— Ладно, не о том речь. Когда прочитаешь?
— В самое ближайшее время! Ты ведь принес не полноценный продукт, так? Только фрагмент?
— Понравится — принесу остальное.
— Понимаю, понимаю… А это что? — указал он на листки в руках. — Еще фрагмент?
— Статья для Клименко.
— Старик еще заведует «Вестником»? Отстаивает свой последний бастион?
Мятлин не успел ответить, потому что налетела Яблонская, тут же взявшись подтрунивать над Бытиным.
— Вот кто у нас Мамоне-то молится! Вот кто акула капитализма! А ведь хороший мальчик был, да, Женя? По Тургеневу диссер хотел защищать, надо же! И где теперь, Геннадий, ваши «Вешние воды»? Где ваша «Клара Милич»? Продали, за грош продали певца заливных лугов и дворянских гнезд!
Бытин опять развел руками.
— Извините, Маша, такова наша волчья жизнь. Но если вы лично принесете книгу, обещаю серьезную скидку. И Женя получит скидку, когда донесет остальные фрагменты своего… Романа, верно?
— Вроде того… — неохотно отозвался Мятлин (при Яблонской тему развивать не хотелось).
— А Женя заделался романистом? — встрепенулась та. — Очень интересно!
— Никем я не заделывался, — пробурчал он. — И вообще нам пора идти.
Идею посетить кафе Яблонская отвергла, мол, хочу к тебе в гости! Когда зашли в магазин, она первым делом ринулась к полкам с винно-водочной продукцией, в раздел «Виски». Мятлин протянул руку за бутылкой Johnnie Walker, однако спутница указала на Jameson.
— Я этот сорт люблю. Может, возьмем две?
Выпивка была ее слабостью, Мария еще в студенчестве, будучи под градусом, отжигала так, что едва не вылетела из университета.
— Одной хватит! — решительно сказал он.
— Но ведь запас карман не тянет…
— Знаем мы твои запасы. Тут литр, в конце концов!
Она таки взяла прицепом 0,25 того же виски, хитро улыбнувшись: я свободная американская женщина, не могу за счет мужчин выпивать!
Ее развезло быстро: Мятлин глазом не успел моргнуть, как увидел перед собой Иду Рубинштейн — так он когда-то назвал Яблонскую, обнаружив телесное сходство с той, кого изобразил на знаменитом «ню» Серов. Тонкое, ломкое, с просвечивающей кожей тело обладало, тем не менее, фантастической сексуальной энергией, коей хватило бы на трех пышнотелых кустодиевских купчих.
— Ну, чего сидишь?! Пошли на тахту!
Мятлин усмехнулся.
— Свободная американская женщина сама тащит в койку мужчин?
— А то ж! Не затащишь вашего брата — он же заснет после третьей, проверено!
В ее худосочном теле словно работала динамомашина, заряжая заодно и партнера, так что Яблонскую можно было помещать в разряд тех, кто отдается с вдохновением. Или кто очень сильно старается, создавая иллюзию вдохновения, что было, пожалуй, точнее. Она выгибалась, хрипела, будто соитие происходило последний раз в жизни, но через пять минут, скрестив по-турецки тоненькие ножки, уже могла рассказывать анекдот или подшучивать над тем, кого только что зацеловывала. Такое больше характерно для мужчин, чей разум после завершающих содроганий быстро приходит в норму: пока женщина слушает эротическое эхо, пробегающее от макушки до пяток, партнер и в туалет сбегает, и перекурит. В этом смысле Яблонская была «своя в доску», что делало общение легче и одновременно — труднее.
— Не утратил фаллического начала, молодец! — пыхала она дымом. — Жаль, оценить некому.
— Почему же некому?
— Так ты ведь один живешь!
— С чего ты взяла? А вдруг я женился, а жена просто уехала в командировку?
— Брось, женская рука в доме видна. А твоя квартира — жилище бобыля. И вообще ты никогда не женишься.
— Почему же? Вот возьму и женюсь… На тебе!
Яблонская расхохоталась.
— Волк на волчице не может жениться! А? По-моему, в рифму получилось: волк на волчице…
— Рифма есть, смысла нет! — парировал он.
— Не скажи, Женечка. Себя я хорошо знаю, потому все мужья и сбегали от меня через полгода. А тебя… Хорошо не знаю, но догадаться могу.
— О чем же?
— О травматическом опыте. Есть у тебя какой-то скелет в шкафу, о котором ты никому не рассказываешь. Ведь есть, правда?
Внезапно вскочив, она приблизилась к шкафу в углу и осторожно открыла дверцу.
— Эй, скелет! Покажись на свет! Кажется, я опять в рифму, да?
— Пробило на вирши… — пробурчал он.
— Каждому свое: одну на вирши пробивает, другого романом проносит.
Сунув голову в шкаф, она с разочарованием захлопнула дверцу.
— Нет тут скелета, наверное, он в твоем романе поселился. Может, дашь почитать? Тогда я сразу все пойму, я ж теперь психоанализом занимаюсь. А это, Женечка, очень серьезная штука!
— Да никакой это не роман… — забормотал Мятлин. — Так, наброски мыслей… И вообще это не закончено.
— Ну, хозяин-барин! — она провела пальцем по дверце шкафа. — Убраться у тебя, что ли?
Он замахал руками — не надо! Если тут и был беспорядок, то после ее «уборки» он наверняка превратится в хаос, поэтому в качестве альтернативы Мятлин предложил Jameson. Они выпили, потом опять оказались на тахте, потом еще выпили, после чего Ида Рубинштейн, пошатываясь, отправилась в ванную.
Наверное, она была там долго, потому что вышла, изрядно потолстев. Да что там — натуральная кустодиевская купчиха, в которой едва узнавалась прежняя Машка Яблонская.
— Что это с тобой?! — вздрогнул Мятлин.
— А тебе скелеты подавай? Из шкафа? Что ж, хозяин — барин!
Купчиха хлопнула в ладоши, и тут же из шкафа выпрыгнул скелет.
— Вот он, родной… — с удовлетворением проговорила она. — Ну, расскажи нам про этого персонажа, — указала на Мятлина. — Всю его подноготную, так сказать, весь его травматический опыт. Сможешь?
— Попробую, — прошамкал череп. — Этого персонажа, как вы изволили выразиться, в юности ударили пыльным мешком по голове. То есть он утратил невинность в таких обстоятельствах, что это отразилось на всей последующей жизни. Не встречал он больше подобных женщин, понимаете?
— Как это?! — подбоченилась Яблонская. — А я?!
— Вы же хотите правду? Тогда, увы, должен вас разочаровать. К той женщине у него сохранялась постоянная тяга, и он ничего не мог с собой поделать. Убегал, пытался рвать отношения, а вот не получалось, и все! А тут еще соперник постоянно маячит на горизонте, представляете? Тоже травматик еще тот, и с такой же неуемной страстью к той же самой женщине!
— Что-то многовато травматиков… — пробормотала купчиха.
— Да их вообще сейчас пруд пруди! Такое время, знаете ли, гармоничная психика — редчайшее исключение. В общем, заработал юноша крест, который и тащит с переменным успехом. Какую-то классификацию женщин себе изобрел: старательные, никакие, вдохновенные…
Яблонская махнула рукой.
— Это я знаю! Но для романа всего этого маловато, как считаешь?
— Так у него же вроде роман.
— Типа наброски мыслей?
— Типа воплощение памяти. Хочется воплотить то, что было, восстановить детали, подробности, нюансы… Чувство вины не дает покоя.
— А у него чувство вины?
— Еще какое! Это по-нашему, по-достоевски — напортачить вначале, загнать человека в угол, а потом «наброски мыслей» на бумагу выкладывать!
На время утративший дар речи Мятлин вскинул руки.
— Я протестую! С какой стати вы занимаетесь этим идиотским психоанализом?! Кто вам дал право?! И вообще я знаю этого скелета — он вовсе не из моего шкафа!
— Откуда же?! — в два голоса воскликнули незваные гости.
— Со Староместской площади! Он сбежал с колокольни с часами, так что пусть возвращается обратно!
Череп прямо перекосило от возмущения.
— Ну, знаете ли… Я всю жизнь просидел в этом шкафу! И вернуться могу только туда!
С этими словами он запрыгнул внутрь и хлопнул дверцей так, что со стены сорвалась фотография матери, брызнув стеклянными осколками.
— Не любишь правду, Женечка… — качала головой Яблонская, с трудом нагибаясь (телеса, однако!) и подбирая осколки. Она взяла в руки фотографию.
— Хорошая была женщина. Всеми силами старалась вытолкнуть тебя в другую жизнь, интересную, насыщенную… Только зря она пригласила этого неудачника из Каменск-Уральского. Тебе удобнее было жить с выдуманным отцом. Вообще игра воображения заняла слишком большое место в твоей жизни, ты не находишь?
Она вдруг начала сдуваться, уменьшаться в размерах и покрываться серой шерстью. И Мятлин стал покрываться шерстью, вскоре обернувшись матерым хищником; напротив стояла такая же серая самка.
— Волк на волчице не может жениться! — оскалила та острые клыки.
— Еще как может! — отвечал волчара Мятлин, набрасываясь на женскую особь. Он хотел вскочить на нее по всем правилам животного соития, то есть сзади, однако волчица Яблонская умело увернулась, повторяя:
