– Егор?
– Мне Марту.
– Ее нет.
– А когда она придет?
– Я не знаю.
– Я могу подождать?
Ритуля прислонилась головой к косяку и беззвучно заплакала. Она смотрела на Егора своими дивными серыми глазами, из которых безостановочно лились слезы, и молчала. Ему стало не по себе. Жалости и сострадания он не испытывал, но все же стоящий перед ним человек заслуживал по меньшей мере участия.
– Что с вами, Маргарита Семеновна?
– Марта ушла совсем.
Егор похолодел:
– Как?
Испуг был настолько сильным, что она поспешила его успокоить:
– От меня ушла.
– А-а-а. А где мне ее найти?
– Я не знаю.
– У Натки?
– Я не знаю, где Натка.
– А ее мать?
– Умерла.
– Что ж, – Егор замялся, а потом вдруг неожиданно сказал то, что думал: – Это вы во всем виноваты.
– В чем? – Она не удивлялась и не защищалась. Она казалась разбитой и поверженной, а вопрос ее прозвучал скорее механически. Казалось, она и не ждала никакого ответа, но Егор повторил упрямо:
– Во всем. – Он развернулся и зашагал вниз по лестнице. Она окликнула:
– Егор! – Он обернулся. – Ты многого не знаешь. – Следующие несколько шагов. – Егор! – Новая остановка. – Она ведь и от тебя ушла, верно? – Больше он останавливаться не собирался. Побежал вниз, но все-таки его спину опалили ожогом последние слова Маргариты: «Не ищи ее!»
А он все-таки искал. Во всяком случае, пробовал. Но это теперь есть социальные сети, куча друзей и просто знакомых, из которых наверняка кто-то что-то где-то слышал о нужном человеке. А тогда? Ну, адресное бюро. А какой от него толк, если человек не живет по месту прописки? К Натке Егор ходил пару раз, натыкался лишь на закрытую дверь и подозрительные взгляды соседей. Спрашивал, где можно найти Наташу, но те только плечами пожимали. Егор даже в детский дом обращался, но и там о Марте ничего не знали. Эх, тогда бы программу «Ищу тебя», может, и нашел бы, но, видно, не судьба. Хотя кто ищет, тот всегда найдет, а он отступился от цели. Выбила его жизнь из колеи. Сначала смертью отца, потом болезнью матери. Болезнь требовала лекарств, врачебного ухода и денег. Так что любовь любовью, а думать пришлось не о романтических поисках, а о хлебе насущном. Егор превратился в трудоголика. Работа помогала. Она спасала, давала забыться и забыть папу, маму, Марту. А потом… Потом он встретил Машу, и прошлое отпустило. Отпустило совсем.
Егор не был лучше или хуже многих других мужчин. Его не беспокоили мысли об убитом Мартой ребенке, и он не принадлежал к числу людей, считающих аборт смертным грехом. Скорее всего, то, что случилось много лет назад, оскорбило его лишь потому, что с ним не посоветовались, приняли решение единолично. Более того, ему даже и сообщать о ребенке не собирались, и тогда ему – юному, трепетному, разделяющему весь мир лишь на хорошее и плохое – этот факт показался чудовищным предательством. Но спустя довольно короткое время он начал понимать, что Марта была так же юна, трепетна и неопытна и, конечно, пошла за советом к той, кто полностью оправдывал ее доверие, к той, которую считала истиной в последней инстанции, к той, которая должна была желать ей только добра, и нет никакой вины Марты в том, что она так горько ошиблась. После того что девушка рассказала ему во время последней встречи, у него не осталось ни малейших сомнений, что и за хлебом его в тот памятный вечер послали специально, и пакет с вложенным в него счетом из больницы вложили отнюдь не случайно. «Что ж, спасибо за все, мадам Черновицкая. И за расставание с Мартой, и за великолепный французский, который я теперь ненавижу, и за испорченные отношения с родителями, которые теперь уже не исправишь».
Да, отношений с родителями не исправишь. А вот с Мартой можно попробовать. Хоть какой-то груз с души снять. Когда он увидел ее фамилию в списках участников, давняя обида захлестнула его с новой силой. Он столько сил потратил в свое время на то, чтобы найти ее, столько напрасных надежд потерял, столько слез пролил и столько молитв прочитал, что чувствовал себя совершенно опустошенным, разбитым и абсолютно ненужным, покинутым ею, вычеркнутым и выкинутым из жизни. Он холил и лелеял свою обиду, не пытаясь задаться вопросом, что заставило Марту поступить так, а не иначе. А теперь… Теперь Егор очнулся. Он снова видел не картины прошлого, а экран телевизора. А с экрана Марта все еще обращалась к нему: «Reste avec moi, crois-moi, c’est vrai. J’en mourrais si tu partais». [7]
Обращалась к нему и жена, которая, оказывается, теперь почти кричала:
– Да что с тобой, Егорка? Ты бледный весь! Тебе плохо? Что болит? Где? – Маша нервно ощупывала его лоб, щеки, руки. Минька плакал, испуганно забившись в угол. От вида скрюченной фигурки сына, от Машиного такого близкого и родного «Егорка» у Егора защемило в груди. Ему стало так стыдно перед домашними: они смотрят конкурс, болеют за него, переживают, а он думал, что им наплевать. Егор наконец понял, что должна была думать Маша, которая неделю за неделей ждала появления мужа на телеэкране и не дождалась. Конечно, она решила, что у него есть дела поважнее. А горький опыт заставлял ее считать, что дела эти, разумеется, к бизнесу не имеют никакого отношения. Смесь ощутимой вины и горячей нежности охватила Егора, он порывисто сгреб жену в объятия, уткнул куда-то себе под мышку и начал гладить по голове, целуя в макушку и приговаривая:
– Дурочка ты моя, Машуня. Ну какая же ты дурочка!
Жена затихла на какие-то секунды, а потом ее плечи затряслись в беззвучных рыданиях. А Егор все целовал и целовал ее волосы, виски, уши, затем с силой оторвал ее голову от своего свитера и покрыл поцелуями лоб, глаза, нос, щеки. Слезы по Машиному лицу катились не переставая, но плечи трястись перестали. А еще, еще она улыбалась. Она молчала, но вид этой, с одной стороны, растерянной и беззащитной, а с другой – искренней и счастливой улыбки мгновенно заставил Егора поверить в то, что теперь все будет хорошо. Он махнул рукой сыну, который уже выбрался из угла и теперь недоверчиво наблюдал за разыгрывающейся на его глазах сценой между родителями. Минька с готовностью подбежал, Егор и его засунул под мышку, сжал чуть сильнее и спросил:
– Значит, вы смотрите эту ерунду?
– Это не ерунда, пап! – возмутился сын, вырываясь из объятий. – Это же твой конкурс.
– Мой, – одобрительно засмеялся Егор. – Нравится, значит?
– Очень! – бесхитростно завопил мальчишка.
– Миньке нравится, Мань… – Егор выжидательно смотрел на жену, которую тоже уже выпустил из объятий. Машины щеки вспыхнули, брови сложились в упрямую складочку на переносице. Глаз на Егора она не подняла, но все же ответила тихо и практически сразу:
– Мне тоже.
– Ну, раз вам обоим нравится… – Многозначительная пауза обязана была превратить Егора в доброго волшебника. – Веду вас обоих на финал.
– Ура-а-а! – В глазах сына – восторг, в Машиных – настороженность. Егор старается не обращать внимания. Спрашивает как ни в чем не бывало:
– Значит, вы болеете за Марту?
– Да! – тут же с энтузиазмом подхватывает Минька. – Она такая клевая! И голос просто супер!
Маша кивает, внимательно рассматривая мужа. То, что он назвал участницу по имени, от нее не укрылось, как и то, что он сделал это намеренно. Она говорит спокойно, но явно ожидая от Егора каких-то разъяснений:
– У нее очень красивый голос.
И Егор откликается на молчаливую просьбу жены, произносит:
– Я знаю.
Теперь уже Маша не сдерживает любопытства:
– Знаешь, потому что должен знать? Потому что она участница? Ты все-таки был на конкурсе?
– Я ее знаю, Мань.
–..?
– Помнишь, ты меня о первой любви спрашивала?
Лицо жены мгновенно превращается в застывшую маску из обиды, ярости и отчаяния. Егору смешно. «Ну вот. Опять дала волю нелепым фантазиям». А Машины фантазии уже лезут наружу: голос дрожит, руки трясутся, слезы снова подступают к глазам. Она вытягивает пальчик в экран, где Марта счастливо улыбается полученным высшим баллам, и спрашивает:
– Значит, она… она твоя… твоя?
Егор не дает жене закончить, смотрит на нее с ласковым укором и произносит тихо, спокойно, но очень твердо. Так, что возразить невозможно ни вслух, ни даже мысленно:
– Она, как я только что сказал, моя первая любовь, а ты, Машка, – последняя.
1989 год
Не думала, что снова захочется писать. Это в юности многие ощущают неистребимое желание марать бумагу своими сиюминутными чувствами, а с возрастом это проходит. Человек пишет тогда, когда находится на пике радостных или грустных эмоций, либо тогда, когда ему не с кем поделиться. Все мои пики давно остались в прошлом, а недостатка в общении давно уже не позволяет испытывать профессия. Я думала, время дневника ушло безвозвратно, но судьба снова решила за меня. И теперь я хочу хотя бы написать то, о чем вряд ли решусь когда-нибудь рассказать. Это как раз тот второй случай, когда не с кем поделиться, а очень хочется. Я думала об этой встрече много раз. Представляла ее себе, рисовала в воображении. Я была уверена, что ненависть захлестнет меня, а жажда мести напомнит о себе ядовитым удушьем…
