Как любил говаривать один классик, загадывая в очередной раз шараду для потомков: «Коммунизм — это есть Советская власть плюс электрификация всей страны». В ответ на эту сентенцию народ понятливо кивал головой и, не возражая в принципе против подобной формулировки, всё же озадаченно чесал затылок и шушукался промеж себя: «Советская власть — это как?» И так мучительно происходило разгадывание этой шарады, столько дров при этом было наломано, что не в силах более видеть, с каким исступленным самоистязанием дается народу решение означенной головоломки, уже другой классик — наш современник, верный продолжатель дела партийно-коммунистического строительства в условиях обновленной России — сжалился над нами и раскрыл ее особый, непостижимый смысл. «Советская власть, — признался он, — это сущность нашего бытия… Крестьянская община, казачий круг, дворянское собрание, собрание трудового коллектива…» С безотрадной скорбью относясь к этой кощунственной разгадке, в рамках которой, понятное дело, не могла уместиться санитарно-гуманистическая роль советской власти как хирургического инструмента для ампутации гангренозных казачьих кругов и дворянских собраний, — я, тем не менее, вынужден с ним согласиться. Сущность российского бытия схвачена точно.
Так вот, исходя из того, что такое бытие, такая коммунальная общага мне совсем не улыбается, а приведенный перечень заканчивается многоточием и в любой момент может быть пополнен собраниями профкомов, домкомов, соседей по лестничной площадке и т. д. и т. п., то и крепить государственную мощь путем пробуждения несколько притомившейся и оттого пока что мирно посапывающей советской власти, то есть лепить совокупность собранного, строить собрание целого соединением отдельных частей, — мне как-то без надобности.
Ба! Что тут началось! Оказывается, она вообще глаз не смыкала, оказывается, сон даже не смежил ей веки…
Из толпы жильцов, пришедших на собрание подъезда по поводу установки домофона, навстречу мне решительно выдвинулся человек в поношенном воинском обмундировании, правда, без погон и портупеи, но прекрасно сохранивший для своего пожилого возраста армейскую выправку и партийный гонор. Чеканя каждое слово, будто шаг на плацу, он рубанул правду-матку не в бровь, а в глаз:
— Учитывая, что мы живем с вами в одном подъезде, крайне досадно, молодой человек, слышать от вас подобное. Вы что же — ратуете за поражение?
— Какое поражение? — не понял я.
— Ну как же! Призывая к ослаблению государственной власти, вы сознательно толкаете страну в звериные лапы ваххабитов.
— Се-кун-дочку! — сообразив, куда клонит эта старая шпала, поднял я брошенную перчатку. — Может быть, вы еще скажете, как в памятном для вас 17-м году я призывал солдат брататься с германцем?
Это неприятное напоминание немного остудило пыл моего противника. Но расценил он его по-своему: всего лишь как успешное отражение с моей стороны атаки одной только дикой дивизии ваххабитов, в то время как ворог наседал стаей.
— А НАТО?…
— А что НАТО?
— Как это что! Вы разве газет не читаете, не знаете о планах расширения НАТО на восток?
— Товарищи! — раздался взволнованный голос ведущей собрание. — Попрошу не отвлекаться на посторонние темы. Мы для чего здесь собрались?! Давайте по существу. Так будем платить за домофон или нет?
— Нет, — сказал отставник, и волна единодушного одобрения прокатилась по рядам участников собрания. — Нет, — еще раз, но уже более требовательно повторил он, — пусть не увиливает от ответа! Так что насчет расширения НАТО на восток?
— Чем же это вам так Североатлантический альянс насолил?
— Да на хрен он мне тут сдался — под самыми окнами, у дверей подъезда! — возмутился отставник.
— То есть если я вас правильно понял, вы хотите сказать, что в защитную функцию домофона вы нисколечко не верите? Ну, не знаю, не знаю… Мне почему-то казалось — с ним будет всё же поспокойнее. Впрочем, ладно, — согласился я, — допустим, вы правы, грош цена домофону, случись застать нам натовскую экспансию в родных Кузьминках. Ну а передовые отряды самообороны в Текстильщиках!.. А народное ополчение всего ЮВАО!.. А добровольческая армия под предводительством самого Юрия Михайловича!.. Неужто, думаете, не одолеем? Нет?! Ну а тогда наш ядерный потенциал!.. А система ПРО!.. Или вы их тоже в расчет не принимаете?
— Так для того чтобы этим арсеналом умело распорядиться, нужно иметь единое управление, вся мощь государственной власти должна быть сосредоточена в одних руках. А сейчас что — каждый тянет одеяло на себя! И вы этому немало потворствуете, заявляя, что укрепление государственности — вам, видите ли, ни к чему. Вы что же — вознамерились уготовить великой России незавидную участь наподобие какой-нибудь затрапезной Чехии или Словении?
— Что же незавидного в том, когда люди, освободившись от пут навязанных им химер, наконец-то ощутили себя цельным, сплоченным народом, которому нет надобности втолковывать смысл словечка «патриотизм»? — с достоинством ответствовал я вопросом на вопрос.
— Патриотизм, молодой человек, — это не словечко, как вы изволили только что выразиться, а естественное, глубокое чувство преданности и любви к своей Родине, своему народу!
— Ну а если оно естественное, тогда, спрашивается, какого рожна его надо насаждать в массы? Тогда получается так, что народ — отдельно, а Родина — отдельно. Не может же, в самом деле, народ любить самого себя и быть преданным самому себе! А Родина без народа — это и вовсе нонсенс. И потому естественность патриотического чувства выглядит столь же неестественно, как если бы я получал удовольствие от жизни, уставившись на себя в зеркало, в то время как вы — давно бы уже пили. Да и вообще, коль вы так бескомпромиссно ставите вопрос, так по мне уж лучше любое затрапезное государство, которое неукоснительно чтит права и свободы своих граждан, чем державно-гоношистый монстр, претендующий на эфемерное величие за счет собственного народа.
— Ну, эти бредни мы уже слыхали, — пренебрежительно махнув рукой, отверг мои доводы отставник. — Боюсь, не всякий психиатр возьмется за ваше лечение. Да знаете ли вы, молодой человек, что с вашей мягкотелостью нас давно бы уже талибы сожрали!
Последнее замечание я расценил так, что решительный отпор натовскому продвижению на восток — мне зачли. Теперь пришел черед с талибами разобраться.
— А нечего было приваживать к дому разных там иноземцев, чтобы потом всякие сомнительные личности к ним в гости захаживали. Сначала в угоду собственной геополитической значимости мы создаем себе трудности, покоряя и колонизируя провинции, и лишь затем начинаем их натужно расхлебывать.
— Да что вы смыслите в геополитике! Да если хотите знать — мы для них благое дело делали: несли им разумное, доброе, вечное, приобщали к цивилизованному образу жизни. Мы как миссионеры…
— Последнюю рубаху готовы были снять с себя, дабы показать, что можно наслаждаться жизнью, не прибегая к крайностям — грабежам торговых караванов и работорговле, — завершил я начатую отставником фразу. — Ну а в чем особенно мы преуспели, так это в их просвещении!
— А ведь не любите вы Родину-мать! Ох не лю-би-те, — врастяжку произнес отставник.
— Да, я — не фанат! — печально признался я. — Скажу вам больше. Я и к «Спартаку» равнодушен, когда в нем вместо таких ярких личностей, как Папаев, Гаврилов, Федя Черенков, собрана безликая тусовка, называющая себя славным именем Спартак.
В эту секунду в подъезд вступило тело Юрца — соседа с девятого этажа — буйствующего фана «Спартака» и миляги-парня в приподнятом расположении духа и безутешного горемыки-ипохондрика по трезвянке, на которого без слез сожаления невозможно было смотреть в этом первородном состоянии, о чем, впрочем, судить способны были не все, так как эта редко наблюдаемая ипостась его увлекающейся натуры была известна лишь избранным — особо приближенным знакомым, ближайшим родственникам, а также работникам районного медвытрезвителя.
Подхватив последние мои слова, он зашелся в неистовом патриотическом раже:
— На свете нет пока — команды лучше «Спартака»! — Выбрасывая на манер нацистского приветствия правую руку, придерживая свое непослушное тело о стену левой рукой и стараясь при этом казаться натянутой тетивой лука, он не оставлял почтенному собранию никакого выбора на тот случай, если бы заседателям, сверх основного вопроса — об установке домофона, пришлось бы решать еще и дополнительный — в каком душевном расположении находится Юрец сегодня. — «Спартак» — чемпион! «Спартак» — чемпион! «Спартак» — чемпион! — горланил он на весь подъезд.
После третьего раза Юрец немного притомился. Обведя задумчивым взором толпу собравшихся и решив, что он, по-видимому, так и не покидал еще пределов стадиона, Юрец вновь принял боевую стойку спартаковского фана, но тут неожиданно столкнулся с холодным, презрительным взглядом отставника; когда же он заметил и мою поощрительную улыбку, в нем что-то прошурупило, законтачило, похоже, Юрец наконец врубился в открывшуюся его глазам диспозицию, и тогда, обращаясь непосредственно ко мне, тоном поднявшегося с колен предводителя гладиаторов, которому бесконечно претит рабско-униженная покорность его сотоварищей, как попка повторяющих: «Ave, Caesar, morituri te salutant», — он бросил к моим ногам уже новый воинственный клич:
