затряслись, — думаешь, ты обманул хоть кого-нибудь? Послушал бы, что говорят о тебе люди!
— Я не слышу их… — проговорил реб Нахман и прикрыл глаза.
— Да уж, лучше бы тебе их не слушать! Они говорят: старый Нахман выжил из ума, болтает невесть что! Но я-то знаю, ты никогда его не имел. Сколько трудов мне стоило пристроить тебя, сколько я угробила сил, и на тебе — он поругался с равви, он опять умнее всех!
— Глупая женщина, о какой должности ты говоришь? Никто не соблюдает субботу, не читает Тору, синагога пуста!..
— Перестаньте! — Руфь поднесла ладони к вискам. — Надоело! И при чужом человеке…
— Да? — проговорила старуха, поворотившись всем телом к Шимону. — Какой же он чужой? Пока он ест мой хлеб. И не известно, когда кончит!
— Хе-хе… — сказал Шимон, — хе-хе, — и, мучительно покраснев, дернул за ворот рубашки.
— О, я знаю, — проговорила Руфь нараспев, — вы пользуетесь нашей слабостью, вам доставляет удовольствие мучить нас!
Несколько мгновений старуха оторопело глядела на дочь.
— Я их мучаю… Да чтобы у тебя язык отсох! Сказать такое… Я, что ли, шляюсь как драная кошка по ночам? Да мне на улицу стыдно выйти… Да я уж и не знаю…
— Какое вам дело, мама? Что вы понимаете обо мне?
— Был бы хоть человек приличный!
— Ловля ветра, — внятно произнес реб Нахман и, достав из кармана платок, громко высморкался.
— Приличный?! — кричала Руфь, все более распаляясь. — Да какой приличный человек возьмет меня? Все, что я имею, это драное платье и картошка с луком! А вы еще заставляли меня учиться… Зачем?
— Кто ж виноват, что мы живем в такие несчастные времена… Я бы послала тебя в Киев…
— Ха! Как бы не так! Вы бы уж раскошелились! Да мы будем помирать с голоду, а вы не потратите и рубля из своей кубышки! Что так смотрите? Думали, не знаю?
— Мы копим на черный день — загнусавил реб Нахман, — складываем денежки в столбики, столбики кладем в коробочку, коробочку прячем в подвал…
Широко открыв рот, старуха заглотнула воздух, осела на стуле.
— Вы еще пожалеете, — проговорила она и обвела всех медленным взглядом, — не будет вам счастья и удачи не будет, и деньги не пойдут вам впрок!
… Ты приоткрыл глаза. С мгновенным изумленьем видишь окошко прямо перед собой — ах, да, это зеркало трюмо… Идет снег. Из сизой мглы едва проступают верхушки деревьев, и им навстречу по гладкой поверхности один за другим шагают розовые слоны, трубят, вздымая вверх колечки хоботов. Они уходят вдаль, теряются в бездонной глубине, где, не переставая, сыплет и сыплет снег.
