Я говорил, что совсем не устал, что на мотоцикле я не устаю, а, наоборот, отдыхаю — такой я человек, что меда я могу весь кувшин выпить и ничего со мной не случится, что я даже, когда еще в школе учился, как-то борного спирта выпил, который бате для компресса выписали, и то со мной ничего не случилось, но меня все-таки проводили на второй этаж, в маленькую, чистую комнату и показали на узкую кровать, застеленную белым покрывалом. Ну и качало же эту комнату. И дом. И всю землю. Хорошо, что я не подвержен морской болезни. Другого бы от такой качки наружу вывернуло. А у меня обошлось.
Проснулся я в сумерках. Открыл глаза, и увидел незнакомую комнату, и никак не мог сообразить, где же это я очутился. Голову трудно было повернуть. Вот уж правильно говорят — как чугунная. Все-таки я повернул голову и испугался. Я никак не мог понять, каким это образом меня занесло на тридцатый этаж неизвестного дома. Я-то ведь хорошо помнил, что не поднимался ни по лестницам, ни лифтом. Но передо мной была распахнутая дверь небольшого балкона, расположенного на огромной высоте, потому что где-то далеко внизу и вдали виднелась незнакомая река, синели поля и леса.
Я заставил себя встать с кровати. Балкон выходил на обрыв над рекой. Дом с горных высот опустился на самую землю. Вместе с ним опустился и я, вспомнил, где я и что я говорил, и понял, что у меня только один выход: бежать. Как можно скорее бежать. Если я даже не выручу мотоцикла — черт с ним, с мотоциклом. И черт со мной. Так мне было стыдно, так мне было противно, что самое лучшее, что я мог бы сейчас сделать, это повеситься.
Рядом с балконом, который одновременно служил окном в комнате, где я спал, рос высокий старый тополь. Я посмотрел на тополь и решил, что если вылезть за деревянные перильца и прыгнуть вперед, то я как раз ухвачусь за ветки, а там по дереву можно и спуститься. Но, с другой стороны, я представил себе, что через нижние окна увидят, как я спускаюсь по дереву, и решил, что этот выход мне не годится.
Я задумался о том, кому же могла принадлежать в этом доме комната, в которой я находился. В ней не было никакой, так сказать, индивидуальности. Кровать у стены, два стула, небольшой столик, на котором лежал только старый журнал «Огонек» с заполненным кроссвордом. На стене — портрет Шевченко без рамы, очевидно, вырезанный из журнала.
Я тихонько открыл дверь и на носках стал спускаться по крутой лестнице.
— Добрый вечер, — услышал я голос Ильи Гордеевича. Ну как отдохнули? Пойдемте умоемся и сейчас вечерять будем.
Я в ответ пробормотал что-то вроде того, что я сыт, что спасибо, мол, и, проклиная про себя наше украинское гостеприимство, отправился вместе с Ильей Гордеевичем умываться к колодцу за дом.
— Эй, дочка, рушник тащи! — закричал Илья Гордеевич после того, как вылил мне на затылок полведра ледяной колодезной воды.
Не разгибаясь, так, чтобы не залить водой штаны, и одновременно поправляя рукой намокшие волосы, я посмотрел на угол дома, откуда должна была появиться Люда Петренко. И вдруг услышал за спиной совсем детский голос:
— Утирайтесь, пожалуйста.
Маленькая и худенькая девочка с коротко, по-мальчишечьи остриженными волосами, с серьезным и доверчивым выражением лица протягивала мне вышитое с краев полотенце.
«Значит, у них есть еще одна дочка, — подумал я. — Младшая». Потому что не могла такая девочка вытащить из огня взрослую женщину и ее детей. Да и на лице у нее не было следов ожогов. Это была явно другая.
Но когда я взял полотенце, то заметил, что на руке у нее кожа особенным образом стянута, и подумал: «Нет, это она».
— Тебя Люда зовут? — спросил я.
— Люда.
— Ну, здравствуй, Люда. Это я тебе писал. Меня зовут Роман.
— Я знаю.
«Что она знает? — думал я. — Что я нахально заявил ее родителям, что собираюсь жениться на их дочке, девочке, которую я никогда не видел? Или что напился, как свинья, этого дурацкого меда и в пьяном виде болтал всякие глупости? Или что у меня сейчас единственное желание — если уж нельзя провалиться сквозь землю, то как можно скорее вернуться домой, в Киев».
Но девочка смотрела на меня серьезно и доверчиво, я отдал ей полотенце и пошел вслед за ней в дом. По дороге не удержался, спросил:
— Сколько ж тебе лет?
— Семнадцать. На Октябрьские праздники будет.
За ужином Илья Гордеевич вел разговор главным образом о международной политике. Оксана Митрофановна поддакивала ему и, в свою очередь, расспрашивала, не ездил ли я туристом за границу, и как там, не слышал ли я, за границей с гостиницами — так же плохо, как в Киеве, или лучше. Затем она все-таки перевела разговор на то, где эти гостиницы в Киеве расположены, на какой улице я живу, большая ли у нас семья и квартира. Я отвечал обстоятельно, старался не хвастаться. На столе стоял кувшин, снова доверху наполненный все тем же медом, но на этот раз я был благоразумнее и ограничился тем, что налил себе полстакана и, похваливая, выпил. Стоящий напиток. Хоть и вызывает тяжесть в голове, но сам же ее и снимает.
Люда слушала все эти наши разговоры молча, внимательно и серьезно, но, когда я разошелся и стал в лицах изображать, как следят за тем, чтоб к начальнику цеха Лукьяненко никто не обратился с какой-нибудь просьбой, и какое действие оказала моя новая сирена на сельских собак, лицо ее приняло особое выражение — напряженного внимания человека, который не хочет упустить ни одного слова. И вместе с тем — честное слово, это правда! — какой-то гордости. За меня.
Только в глазах у Ильи Гордеевича, который смеялся так, что ладонью утирал слезы, все равно то и дело появлялось выражение оценивающее и трезвое: таков ли ты, парень, на самом деле?
Я «ударил в бубны ума своего» и рассказал о Виле. О том, как он учился плавать. Это совершенно неправдоподобная история, но я почти ничего не придумал.
Виля не умел плавать. И очень стеснялся этого. Когда мы собирались на Днепр, Виля всегда находил какую-нибудь причину, чтоб не ходить купаться, — то у него болят гланды, то ему нужно подготовиться к семинару на тему «Экзистенциальный выбор и ценностная ориентация». Но после того как Виля отрастил себе бороду, он решил, что это его ко многому обязывает и прежде всего ему необходимо овладеть плаванием.
Как настоящий книжник, он сначала познакомился по учебнику с теорией плавания и проделал на полу все необходимые упражнения. На полу он отлично плавал и брассом, и кролем, и даже на спине. Затем он один отправился к Днепру, выбрал безлюдное местечко подальше от пляжа, разделся и, цепляясь руками за лозу, спустился с крутого обрывистого бережка. Лоза у него в руках, понятное дело, обломилась. Виля окунулся с головой, и вся теория из этой его окунувшейся головы немедленно вылетела. Он пошел ко дну, оттолкнулся ногами, вынырнул, снова пошел на дно, снова вынырнул. Мимо проезжала лодка, и Виля судорожно вцепился в борт.
«Веслом по пальцам захотел?» — спросил гребец, и Виля увидел, что это знакомый парень с нашего завода и из нашего мотоклуба, такой Вася Ступак. «Здравствуй, Вася, — сказал Виля. — Как твое здоровье?» — «Что ты здесь делаешь?» — страшно удивился Вася. «Прогуливаюсь».
Вася катал двух девушек из нашего отдела технического контроля — брак замазывал. Им, конечно, показалось странно, зачем Виле волочиться за лодкой, но тут Виля, вдруг почувствовав под ногами дно, отпустил борт, сделал несколько шагов к берегу, провалился в яму — и утонул. Вася не сразу понял, что имеет дело с утопленником, а когда наконец сообразил, Вилю уже потащило течением.
В общем, и Васе, и этим отэковским девушкам пришлось понырять, пока они его достали. Виля отлежался немного под кустом и вдруг увидел, что прямо к нему идет женщина с косой. Совсем такая, как изображали смерть на старых картинах. Поджав ноги, Виля ящерицей забрался в куст, в самые колючки. Только там он сообразил, что это просто какая-то тетка собиралась накосить травы для своей козы. Странно подействовал этот мой рассказ про Вилю на Илью Гордеевича, на Оксану Митрофановну и на Люду. Прежде все они смеялись, а тут только улыбались как-то неловко. Может, потому, что им было непонятно, откуда мне известно, что Виля принял женщину за смерть, когда меня при этом не было. А может, и еще что-нибудь.
— А раньше вы в колхозе бывали? — спросил Илья Гордеевич, снова провожая меня на второй этаж в эту самую мансарду.
— Как вам село нравится?
— Очень нравится, — легкомысленно ответил я, — воздух…
— Воздух — это верно, — с разочарованием поддержал меня Илья Гордеевич.
— Кто у вас живет в этой комнате? — спросил я. — Никто не живет, — поспешил ответить хозяин. — Может, вам тут неудобно будет?
— Нет, — сказал я, — мне здесь очень удобно. — Спокойной вам ночи.
— Спокойной ночи.
Мне долго не спалось. Где-то недалеко женские голоса, три или четыре, тянули знакомую мелодию, а слов я не различал. Но я знал эту песню.
