— Миша, спасибо, — сказала негромко.
Мишка осклабился и, суя руки в карманы, знакомым Сережкиным жестом, махнул головой сюзеренам. Те испарились, топоча и наступая друг другу на ноги.
— Нема за що.
Покачивался, возвышаясь над ней — за год вымахал почти под два метра, мосластый, раскидистый и цепкий, как какой-то персонаж фантастического фильма, не поймешь, то ли робот, то ли инопланетянин.
Вдруг посоветовал:
— Наплюй, Михайлова. Нормально.
И вот тут Инга чуть не разревелась, но героически укротила подступающие слезы, — еще не хватало, выходить из-за туй с мокрым носом. Постояла еще секунду и повернулась уходить.
— Про Серегу не волнуйся, — тихо сказал еще Мишка, — ну если тебе еще надо, про него-то.
Она так быстро подняла голову, что в шее щелкнуло. Мишка сверху удовлетворенно кивнул ее отчаянному лицу.
— Ага. Ничего не случилось с ним, просто ему щас нельзя вертаться. Я не знаю, где. Знал бы, не сказал, мало ли вызовут куда. Но я Серого знаю. То он с виду — тихий и худой, шо вобла. А сам жилистый, ну, как батя его. Он тебя еще достанет, Михайлова.
Мишка усмехнулся и сплюнул, целя на кучу окурков. Попал.
— Ты и не схочешь, а достанет.
— Схочу, Миша. Я схочу!
— Та иди уже. Стой.
Подошел совсем близко и вполголоса закончил:
— Если и будет, то уже после лета. И сюда не вернется. А вот куда ездила.
— На Атлеш?
— Не.
— Тогда…
— Так. Иди уже. Ладно?
Она заторопилась, не договорив, кивала, блестя глазами, и спотыкаясь, отходила спиной вперед, боясь, Мишка не увидит — кивает, поняла.
Он поглядел на качающиеся ветки. Снова закурил, слушая, как дребезжит звонок с перемены. Высказался меж двух затяжек:
— Да-а-а… Вот ни хера ж себе, как бывает.
И в самом философском настроении остался курить дальше.
Это было в конце февраля. А неделю назад Инга получила свой экземпляр журнала. Не от Петра. И она ему не сказала, кто принес и как. Никто не знал.
Они пили чай, ужинали втроем, уже на веранде, радуясь вечернему теплу. И перемыв чашки, Вива поставила их на расстеленное полотенце.
— Детка, ты не против, мы с Санычем прогуляемся? И может быть, переночуем у него.
— Идите, ба.
У Инги слипались глаза, и она подумала с удовольствием, лягу и буду думать, про Сережку, пока не засну. Посидела еще, одна, слушая сверчков и думая — совсем скоро прилетят стрижи. Будут носиться, попискивая. А летучие мыши, вот они уже, кувыркаются в сумраке над ветками альбиции.
Медленно умылась и ушла в дом, запирая замок, если Вива надумает вернуться — откроет своим ключом.
Вошла в свою комнату и, не включая света, чтоб в полуоткрытое, но еще без сетки окно не налетели комары, наощупь побрела к кровати. Села, вздыхая. И закаменела, услышав за спиной тихий смешок.
Сердце ухнуло в живот, мягко разбило коленки, забирая с собой сон. Сильная рука вцепилась в запястье, дернула на себя. И Инга, ничего еще не понимая, свалилась лицом на теплый голый живот. Дернулась, вырывая руку и широко раскрывая в кромешную темноту беспомощные глаза.
— Та ладно! — с новым тихим смешком проговорил странно знакомый и одновременно угрожающе чужой голос. Щелчок ночника осветил постель и голое смуглое тело, мгновенно, быстрее ее метнувшееся к двери. Второй щелчок — посильнее, задвинул маленькую щеколду, Инга никогда и не пользовалась ею. И так же смеясь, почти прыгнул, преграждая ей пусть к окну.
— Я закричу, — злым шепотом сказала она, глядя в блестящие глаза Ромалэ, чтоб не смотреть на него — голого, смуглого, как она сама.
— Давай! — он танцевал, ловя ее руки и отпихивая к постели, чтоб не пустить к окну и к двери, — ну, давай, кричи. Пройдусь перед соседями.
— Пусти!
— Я закричу, — передразнил ее Ром, выпрямляясь и подходя вплотную, тесня ее к стене, почти прижимая собой, — буду кричать, верни мне штаны, ты, Михайлова, выгнала с койки, так хоть штаны верни!
Нагибался к ее лицу, вцепляясь бешеными глазами в ее глаза и дрожащие губы. Смеялся, наваливаясь грудью.
Инга всхлипнула. Мгновенно поняла, чем пугает, мало того, что давно уже перемыли ей кости, так теперь из ее окна прыгают голые парни.
И падая в бешенство, уперлась в его плечи скрюченными пальцами, тяжело дыша, отпихнула.
— Д-да мне… плевать мне. Пош-шел ты…
Но говорила шепотом, и он, кивнув, сам отступил, уже не заботясь, рванется ли к двери, вернулся к постели, лег, вольно раскидывая длинные ноги, облитые желтым светом по смуглому. Кинул за голову руку, другой гладил впалый живот.
— Ты беги, Михайлова. Скажи там кому, ой, пришла, а он у меня в постели, завалялся чето, наверное, с утра забыла. А я пока тут вот. Побуду.
Она, стоя у стены, опустила руки.
— Чего ты хочешь? Чего?
— Не ссы. Поговорить просто…
Лежал, голый и длинный, чуть согнув ногу, и с одобрением разглядывал себя, любовался. Похлопал рукой по постели:
— Иди сюда. Та не бойся, не трону.
Инга молчала, глядя на его голову, чтоб не смотреть ниже и дальше. Парень ухмыльнулся. Притворно вздохнул, и небрежно кинул на живот край простыни.
— Во, погодка. Теплынь стоит, вроде лето уже. А обещали холод, через пару деньков. Так и будешь стенку подпирать?
— Оденься, — глухо сказала Инга, — тогда сяду.
— Какие мы скромные.
Сел, выгибаясь ленивым котом, подхватил трусы и, не торопясь надел, сгибая ноги. Нащупал футболку и тоже натянул, одергивая на животе. Скалясь, глядел выжидательно.
— Видишь? Все прикрыл, не боись теперь.
— Штаны, — напомнила девочка, тяжело глядя, — и тапки свои.
— Щаз. Чтоб ты выскочила и орала, ой-ой, ко мне воры залезли.
И вдруг рявкнул, сужая глаза:
— Хватит уже! Быстрее сядешь, я быстрей уйду.
Она откачнулась от стенки, медленно подошла, берясь за спинку стула. Но Ром, потянувшись, пнул ногой, и стул свалился, грохнув сиденьем о стену.
Инга, закусывая губу, села на край постели, натягивая руками подол короткой юбки. А Ром, улыбаясь, снова откинулся на подушку, поерзал, устраиваясь.
— Вы пока там чаи гоняли, ох ляля тополя, Инга, детка, подай то, принеси это, я тут посмотрел немножко. Как живешь. Прям, монашка. Ни туфель, ни колготочек с кружавчиками. Даже трусняков приличных две штуки, да лифон один. Совсем ты нищая, детка Инга. Что, мало платят в твоем лесничестве?
— Тебе-то что?
— Заработать хочешь? — голос его стал быстрым и деловитым, — слышал, со своим художников до сих пор дружбы водишь?
— Не хочу. Говорили уже.
— То зимой было. Щас другое дело можно сварганить.
Инга нахмурилась. Отодвинула колено от смуглой руки, которая будто нечаянно касалась ее кожи.
— А ты откуда знаешь? Про…
— А сама подумай. Не? Слабо? — он вкусно рассмеялся, снова тронув ее бедро. Понукнул:
— Ну? Не придумала? А кто у нас на переговорный бегает всю весну? А? А как думаешь, кто сидит и звоночки ваши слушает? Олька Косая сидит. А кого Косая любит? Угадай с одного раза. Правильно, дядю Ромалэ любит. Потому дядя Ромалэ, как в Судак переехал, так и все про вас знает.
— Это незаконно.
— Угу. А у кого родной дядька — зампрокурора в Симфе? Не знаешь? У Ромчика родной дядька. Так что, малая, ты со мной не шути, Ромчика всегда от всего отмажут, поняла?
Он сел, спуская ноги с кровати. Придвинулся, толкая Ингу плечом.
— Так. Хватит шутки шутить. Делаешь так. Когда тебе твой Каменев передаст посылочку, ты ему в ответ тоже, подарочек передашь. С проводником. И там пакет будет, попросишь, чтоб он пакет этот в камеру хранения забросил. Номерок пусть тебе скажет, по телефону. Дальше мы разберемся. И еще…
Он побарабанил пальцами по колену, размышляя.
— Угу. Дам тебе ключик, трехгранку, ну знаешь, что в поезде открывает всякие проводников ящики. В другой раз поедешь в Феодосию с моим пацанчиком. Пока Мацик будет с проводником стоять базлать, зайдешь в купе, откроешь верхний ящик, на багажной полке, ну, я позже покажу. И туда сунешь пакетик. Выйдешь с другой стороны. И все дела, малая. Врубилась?
— Я…
— За каждый пакет бабла кидать буду. Не боись, не обижу. И риска никакого. Ну, разве что совсем будешь тупить, и застукают с открытым ящиком. А не зевай. Быстро открыла и сунула, щелк, закрыла. А даже если кто заглянет, ну чо, не знаешь, как отмазаться? Наври там, ой, ехала вчера, забыла бабушкино варенье. Ищу типа.
Он замолчал и повернул к Инге удивленное лицо.
— Чего ржешь? Истерика, что ли?
— Наври… — она усмехнулась, покачав головой, — наври, значит? Во-первых, я ничего делать не буду. А во-вторых, я не вру. Никогда. Не могу я. А ты и не знал, да?
— Врешь? — не поверил Ром, даже с некоторым восхищением, — та ну. Врешь ведь.
Но глядя, как она качает головой, а в глазах уже блестят слезы, кивнул.
— Похоже, не врешь. Ну, то дело наживное, Михайлова. Прижмет тебя, научишься. Стошнит попервой, как, наверное, от водки. А после пойдет и пойдет. Ладно. Считай, договорились.
