Софья Константиновна положила в карман писульку родильницы Загоруйко и вышла из кабинета, мягко прикрыв дверь за ситуацией под названием «Светочка» навсегда. В отличие от автора, который, возможно, ещё упомя́нет о ней в повествовании. Потому что очень любит совать свой нос в чужие дела. Любого, кто мой нос находит слишком длинным... Ах, да. Это Ростан. И он у нас уже был.
В родзале Тарасова вела себя вполне благопристойно. Швыряла интерна Виталия Александровича об стены во время схваток, а в перерывах пела частушки про Льва Николаевича Толстого. Автор, к стыду своему, знает всего один куплет этой замечательной эпической саги:
В одной подмосковной деревне
Жил Лев Николаич Толстой.
Не ел он ни рыбы, ни мяса,
Ходил по деревне босой!
Жена его, Софья Толстая,
Напротив, любила поесть.
Она не ходила босая,
Хранила дворянскую честь.
И припев:
Сарай ты мой, сарай!
Сарай, не покрытый соломой.
Куплю себе солому,
Покрою свой старый сарай.
Роженица же Тарасова знала их бесконечное множество и, как утверждала Софье Константиновне смена, ни разу за три часа не повторилась. Автор, конечно же, мог бы набрать в Яндексе или Гугле ключевые слова и завалить почтенную публику по самые уши забавным народным творчеством (на самом деле наверняка имеющим конкретного автора), но по природе своей ретроград и привык работать с печатными изданиями, а в библиотеке, плотно высящейся со всех сторон письменного авторского стола, литературы с подобным первоисточником не содержится. Потому набирайте сами, кому интересно.
– Да ты талант, Тарасова! – восхитилась Заруцкая.
– Сонь, я её на кресле без тебя посмотрела, ты уж прости. Не хотела от разборок мадридского двора отвлекать. А у неё воды излились, оболочки я не разводила. Шейка открыта сантиметра на четыре.
– Хорошо, Любовь Петровна. Спасибо, что хоть оболочки не развела.
Это, конечно же, было не по правилам. Не имела права пусть и первая акушерка дежурной смены (пусть и сто раз старшая отделения – те частенько, в отличие от Любовь Петровны, лица исключительно административные) без врачебной санкции выполнять внутреннее акушерское исследование. Но Любовь Петровна и ещё, пожалуй, две-три акушерки этого отделения – могли. Потому что опыт. Но если что не так – отвечать всё равно врачу.
Тарасова водрузилась на кресло всё в той же смотровой и, пока Софья Константиновна браншей пулевых щипцов снимала остатки оболочек околоплодного пузыря с предлежащей части плода – в данном случае головки, – пела, не ослабляя захвата левой руки на воротнике пижамы несчастного Виталика.
– Виталий Александрович! Вы как честный человек должны после всего, что у вас с Тарасовой сегодня уже было и, тем более, ещё будет, – жениться! – строго сказала первая акушерка, лукаво сверкая глазами.
Виталик покраснел, Тарасова захихикала и сказала:
– Ой, мне так с доктором хорошо! Не забирайте его у меня, пожалуйста, пока я не рожу!
– Ни за что! Он ваш до самого первого вдоха вашего младенца. Потом на некоторое время все Виталики мира станут вам до одного места! – пообещала Любовь Петровна.
– Всё, можете аккуратно спускаться. Доктора нам не задушите, пожалуйста. Он нам ещё пригодится. Сейчас схватки станут сильнее.
– Ещё сильнее? – в ужасе воскликнула роженица, и тут же вслед за этим настигшая её схватка подтвердила справедливость слов, сказанных Софьей Константиновной...
– Я ду-у-умала, сильнее уже быть не мо-о-ожет! – заскулила она, передышав непроизвольное сокращение маточной мускулатуры и немного отдышавшись. – Это у всех так? Или мне больнее всех?
– У всех по-разному! – строго сказал Виталий Александрович. – Тебе ещё не хуже всех!
– Доктор, складно брешете! Толк будет! – хлопнула его по плечу санитарка.
В общем, родзал, в котором происходят нормальные роды, – вполне терпимое место для жизни. И даже более чем. Когда всё хорошо и вместе собрались весёлые, хорошие, добрые профессионалы... Разве что-то может идти не так?
Слава богу, что следующая женщина поступила в родзал, когда радостная и счастливая уже родильница Тарасова, проведя положенные два часа под присмотром дежурной смены, была отправлена в послеродовую палату.
И доктор, и акушерки, и санитарки оказались правы – как только она услышала первый крик своего дитя, как только ей выложили его на живот, ещё не перерезав пуповину, весь мир перестал для неё существовать. Она и плакала и смеялась одновременно. Ей хотелось петь и даже танцевать. Или, скорее, парить, несмотря на тянущую боль внизу и что-то горячее. Это всё было так несущественно! Ни с чем не сравнимое ощущение. Если бы Тарасову спросили, что именно и как именно чувствовала она тогда, она бы не смогла сформулировать. Это были бы набившие оскомину восторги... Наверняка этим людям в родзале должны были набить оскомину подобные эмоции, но они счастливо улыбались. Не ей, видимо, первой. И уж точно не ей последней. Это же сколько радости в этой профессии! Тарасова вряд ли бы смогла красотой слога сравниться с Ростаном или ещё с каким поэтом, но она точно знала, что в тот момент, когда в мир пришёл её ребёнок, все эти люди, что были с ней, видели не тело – её, женское, и младенческое тельце её сыночка – хотя и их они видели тоже. Не кровь, не слизь, не кал и не первородный меконий, не молозиво, не пот, не слюну и не мочу. И не всё то, к чему они привыкают. Они видят смысл жизни. Тот самый смысл жизни, что в самой жизни и заключён. Бога – если угодно. Если бы она не была так счастлива, что ни о чём не думала, то поняла бы, что к этому богоявлению они не привыкнут никогда. Момент миросотворения, повторённый вновь и вновь, более привычным не становится.
Пуповину доверили перерезать Виталию Александровичу. Как акт торжественного посвящения в простейшие навыки и манипуляции.
– Ну, я ж тебе говорила, что должен будешь жениться! – засмеялась Любовь Петровна, ловкими руками помогая родить плаценту.
И Виталик стал так горд, что акушерка назвала его на «ты». Как будто посвящение какое-то особенное прошёл. Тут, в родзале, «ты» было совсем не таким, как «ты» в палате или в коридоре. Это было особенное, сакральное «ты». И была в родзале во время счастливых этих родов особенная благодать, и её ощущали все. Этой благодати не могло помешать ни бряцание металла о металл, ни запахи, ни звуки... Напротив, вплетаясь в благодать, они становились составной её частью. Виталий Александрович становился врачом хирургической акушерско-гинекологической специальности и, по всей видимости, хорошим врачом. Потому что как грохот канонады вплетается навсегда ещё в солдатскую память будущих великих полководцев, так сейчас стук окончатых зажимов о широкое лопатообразное зеркало навсегда оставался в нём, навеки слитый с тем счастьем, что транслировала в эфир эта очередная неповторимая Мадонна с очередным неповторимым младенцем. Оставался неосознаваемым, неуловимым тем, что всегда будет напоминать ему, пока он тут, о том, зачем он.
Слава богу, что следующая женщина поступила в родзал, когда радостная и счастливая уже родильница Петришина, проведя положенные два часа под присмотром дежурной смены, была отправлена в послеродовую палату.
Оперировал Романец. Он уже выспался у себя в кабинете на диванчике, и Софья его уже даже не разбудила, когда вызвала в приём. Но он всё равно успел проорать в трубку, что когда же ему наконец, дадут выспаться и что они за безголовые такие что ничего без него решить не могут!
– Женщину доставили на «скорой». В сопровождении плачущей подруги. Она без сознания...
– Кто, подруга? – заорал он в трубку.
– И подруга практически тоже, Павел Петрович. Только подруга, в отличие от пострадавшей, не беременная. Скорее приходите, пожалуйста. Я уже сказала разворачивать операционную и вызвала анестезиолога.
– Иду.
Когда было действительно надо, он мгновенно материализовывался в нужном месте вверенного ему родильного дома. И «действительно надо» от «надо постольку-поскольку» отличал надпочечниками. И в случае «действительно надо» даже орать переставал, переходя на сдержанное ворчание.
– Что тут? – он зашёл в родовой блок. Двери операционной уже были открыты, операционные сёстры и санитарки уже деловито суетились, распаковывая операционные наборы белья и инструментов.
– Пал Петрович, предварительно всё та же отслойка. Но уже низко расположенной плаценты. УЗИ показывает краевое с тенденцией чуть не к предлежанию. Точнее определить не удалось. Разрешающие способности портативного аппарата ограничены, а транспортировать её лишний раз в таком состоянии я не решилась. Сердцебиение плода глухое. Выраженная брадикардия.
