– Вам, месье Соса, не мешало бы поездить по окрестным деревням. Беды свирепствуют в них с тех самых пор, как вы низвели свободных людей до состояния вьючных животных.
С этими словами я оставил его и вернулся к машине. Голова шумела, будто продуваемый всеми ветрами кувшин.
Весной 1957 года вернулся Жан-Кристоф. Без предупреждения. Об этом на пороге почты мне сообщил полицейский Бруно:
– Ну как, встретились?
– С кем?
– Как? Неужели ты не в курсе? Крис вернулся. Два дня назад…
Два дня?.. Жан-Кристоф вернулся в Рио-Саладо, и мне никто ничего не сказал… Накануне я видел Симона. Мы даже перекинулись парой фраз. Почему он промолчал?
Вернувшись в аптеку, я позвонил Симону в контору, располагавшуюся в двух шагах от почты. Понятия не имею, почему я решил именно позвонить, а не сходить к нему. Может, боялся поставить его в неловкое положение, а может, просто боялся прочесть в его глазах то, о чем и без того догадывался: что Жан-Кристоф по-прежнему таит на меня злобу и не желает меня видеть.
Симон на другом конце провода дал слабину.
– Я думал, ты в курсе.
– Мне не до шуток!
– Уверяю тебя, это чистая правда.
– Он тебе что-то говорил?
Симон прочистил горло. Ему явно было не по себе.
– Что ты имеешь в виду? – спросил он.
– Мне все понятно. – Я повесил трубку.
С рынка вернулась Жермена. Она поставила корзину на пол и искоса взглянула на меня:
– С кем ты разговаривал?
– С клиентом, – успокоил я ее. – Ему не понравилось, как мы его обслужили.
Она взяла корзину и поднялась на второй этаж. Уже ступив на лестницу, Жермена вдруг остановилась, повернулась, спустилась на несколько ступенек и посмотрела на меня:
– Ты что-то от меня скрываешь?
– Да нет.
– Дело в том, что… ходят слухи, что… Кстати, я пригласила на бал Бернадетту. Надеюсь, ее-то ты хоть не разочаруешь? Хорошая девушка. Не красавица, но смышленая. Ей, конечно, недостает образования, но лучшей хозяйки, чем она, не сыскать на всем белом свете. Да и потом, она очень мила!
Бернадетта… Первый раз я увидел ее на похоронах отца, погибшего во время нападения на морскую базу в Мерс-эль-Кебире в 1940 году. Тогда она была миниатюрной девчушкой с разлетавшимися в разные стороны косичками, которая держалась особняком, пока ее кузины крутили обруч.
– Ты прекрасно знаешь, что на бал я не пойду.
– В том-то и дело.
С этими словами Жермена поднялась на второй этаж.
Симон перезвонил мне сам. У него было время перевести дух.
– Что ты вбил себе в голову, Жонас?
– Мне показалось странным, что ты ни словом не обмолвился о приезде Жан-Кристофа. Я думал, наша дружба нерушима.
– Так оно и есть, на свете нет такого облачка, которое ее омрачило бы. Я по-прежнему тебя очень люблю. Работа действительно отнимает у меня все время, что правда, то правда, но я думаю о тебе постоянно. Ты сам в последнее время отдалился. Никогда не зайдешь ко мне, а когда мы встречаемся, вечно норовишь побыстрее уйти по своим делам. Не знаю, что с тобой происходит, могу лишь сказать, что я отношусь к тебе так же, как и раньше. Что же до Криса, то клянусь – я был уверен, что ты в курсе. К тому же я пробыл у него совсем недолго, дав возможность пообщаться с родными. Если тебе от этого будет легче, то Фабрису эту радостную новость я пока не сообщил. Хотя сейчас наверстаю упущенное. Мы встретимся вчетвером, как в старые, добрые времена. Я подумываю устроить ужин в горах. В Айн-Тюрк есть замечательный ресторанчик. Как тебе мой план?
Симон лгал. Он говорил слишком быстро, будто барабаня выученный наизусть урок. В моих глазах его плюс заключался в том, что он хотя бы сомневался… В доказательство своей искренности он пообещал после работы заехать ко мне и вместе отправиться к Лами.
Я прождал целый день, но он так и не появился. Мне пришлось закрыть аптеку и подождать еще. Ночь настигла меня сидящим на ступенях крыльца и вглядывающимся в двигавшиеся вдали силуэты в надежде увидеть фигуру Симона. Он не пришел. И тогда я решил пойти к Жан-Кристофу один… Не надо мне было этого делать. Потому что под зарослями мимозы, у двери дома Лами, стояла машина Симона. А рядом – автомобили Андре, мэра, бакалейщика, торгующего в лавке на углу, да мало ли чьи еще. Я был вне себя от ярости. Внутренний голос подсказывал возвращаться, но я не послушался его и позвонил в дверь. Где-то хлопнула створка двери. Перед тем как мне открыли, прошла целая вечность. Какая-то незнакомка, видимо приехавшая издалека родственница, спросила, что мне надо.
– Я Жонас, друг Криса.
– Я очень сожалею, но он спит.
Мне захотелось оттолкнуть ее, войти, ринуться прямо в гостиную, где все затаили дыхание в ожидании развития событий, и застать Жан-Кристофа врасплох среди близких и друзей. Но ничего такого я не сделал. Делать нечего, все было яснее ясного… Я кивнул, отступил на шаг, подождал, пока незнакомка закрыла дверь, и вернулся домой… Жермена воздержалась от расспросов, с ее стороны это было очень тактично.
На следующий день с кислой миной на лице притащился Симон.
– Уверяю тебя, я ничего не понимаю, – пробормотал он.
– А тут и понимать нечего. Он не желает меня видеть, вот и все. И тебе об этом было известно с самого начала. Именно поэтому ты ничего не сказал мне, когда мы виделись позавчера.
– Ты прав, я действительно знал. Помимо прочего, это было первейшее условие, которое Жан-Кристоф выдвинул мне буквально с порога. Даже имени твоего не упоминать. Он даже велел передать тебе, чтобы ты к нему не приходил, но я конечно же отказался. Он поднял деревянную крышку, преграждавшую доступ за прилавок, и подошел ко мне, в отчаянии не зная, куда девать руки. Лоб его взмок от пота, лысина отсвечивала в лившемся в окно свете. Пожалуйста, не обижайся на него. Он хлебнул лиха. Сначала Индокитай, там он оказался в первых рядах, попал в плен, получил два ранения. После госпиталя демобилизовался. Дай ему время.
– Ничего страшного, Симон.
– Мне надо было вчера за тобой заехать. Я же обещал.
– Я тебя ждал.
– Знаю. Но сначала я решил пойти к нему… урезонить и попросить, чтобы он с тобой встретился. Ты же понимаешь, что я не мог просто так взять и привести тебя. Он бы отнесся к этому отрицательно, и все запуталось бы еще больше.
– Ты прав, не надо его торопить.
– Дело не в этом. Жан-Кристоф непредсказуем. Он очень изменился. Даже по отношению ко мне. Когда я пригласил его к себе показать нашего с Эмили первенца, он подпрыгнул на месте, будто я совершил святотатство. «Никогда! – закричал он. – Никогда!» Представляешь? Мне показалось, предложи я ему вернуться в этот ад, он и то так бы не вздыбился. Может, он в окопах так зачерствел? И гнусная же вещь эта война. Порой, когда я к нему присматриваюсь внимательнее, у меня возникает ощущение, что у Криса не все в порядке с головой. Видел бы ты его глаза – пустые, как дуло двустволки. Мне за него больно. Не злись на него, Жонас. Нам надо вооружиться терпением.
Поскольку я ничего не ответил, Симон зашел с другой стороны:
– Я звонил Фабрису. Элен сказала, что после событий в Касбе он уехал в Алжир и когда вернется – неизвестно. А до его возвращения Крис, не исключено, изменит свое мнение.
Уловка Симона не вызвала у меня особого восторга, я вернулся к главной теме, движимый горечью – настоятельной и болезненной, как чесотка.
– Вчера вечером вы все собрались у него.
– Да, – ответил Симон и обессиленно вздохнул. Затем склонился ко мне, пытаясь уловить на моем лице хоть малейшие признаки волнения. – Что между вами произошло?
– Я не знаю.
– Погоди! Неужели ты думаешь, я тебе поверю? Он же уехал из-за тебя, не так ли? Из-за тебя Крис пошел в армию, из-за тебя позволил резать себя на мелкие кусочки!.. Какая кошка между вами пробежала?.. Ночью, размышляя об этом, я глаз не мог сомкнуть. Прокручивал в голове самые разные гипотезы, но так ни до чего и не додумался…
– Ты опять прав, Симон. Давай дадим ему время. Время не умеет держать язык за зубами, рано или поздно мы все равно обо всем узнаем.
– Это из-за Изабель?..
– Симон, прошу тебя, давай больше не будем об этом.
Жан-Кристофа я увидел в конце недели. Издали. Я выходил от сапожника, он – из мэрии. Он так исхудал, что казался на двадцать сантиметров выше, чем раньше. Короткая стрижка, на глаза спадала прядь белокурых волос. На нем был плащ, явно не по сезону, он немного хромал, опираясь на ходу на трость. Рядом с Крисом, ухватив его под локоток, шагала Изабель. Я никогда еще не видел ее такой прекрасной и строгой. В своем смирении она была просто восхитительна. Они шли, мирно беседуя, точнее, говорила Изабель, а Жан-Кристоф лишь кивал. Они буквально лучились покоем и счастьем, которое будто вернулось из дальних краев и решило с ними больше никогда не расставаться. Я полюбил их пару, состоявшуюся в тот день, – выросшую из томления и вечных вопросов, погруженную в себя, приобретшую бесценный опыт и преодолевшую множество подводных рифов. Не знаю почему, но мое сердце рванулось к ним, будто молитва за то, чтобы небеса навечно скрепили их союз. Может, потому, что они напомнили мне дядю с Жерменой, прогуливавшихся в садах. Мне было радостно снова видеть их вместе, будто ничего не произошло. Я знал, что не в состоянии питать к нему прежнюю признательность, а к ней былую нежность. В то же время боль, сравнимая с той, что поселилась в моей душе после смерти дяди, обожгла глаза жгучей слезой, и я проклял Жан-Кристофа за то, что он пошел дальше по дороге жизни, отшвырнув меня на обочину. Мне казалось, я не переживу его несправедливого приговора, до конца дней своих не забуду эту обиду. Я чувствовал, что не смогу распахнуть навстречу ему свои объятия, если он дарует мне прощение… Какое прощение? В чем я был виноват? По-моему, я с лихвой расплатился за свою верность, а если кому-то и причинил зло, то себе больше, чем кому бы то ни было. Странное ощущение. Я представлял собой любовь и ненависть в одном стакане, обрядившиеся в одинаковые одежды. Меня постепенно засасывала какая-то непонятная воронка, от которой разрывались мысли, ткани, исчезали привычные ориентиры, а разум терял ясность. Я напоминал оборотня, употребившего во зло тьму, чтобы возродиться монстром. Меня душила ярость, внутри пылал гнев, мрачный и разрушительный. Я завидовал, видя, как другие находят себя в этой жизни, в то время как мой мир рушился и распадался на части; завидовал, когда Симон с Эмили прогуливались по улице, а рядом семенил их малыш; завидовал взглядам, которыми они обменивались с видом заговорщиков, казалось, специально, чтобы мне досадить; завидовал ауре, окружавшей Жан-Кристофа и Изабель, шагавших навстречу своему искуплению; меня бесили все влюбленные, с которыми я сталкивался в Рио-Саладо, Лурмеле, Оране, на дорогах, куда меня заносил слепой случай и где я носился, подобно падшему Богу, жаждавшему сотворить Вселенную, но вдруг обнаружившему, что у него больше нет ни сил, ни возможностей скроить ее по нужной мерке. Я вдруг обнаружил, что в выходные дни, помимо своей воли, брожу по мусульманским кварталам Орана, сажусь за стол с незнакомыми людьми и что соседство с ними позволяет мне чувствовать себя не таким одиноким. Вот я опять сижу в Медина Дж’дида, потягиваю лакричную воду, знакомлюсь со старым книготорговцем-мозабитом в широких шароварах, набираюсь уму-разуму у молодого, изумительно эрудированного имама, слушаю чистильщиков обуви, разговаривающих о войне, разрывающей страну на части, – они облачены в какое-то тряпье, но осведомлены лучше меня, грамотного и просвещенного аптекаря. Я пытаюсь запоминать имена, доселе мне неведомые, в устах моих соплеменников они звучат будто призыв муэдзина: Бен М’хиди, Забана, Будиаф, Абан Рамдан, Хаму Бутлилис, Суммам, Уарсенис, Джебел Ллу, Али ла Пуэнт. Имена героев и названия мест неразрывно связаны с народом, единство которого обрело столь зримые и решительные черты, каких я раньше и представить себе не мог.
