А в гостинице, пансионате и чужой комнате, снятой на пару недель у сухумской или адлерской суровой дамы, они начинали пребывание с того, что с несколько похабными, надо признать, смешками «пробовали кровать». Стоило им остаться вдвоем, как они мгновенно запирали дверь и, потные, пыльные с дороги, быстро-быстро стянув с себя одежду, рушились поперек хозяйкиного панцирного ложа, или профсоюзной сыроватой постели, или двуспальной болгарской соцлагерной роскоши… Как правило, и первое, и второе, и третье оказывалось непригодным для любовного использования — тряским, хлипким и издающим громкий, недвусмысленно ритмичный лязг или скрип, внятный соседям. Так что и тут в конце концов сердца и прочие органы успокаивались на полу, на стянутом туда матрасе и кое-как брошенной простыне. Естественно, называлось это с непритязательным юмором половой жизнью.
Ею они и жили довольно долго, лет семь, и очень счастливо, и часто их знакомые наблюдали завидную эту пару в разных концах города, бредущей, держась за руки, туда, куда ничего не видевшие от счастья глаза глядели.
А потом началась собственно жизнь.
Жизнь, как всем известно, состоит из разочарований, которые, постепенно накапливаясь, в конце концов поглощают все составляющие жизни, чем, собственно, она и завершается. То есть жизнь есть последовательный переход от очарования к разочарованию, не так ли? Ну ладно.
И у наших влюбленных все именно так и произошло. Понемногу, как бывало со многими и до них, они разочаровались друг в друге. Выразилось это общее разочарование в частных: они разочаровались и в прогулках за ручку, и в разговорах, и, как результат, в слияниях тел — в смысле, именно их вместе взятых тел, что не мешало каждому в отдельности испытывать неполноту своего тела и различными способами с нею справляться. Собственно, способы это известные, и их всего два: воздержание и измена, так что выбор небольшой. Она пошла по первому пути и пришла к нездоровой полноте и горькому отчаянию. Он, что, увы, более распространено среди мужчин, пошел по второму и скоро пришел к отчаянию не менее горькому, да к тому же и ее совсем расстроил.
И жизни их было еще двадцать три года, и стала их жизнь невыносима, и уж не вспоминали они, что были когда-то одним телом и единой душою, но оставались жить, потому что еще не исчерпались положенные им от Создателя годы.
Да и деваться друг от друга было некуда.
Грустно, доложу я вам, господа, грустно. Уж так грустно, что и сил нет.
Как вдруг…
Без такого «вдруг» не может быть, конечно, рассказа, поэтому «вдруг» тут и появилось. А также еще и потому, что был у них сын, возникший в первые годы безоглядной любви и с тех пор сильно выросший в системного администратора одной приличной фирмы. Фирма эта открыла недавно, когда все стали открывать, филиал в сопредельном нашей родине государстве, которое прежде тоже было нашей родиной, но стало самостоятельным еще раньше, чем упомянутый сын, и теперь там крутятся большие деньги…
Да, все изменилось. Была большая, но уютная, нелепая, но привычная, бестолковая, но спокойная страна — теперь черт его знает что, злобные и подозрительные соседи, как в поганой коммуналке. Была прекрасная, полная любви и сочувствия семья — теперь есть старик и старуха, раздраженные и вздорные, да отдельно от них молодой человек, про которого вообще ничего толком сказать нельзя, потому что он так же непонятен, как любимые им компьютеры. Снимает в столице самостоятельного государства небольшую, но приличную квартиру в центре, живет в ней один, весь день проводит, пялясь в экран, а приходит с работы — и снова к экрану… Вот такие мысли у наших стариков о себе самих, сыне и о действительности вообще. Автор не во всем с ними согласен, в частности, не так уж он жалеет об исчезнувшей в волнах поразительного времени стране, потому что была она, в сущности, довольно противным местом его постоянного жительства. Но кое в чем и согласен. Вот, в частности, насчет уюта: исчез он, что правда, то правда, исчез вместе со спокойствием и другими составляющими удобного существования, особенно важными как раз для стариков. Э-хе-хе… Да что поделаешь. Зато свобода, блин, свобода без конца и краю, без пощады и перерыва. Свобода. Ну пока свобода, а там видно будет. Выжить бы.
Да, так вот: вдруг сын позвал родителей в гости. Ни с того ни с сего. И даже прислал им дорогим переводом денег на билеты и другие расходы. С ума сойти, целых пятьсот долларов США, выданных новенькими бумажками старику в почтовой конторе. Как раз на два билета поездом, и еще остается чуть ли не двести долларов, представляете? А сына действительно уже год не видели, да и вообще проехаться, а? Неплохо. Тем более что простых купейных билетов в кассе не оказалось, туда, где теперь такие бешеные бабки крутятся, народ едет, как сумасшедший, и пришлось брать СИ, купе на двоих. Старик даже как-то ожил, сделался важным и гордым, покупая эти билеты, давно он таких излишеств себе не позволял, да и не хотелось уже. А теперь вот поедут, как приличные люди, и все равно почти три тысячи еще останется.
Купили билеты, уложили кое-что в сумку на колесиках — ну, бельишко, стариковскую бритву, старухин крем от затекания рук, килограмм пастилы, которую сын с детства очень любит, а есть ли она там, в соседней столице, неизвестно, оделись на всякий случай не слишком тепло, но всепогодно… И поехали.
Поезд вышел под конец дня, набрал ход — мимо свалок, цехов, труб, пустырей, железных гаражей, разрисованных цветными червяками бетонных заборов — и понесся на закат, меняющий на глазах цвет от красно-золотого к сизо-фиолетовому, как раскаленный металл в старых телепередачах про передовиков труда.
Покачивался и скрипел отслуживший свое, когдато роскошный вагон.
Пыль от плюшевых диванов и положенных поверх постелей шерстяных одеял плясала в быстро убывающем свете.
Само зажглось желтое электричество.
Недопитый чай плескался в стаканах, тихо и приятно брякающих о подстаканники.
Ночь неслась мимо окон длинными колышущимися клочьями.
И уют, потерявшийся из прочей жизни уют, согревал старых людей.
Посредине ночи предполагалась невообразимая в нормальные времена граница. Соответственно, должно было исполнить все приличествующие ритуалы — заполнить какие-то маленькие бумажки, в которые никак не помещаются ответы на строгие вопросы, вытерпеть долгую стоянку с закрытым туалетом, подвергнуться пограничному и таможенному контролям. Ночь ожидалась, таким образом, бессонная, старики и так-то спят плохо, а уж если среди ночи разбудят, так точно до самого утра потом промаются… Поэтому, да и вообще устав от сборов и предотъездной нервотрепки, легли пораньше, часов в девять.
Она лежала, глядя в разноцветную от заоконных огней тьму купе и не вытирая слез, которые катились из наружных уголков широко открытых глаз по уже сплошь мокрым щекам на подушку. Ей было жалко себя, так незаслуженно наказанную одиночеством; ей было жалко и старика, так глупо и безоглядно изломавшего — ей казалось, что он один изломал, — все хорошее. А хорошего было много, много, много… И она повторяла про себя это «много, много, много», и плакала все сильнее, но совершенно беззвучно.
Он лежал, глядя в белую тьму наволочки, и ему было трудно дышать, потому что он уткнулся носом в эту грубо накрахмаленную наволочку, но он так и лежал на животе, надеясь, что в этом положении уснет быстрее. Как глупо все вышло, думал старик, если бы тогда она хотя бы чуть-чуть постаралась, я бы остановился, и все наладилось бы… И он верил, что так бы и было, верил, что его можно было остановить, и злился на прошлое, отчего в сердце делалось пусто и оно начинало дергаться и прыгать.
Потом они уснули — она немного раньше — и проснулись минут через двадцать — одновременно.
И, проснувшись, они забыли, что прошло тридцать лет.
Что уж тому причиной, бог его знает, — то ли теснота купе, то ли временность этого обиталища, то ли густое тепло, устроенное старательной сверх меры проводницей… Или, может, страх от того, что скоро будет граница, колол их, как слабые электрические разряды колют и дергают тело, возбуждая в нем усталую жизнь? В общем, автору не известны причины странного физиологического явления, которое произошло ночью в седьмом вагоне поезда номер три.
Они забыли, что прошло тридцать лет.
Она забыла, что ее мучает лишний вес и соответствующая весу одышка.
Он забыл, что уже давно даже не смотрит вообще на женщин, а если и смотрит, то с доброжелательным интересом, не более, как смотрит, например, на все то новое, что окружает с каждым днем все теснее их старую жизнь, — на блестящие машины, многоэтажные дома и быстро сменяющие друг друга магазины.
Они забыли обиды, раздражение, усталость и неловкость, которую уже давно оба испытывали, если случайно, выйдя ночью на кухню по бессонным своим делам, заставали там другого неодетым.
