— Я вас не звал… и не трогал. Вертайтесь от греха подальше.
— Нас ты не трогал, Игнатьич. Точно. Но народное добро, говорят, трогал. Посмотреть придется. Если не трогал, и мы тебя не тронем.
— Идите назад, говорю! Не затевайте худого!
— Дорогу представителям власти! — пророкотал милиционер и, не останавливаясь, пошел на Ивана Игнатьевича.
Тот побагровел и, когда Кирюшин приблизился к нему, схватил его сзади за ворот рубахи, повернул к себе спиной, пнул ногой и отпустил. Милиционер свалился на руки председателю сельсовета. Успел на лету подхватить слетевшую с головы фуражку.
— Ах ты, гад! — крикнул он, хватаясь за кобуру. — Ты на кого… на кого руку поднимаешь? А? Пришью, как собаку!
Иван Игнатьевич задом попятился в сени, захлопнул за собой дверь и щелкнул железной задвижкой. И тут же дверь заходила ходуном. Со стены посыпалась глина.
— Открой! Растудыт твою мать! Открой, говорят! Дверь высадим!
Иван Игнатьевич снял со стены ружье. Он помнил, что перезарядил ее после того, как стрелял ночью.
— А ну уходи от дома! — крикнул он в окно.
Но, видно, милиционер не слышал его и продолжал ломиться в дверь.
Тогда Иван Игнатьевич ткнул дулом в стекло. Оно выскочило на улицу, зазвенело, рассыпалось.
— Расходись, сволочи! Стрелять буду!
— Папа! Не надо! — завизжала Дуняшка и бросилась к отцу.
Он прикладом сильно оттолкнул ее от себя. Она отлетела, стукнулась боком о печь, упала и, завывая, поползла к кровати. Руки ее подломились. Она ткнулась лицом в пол и потеряла сознание.
Кирюшин и председатель сельсовета тем временем присели на крыльце и кричали оттуда:
— Игнатьич, выбрось ружье!
Андрей Исаевич, привязывавший лошадь в то время, когда милиционер с председателем ломились в дверь, вырвал из плетня кол, подкрался вдоль стены избы и хватил им по окну. Рама прогнулась. Стекла брызнули на стол, зазвенели, запрыгали по полу. Бригадир снова вскинул кол. Для Ивана Игнатьевича все встало на место. Спокойно поймал он на мушку лицо бригадира и нажал оба курка. Ствол резко подбросило вверх. Голова Андрея Исаевича откинулась назад. Он выпустил кол, взмахнул руками, схватился за лицо и упал навзничь. Иван Игнатьевич видел, как председатель сельсовета кинулся за сарай, а милиционер перемахнул через плетень и скрылся в лопухах. Фуражка его с красным околышем медленно катилась по пыльной дорожке к калитке, подпрыгивала на козырьке, как птица с перебитой ногой.
Иван Игнатьевич бросил ружье на стол на осколки стекла, выдвинул ящик стола, взял горсть патронов, высыпал их на стол, оставил в руке два, привычным движением переломил ружье, зажал приклад обрубком руки под мышкой, вставил патроны в стволы.
— Игнатьич, опомнись! Что ты наделал! — кричал из-за сарая председатель сельсовета.
Кирюшин, лежа в лопухах под плетнем, вытащил из кобуры пистолет, зачем-то посмотрел в маленькую круглую дырку ствола и снял с предохранителя. Рука дрожала. Еще ни разу не приходилось ему стрелять в человека. Милиционер посмотрел в щель плетня на избу, решительно вставил обойму, набрал воздух в легкие и заорал:
— Выбрасывай ружье! Стрелять буду!
Голос у него дрожал и прозвучал хрипло, неубедительно. Тотчас же из окна полыхнул выстрел, и по плетню, чуть выше головы милиционера, резко хлестнула дробь. Кирюшин ткнулся лицом в землю, и до крови распорол щеку о сучок. «Еще заряд есть, вынудить выстрелить и попытаться проникнуть через окно. Пока он с одной рукой перезаряжать будет, взять его можно!» — лихорадочно думал милиционер, не замечая крови. Он просунул в щель ствол пистолета, послал две пули в стену над разбитым окном и снова ткнулся лицом в траву. И сразу из окна прогремел ответный выстрел. Кирюшин вскочил и вдруг увидел, как по переулку к ним бегут мальчишки. Сюда же гнали на лошадях парни.
— Назад! — заорал милиционер и яростно взмахнул рукой с пистолетом. — Назад!
Но никто не остановился. Тогда он перепрыгнул через плетень и помчался к избе, стреляя на бегу в разбитое окно. Подбежал, вышиб кулаком треснувшую от удара бригадира раму, вскочил на подоконник и увидел неподвижно лежащих на полу Ивана Игнатьевича и Дуняшку. Отец лежал у стола. Из-под него струйкой ползла по полу кровь. «Готов! И девка тоже!» — мелькнуло в голове.
Он медленно сполз с подоконника назад и вытер лицо ладонью, стараясь унять дрожь в руке. На ладони осталась кровь. Кирюшин оглянулся. Возле плетня, рядом с привязанной к столбу лошадью, собирались люди и смотрели на него и на убитого бригадира. Андрей Исаевич лежал на спине. Лицо у него было искромсано дробью и залито кровью. Внутри у милиционера было пусто и тоскливо. Он не знал, что делать. Колени дрожали. Хотелось одного: сесть!
Подошел председатель сельсовета, бледный, с жалкой растерянной улыбкой.
— Все! — сказал он зачем-то и развел руками.
Звук голоса привел в себя оцепеневшего Кирюшина. «Ничего, я защищался… А девка случайно подвернулась. Бригадир-то убит. Наповал… А мог бы и я!» — пронеслось у него в голове. И сразу вернулась уверенность.
— Накрыть надо, — кивнул он на труп. Председатель сельсовета послушно затрусил в сарай, нашел там старую фуфайку и накрыл лицо бригадира.
Толпа все росла, волновалась, шумела. Те, что уже знали подробности, рассказывали вновь подошедшим.
— А Любаня, Любаня где работает? Послали за ней, что ли? — спрашивал кто-то о жене бригадира.
— На току она… Ванька Макеев поскакал.
— Ох, горе-горемычное! Двое сирот осталось!
— А Игнатьич как? Живой?
— Не видать. Должно, конец… Милиционер ить сколько раз стрелял.
— И Дуняшки не слыхать! Видать, и ее ножки оттоптали землю.
Никто не уходил прочь и не входил в палисадник. Все будто бы чего ждали. Вдруг по толпе прошел какой-то гул, и стало тихо. По переулку бежала Любаня. Она, тяжело дыша, никого не видя перед собой, пробежала сквозь расступившуюся молчаливую толпу и упала на тело мужа, громко стоная и содрогаясь. Милиционер хотел было остановить ее, не пустить к мертвому мужу, но председатель сельсовета отвел его в сторону.
Бабы завсхлипывали. Громко заплакала какая-то девочка. Любаня голосила, стоя на коленях и раскачиваясь над телом мужа. Она то спрашивала у него, причитая, на кого он оставил детей своих сиротинок, то посылала проклятья дому Ивана Игнатьевича, поднимая над головой маленькие кулачки.
Привезли сельскую фельдшерицу. Бабы, заполнившие палисадник, оторвали Любаню от мужа и отвели в сторону. Она повисла на их руках, продолжая причитать и раскачивать головой. Фельдшерица подняла фуфайку за край, посмотрела на лицо Андрея Исаевича, подержалась за кисть его руки и сказала что-то милиционеру, разведя руками. Бригадира понесли к телеге. И тут из избы донесся вопль, за ним другой. Мальчишки и бабы шарахнули из палисадника. Кто-то заглянул в окно, крикнул:
— Дуняшка рожает!
Заплаканные бабы засуетились, выдворяя ребятишек на улицу. Дверь наконец-то выломали. Ивана Игнатьевича вынесли в сени. В сундуке нашли чистую простыню и положили Дуняшку на кровать. Она металась, визжала, долго не могла разродиться. Молодая фельдшерица волновалась, беспомощно опускала руки, не зная, как помочь. Догадались послать за бабкой. Но Дуняшка родила и притихла, тяжело дыша открытым ртом.
— Ишь ты, какой крепенький! Ишь, какой терпеливый мужичок! — бормотала бабка, наклонившись над постелью, перевязывая пуповину ребенку.
И когда придет, не долго ему быть.
Откровение. Гл. 17, ст. 10
С годами Егор Игнатьевич успокаиваться стал, привыкать к Насте, к мирной жизни. Страсть, которая притягивала, бросала их друг к другу, сжигала в Тамбове и в первые годы в Масловке, притупляться стала, уступать тихой нежности. Годы! Обоим по шестому десятку. Внешне они стремились держаться степенно, рассудительно. Учителя все-таки, уважаемые в деревне люди. Но в душе своей он чувствовал к Насте, как ему казалось, ту же нежность, ту же страсть. С такой же силой вскипал в нем восторг, когда он видел, например, как Настенька в саду, подняв вверх голову, высмотрев на ветке понравившееся ей яблоко, тянула к нему руку, вставала на цыпочки, вытягивалась вся, тонкая, по-прежнему гибкая, и он, не удержавшись от вспыхнувшего в нем огня, страсти, бросался к ней и начинал целовать ее мягкие щеки, глаза с сеткой морщин, седые, пахнущие яблоками, волосы. Настя, смеясь, отталкивала его:
— Отстань! Люди увидят, засмеют! Скажут, старики с ума сошли… Как детям в глаза смотреть будем?
Летом они вместе неторопливо копались в саду, в огороде: пололи, окучивали картошку, поливали огурцы, помидоры, выращивали лук, морковь и другие овощи-фрукты. Бывший поповский сад, заросший крапивой, лебедой, кустарником, Егор Игнатьевич очистил, обиходил, поставил в нем баньку, единственную в деревне. Мылись в Масловке, как в глубокой древности, в корытах, один раз в неделю. Некогда было думать крестьянам о себе, о чистоте своего тела: работа, работа, работа! Ранним утром, только заря занялась, засерело на улице, надо вставать, корову доить, выгонять ее на луг, в стадо, потом гнать туда же овец, за ними гусей. Пока эти дела закончишь, солнце поднялось над избами, пора на колхозную работу. Ее там всегда невпроворот. На обед на часок забежишь домой, пять минут на еду, остальное время — на огород, полоть-окучивать, иначе все травой зарастет, с голодухи зимой ноги протянешь. Вся деревня только огородом да домашней скотиной кормилась. За колхозную работу палочки ставили, трудодни. После обеда — с огорода снова в колхоз до вечерней зари. Оттуда бегом встречать из стада скотину, доить корову, а если днем была жара на улице, надо успеть до темноты полить овощи. Зимой без них с одной картошкой плоховато будет. Дети на весь день сами себе предоставлены. Что такое детский сад или ясли в Масловке никогда не знали. Хорошо тем, у кого в семье была бабушка, отработавшая свое, или подростки, еще не поспевшие для работы. Они присматривали за детьми. А если нет таковых, душа у матери за день изорвется, не случилось ли что дома, все ли в порядке с детьми. Не до чистоты, не до ухода за собой. Поскорее бы детей покормить, спать уложить, да самой упасть в постель часика на три-четыре. Летом больше спать не удавалось.
