Стены Школы были стеклянными и прозрачными, но их стекло, отражая нас, поворачивало наш взгляд вовнутрь, чтобы ни мы не замечали того, что было снаружи, ни оттуда не могли нас разглядеть. В одной из этих зеркальных комнат находились иные, темные или непрозрачные зеркала иной породы: себя ты в них поначалу не видел. Но стоило глянуть в них пристальнее и совпасть со своим бледным отражением — и они затягивали в себя, как огромные глаза, как бы через вращающиеся воронки желтых смерчей, и внутри ты становился частью игры, которая велась с тобой и, возможно, ради тебя, — кем-то, могущим испытывать разнообразные чувства и участвовать в живых картинах, которые были то прекрасны, то устрашающи и захватывали тебя всего. Каждое из зеркал было частью невидимой сети, почти или даже совершенно бесконечной, хитроумно выплетенной наподобие паутинного кружева; входило в лабиринт коридоров и закоулков, за каждым углом и поворотом которых ждало приключение. Мужчины в этих приключениях сражались и побеждали, рождались и терпели поражение, гибли и восставали вновь. Женщины стояли неизменно и незыблемо, как глыба посреди речного порога, вся в водоворотах и брызгах пены. Были они так прекрасны, как только можно вообразить. Иные были немолоды и не обладали гладкой правильностью черт и округлостью членов, на других лежал легчайший налет публичной доступности, третьи поражали свежестью нераспустившегося и нецелованного солнцем бутона, но все, тем не менее, скрывали в себе тайну, за которую не жаль было заплатить жизнью. Их хотелось спрятать за покрывалами и завесами, чтобы не видеть их глубины и сокрытой в них бездны: ведь каждая была равна Вселенной, и рождение младенца выворачивало бездну наизнанку, как если бы в любой женщине были солнце, луна и звезды. Не счесть, сколько раз я совпадал с одной из таких оживших икон и сколько раз был поглощен и извергнут, но было в этом нечто ненастоящее.
Нет, я не знаю, что являлось нашим юным воительницам, а также были они или нет этими устрашающе прекрасными видениями в зеркалах магов.
Еще мы воевали внутри Сетей — как бы сражались с невообразимыми врагами, изредка похожими на тех, кого смутно знали по своей жизни, но большей частью — всех их превосходящими мощью, свирепостью и ужасом, который они могли вызвать у кого угодно, кроме нас: потому что мы рано отучались страшиться, это считалось стыдом.
Нас учили видеть смысл в любых наших деяниях: разумно и допустимо ли творить малую несправедливость во имя предотвращения большой? В политических играх ответ всегда бывал положительным, в более важных — неизменно звучало «нет». В самом ли деле человек — частица от мириада и во имя торжества истины и справедливости им можно пожертвовать, одним ради всех, как говорят водители толп? Но ведь мы уже видели, что рождение человека подобно выворачиванию Вселенной; а что может возникнуть из бесконечности, как не новая бесконечность? И как можно делать из этой юной Вселенной игральную костяшку?
Мы принимали на себя различные обличья и вели себя в соответствии с ними. Мы убеждались, что у торговца или государственного деятеля иной взгляд на игры, чем у дервиша, — они жаждали быстрой победы и выгоды и получали ее, зато дервиш мог играть дольше и в конечном счете неизменно оказывался в выигрыше. Но все-таки ни один получаемый нами в играх ответ не сходился с напечатанным в конце задачника. Ни один баланс не сходился и двух раз подряд. Как такое могло быть? Чем должны были мы руководствоваться в аморфности правил и законов?
Игра в любовь, игра в смерть, игра в справедливость и праведность…
Эти игры исчерпали мне тело и душу: компьютерный гашишин электронного Аламута — я хочу стряхнуть с себя наваждение и трезвым взглядом оценить мир. Я желаю определенности. Я не хочу заблуждаться ни в чем!
— Ну, это же не твоя история и тем более не миф и притча, — разочарованно сказал Мариана. — История состоит из голых фактов, миф — из фактов разукрашенных, а у тебя рефлексия чистой воды. Пока я не знаю даже, как оценить твою пресловутую Школу и твою науку. Начни-ка сначала — ну, не совсем, — и попробуй глубже вдаться в подробности. То, что вам показывали, было такое же, как увиденное тобой здесь, или лучше? Хуже?
— Я, кажется, уже говорил, что не знаю. Все там имело свой цвет, вкус, запах и даже для прикосновений давало более богатую пищу, чем наше обычное бытие. Та бледная реальность, что была дана в пяти наших чувствах, казалась по сравнению с ней даже не обманом и мороком, но, скорее, весьма простой и грубой системой произвольно выбранных знаков, скрывающей под собой начальный мир нашей игры, структуру куда более сложную и менее приемлемую; а за исходными символами игры открывалось сразу несколько богатейших узоров, насыщенных смыслом, и они перекрывали друг друга так, что казалось почти невозможным выпутаться из их пределов. Всё, что можно было помыслить или ощутить, сразу же совпадало с уже бывшим в начертаниях. Однако мы все мечтали уйти сквозь них, провалиться…
— Куда? — быстро спросил Мариана. — Ты уже упомянул о женской бездне, глубине порождающего лона. Там было нечто, почти сходное с тем хаосом или космосом, который прятался от вас за игрой, и вы угадывали его по тому сладкому, парализующему ужасу, который испытывали? Но стоит преодолеть апатию и страх — и навстречу бьют нестерпимый свет и радость такой силы, что могут убить?
— Ты сказал. Ты — знаешь, — мрачно ответил Арслан. — Я — нет. Из трезвения нашего вне сетей мы уходили в обычные сны усталости, сходные с виденным в зеркалах так же точно, как илистое дно водоема похоже на его прохладную гладь с цветами, ряской, тростником и всем многообразием его мелкой жизни. Часто нам являлись улицы, с обеих сторон огороженные дощатыми заборами из широких неструганых плах: в щели и дыры от сучков ничто не выглядывало, тупики никогда не открывались калиткой, и редким, неповторимым счастьем было выйти на открытую поляну. Путаные переходы и лестницы внутри зданий, часто без перил, крашенные в бурый цвет помещения, которые все время изменялись — выйдя из них по лестнице вниз, нельзя было вернуться назад по лестнице, ведущей вверх. Скользкие полы и незавершенные конструкции. Иногда достигаешь того, к чему стремился, но это рассыпается или отцветает в твоих руках, краски блекнут, красота увядает. А выходя из этого вязкого тумана, вечно попадаешь в новый сон, еще тягомотнее, он обволакивает собой новое сновидение, и так до бесконечности; и переходя из оболочки в оболочку, из пелены в пелену, ты, наконец попадая в явь, убеждаешься лишь в полнейшей неотличимости ее от сна.
— Это всё были ложь и майя, — сказал Мариана, — и ты сам знал это. Какой смысл для нас обоих в подобных россказнях? Своими ниспадающими лестницами и сужающимися в конце улицами ты следовал по окраине большого страха. Но страх — это, по крайней мере, что-то всамделишное, а ты, судя по всему, человек отважный.
— Да, но не в своих, а в наведенных снах, — возразил Арслан. — Видишь ли, от созерцания сетей рождались как бы третьи сны, не похожие ни на саму сеть, ни на отклик наших темных глубин. В них открывалось нам прекрасное. Среди моих галерей были и картинные: однако ото всех нагих тел, нарисованных или изваянных, в равной мере веяло холодом, и это он оледенил меня. Если образы зеркал действовали как приворотное зелье, то эти — как любовная остуда.
— Оттого и произошла некая недостача… ну, которую я не смог восполнить, — тихо подтвердил Мариана.
— Знаешь, я вспомнил… — продолжал гашишин после паузы. — Как-то я отыскал в Сети небольшую картинку — яркое пятнышко, которое расцвело подобно бутону, когда я его коснулся. На нем был изображен спящий сидя человек в огромной белой чалме и широкой темно-красной накидке, из-под которой виднелись только пальцы одной ноги. Он казался моим двойником — так же грезил, но видел совершенно другие сны. Я вошел в него, свернулся подобно ему в комок и заснул… И в этом сне, одновременно моем и чужом, я увидел деву в одеждах, которые внизу были испещрены как бы мраморными извивами; на поясе, груди и плечах этот узор становился цветами, листьями и травами, в голову девы венчал венок из звезд. Олень с рогами в раскрывшихся весенних почках в самозабвении тянулся к ней, и она целовала его в ноздри: и от этого водоворот кипучей жизни проходил по чаще, в которой стояла дева, и водоворот любви. Все звери и птицы склонялись друг к другу и пели любовные песни на своем языке… Если бы я мог вечно пребывать в этом сне, я бы, наверное, наполнился им и получил свободу — ничего равного ему по красоте и трепетности я не знал. Но и он вытолкнул меня из своих пределов.
— И, похоже, с такой силой, что ты оказался и вне пределов своего стеклопакета, — хохотнул Мариана, — или то случилось немного позже, когда подопытная мышка объявила вслух о своем судьбоносном решении? Так или иначе, тебе самой кармой было положено взбунтоваться против клетки с перегородками, куда заточили тебя ушлые экспериментаторы.
