– Ты чмо, – говорит он и после паузы добавляет: – Так чего ты звонишь?
– Вы предложили, чтобы я куда-нибудь детей вывез. Я хотел вам сообщить, что мы едем в Вильямсберг.
– И ты ждешь, что я за это заплачу? Что Вильямсберг – это как Израиль? Ни пенни не дам, козел, ни пенни!
– Я не просил денег – просто хотел дать вам знать. Мы вам открытку пошлем.
Я вешаю трубку.
В следующем нашем разговоре я сообщаю Нейту, что беседовал с теткой мальчика.
– Сегодня что? – спрашивает Нейт.
– В каком смысле?
– Число какое?
Я говорю ему сегодняшнее число.
– Это я знаю. Сегодня мамин день рождения.
– Верно, – говорю я. Сам не сообразил.
– Не надо ли что-нибудь сделать? Торт с незажженной свечой – ну, символическое что-то?
– Вполне можешь, – говорю я.
– Ага. Я мог бы попросить на кухне сделать деньрожденный торт с незажженной свечой в память о моей покойной матери.
– А я съезжу на кладбище, – отвечаю я.
– И что сделаешь?
– Посмотрю, как и что, поговорю с ней…
Чем дольше говорю, тем ужасней кажется сцена: я стою возле могилы и пою «С днем рождения».
Тишина…
– Так что сказали родные мальчика? – спрашивает Нейт.
– Что они подумают.
– Надеюсь, он с нами поедет.
– Почему так?
– Вся эта история – такой кошмар, – говорит Нейт, – что мы должны хоть что-то сделать правильно. А это то, что мы как раз можем.
– И я надеюсь, – отвечаю я, сам для себя неожиданно.
Приезжаю на кладбище и езжу кругами – все всюду одинаково. Кое-где автомобили, могильщики, похороны. На этом кладбище не разрешены знаки над землей, и потому все как-то апокалиптически плоско. Нигде нет ни случайного побега деревца, брызнувшего вверх, ни укоренившегося одинокого вяза.
Не могу вспомнить, где могила Джейн, и потому приходится осведомиться в конторе.
– Пожалуйста, распишитесь в книге посетителей, – просит женщина за столом, но я не расписываюсь.
Я привез бы цветы, но на этом кладбище их не разрешают: нет живых цветов – значит, нет и мертвых, которые придется убирать.
Узнаю, куда ехать, и когда выхожу из машины и поднимаюсь на небольшой склон, то вижу ее – мать Джейн, Сильвию. Вижу и испытываю желание тихо смыться, развернуться и сесть в машину, не нарушать ее уединения, избежать сцены. Но на самом деле деваться тут некуда, и мне ничего не остается, как идти вперед.
– Здравствуйте! – говорю я ей.
Она кивает.
Мы оба смотрим на могилу. Здесь уложено несколько камней, показывающих, что Джейн не забыта. Кто-то побывал здесь до нас.
– Ничего себе место, – говорит она.
Трудно понять, как на это ответить.
– Угу, – говорю я. – Сегодня день ее рождения.
– Да, – говорит мать Джейн и светлеет. – Я помню день, когда она родилась. Живо помню, как вчера, – хотя вчера я не так хорошо помню. Извините. – Она говорит так, будто ей действительно нужно прощение. – Я на лекарствах – они иногда мне нужны, чтобы успокоиться. Но сейчас я как ходячий мертвец.
– Представляю, как это трудно. – Я останавливаюсь, начинаю снова. – Мне звонил Нейт – думал, как сегодняшний день отметить. Я ему сказал, что поеду сюда.
Пытаюсь рассказать ей что-то о детях, но замолкаю – она не слушает.
– Я знаю про ваш роман.
Я киваю.
– Мы говорили с Джейн…
Молчу – что я могу сказать?
– У меня тоже был роман, – говорит мать. – Когда она мне рассказала про вас, я ей рассказала про себя.
– С кем у вас был роман?
– С Голдблаттом, – говорит она. – С дантистом. И с Трошинским, который девочек учил на пианино играть. И был еще момент, не роман, с Гуральником, который у мужа в конторе работал. Конечно, муж ничего об этом не знает.
– Конечно.
– Джейн очень тебя любила.
– И я ее.
– И стоило оно того? Один момент… как бы это ни называть, стоил моей девочке жизни.
Она повторяет так, будто поверить не может.
– Случившееся очень необычно, – говорю я.
– Роман? – Она смотрит на меня, ушам своим не веря.
– Убийство.
Она замолкает на минуту.
– Ваша жена была иностранкой, – говорит она, помолчав. – И вышла за вас, чтобы узаконить свое пребывание.
– Моя бывшая жена, – отвечаю я, – американка китайского происхождения. Она родилась в этой стране, образование получила в Стэнфорде, состояла в обществе «Фи-бета-каппа», а ее отец был серьезным кандидатом на Нобелевскую премию мира.
– Понятия не имела.
Это относится не только к моим словам – ко многому еще.
На землю, где на следующий год будет оградка, она опускает синюю коробочку от «Тиффани».
– Вы купили ей подарок?
– Я еще с ума не сошла. Коробочка пустая. Она всегда любила синенькие коробочки.
В машине, по пути домой, я колеблюсь, не позвонить ли Джорджу. Представляю себе разговор:
– Сегодня день рождения Джейн. Я не знал, помнишь ли ты, решил, что надо тебе позвонить.
– А ты ее трахал, – скажет он.
– Я не затем звоню…
И эта мысль меня останавливает.
* * *
Звонит Кристина, тетка мальчика. У нее есть пара вопросов: она хочет точно знать, что им это ничего стоить не будет.
– Все расходы за наш счет, – отвечаю я.
– Мой муж интересуется, должны ли мы брать палатку.
Понятия не имею, откуда возникла эта мысль, но мне она не нравится.
– В этом нет необходимости. Мы будем жить в доме. Брать нужно пару смен одежды и зубную щетку.
– Хорошо, – говорит она. – Мы поедем.
Мы заезжаем за ними к тетке домой. Провожать их выходит муж, несущий два огромных чемодана, рюкзак и пакет с продуктами. Тетка принарядилась, надела лучшие джинсы, красивую блузку и туфли на высоких каблуках. Рикардо излишне упитан, одновременно и напряжен, и перевозбужден. Мне он сразу не нравится. На нем ярко-желтые трусы для европейского футбола и огромная синяя футболка «Янки» – такой наряд превращает его в большую расплывчатую кляксу. К Трентону я уже много раз готов передумать. Похоже, оглушительный шум от его видеоигры сводит с ума только меня, а остальные его просто не слышат.
– Ты не мог бы сделать потише? Не прикрутил бы еще? А если отключить? Может, выключишь ненадолго? Ну, отдохни сам. Ну, чуть-чуть. Пожалуйста, очень тебя прошу. Ну, просто умоляю, я машину вести не могу!
Тогда он начинает колотить ногами по спинке моего сиденья, открывать и закрывать окно – в салоне меняется давление воздуха. Нейт и Эш говорят ему что-то по-испански, он смеется и откладывает игру в сторону. Странный у этого мальчика смех: животный какой-то, противный и в то же время совершенно искренний и обаятельный.
Я спрашиваю у тетки, откуда она – предполагаю Никарагуа или Колумбию.
– Из Бронкса, – говорит она.
– А изначально откуда?
– Из Бронкса. Мой отец – супервайзер группы зданий, а у мамы свой магазин.
Из ревности – или тревожась, что она бросит его ради брата убийцы и двоих детей, – муж звонит каждые двадцать минут.
Рикардо, несмотря на свой потрясающий смех, гиперактивен: он все время дергается – останавливается, только чтобы проглотить кусок пахучей папайи или оглушительно пукнуть.
На Мемориальном мосту Делавэра, после пятого телефонного звонка от мужа, тетка ломается:
– Все, больше не могу. Не получается всем угодить. Каждому нужно мое внимание – ну, почему мужчины сами ни на что не способны, не в состоянии себе еду приготовить? Он вот работает в ресторане, казалось бы, должен уметь готовить? Нет, все я, я, я! Ну не могу же я разорваться, от меня уже и так ничего не осталось. На работе вкалываю на кого-то, потом домой прихожу и на него вкалываю, потом родителям нужна моя помощь, а потом муж говорит, что со мной уже невесело стало. Я раньше веселая была, ходила с ним на пляж, играла с ним или смотрела, как он с приятелями гоняет автомодели с дистанционным управлением…
Я киваю, она трещит без умолку, пока мы едем по мосту. Не знаю, почему, но мне страшно, что она сейчас выскочит из машины и бросится через перила моста. Я бы ее понял.
– Он ни с кем не может делить мое общество. Я мечтаю получить работу – стать сиделкой при глубоком старике, который любит спать весь день, на ужин и на завтрак ест овсянку. У него нет зубов, он меня не укусит. Потом он в меня влюбляется, его родные довольны – ну, на самом деле нет, но я делаю вид, будто они довольны. У нас происходит свадьба в кресле на колесиках, и он меня везет в спа «Каньон-Ранч», у меня есть футболка оттуда. Мне она досталась от родственницы, которая убирает в домах, а ей – от дамы, на которую она работает, делает у нее «весеннюю уборку». Он меня везет на медовый месяц в «Каньон-Ранч» и говорит: «Я знал, что тебе здесь понравится, потому что прочел у тебя на футболке».
Она говорит и говорит, я киваю и слушаю, время от времени сочувственно хмыкая или вставляя фразу: «Представляю себе, как это тяжело».
А дети на заднем сиденье почему-то понимают, что перебивать не надо, они будто за занавесом, увлечены видеоигрой, в которую играют с мальчиком.
