– Почему у тебя всегда такие платья? Дурацкие!
И тут же убежала обратно к подружкам, что заливались громким смехом.
Геня так и не поняла, что было дурацкого в ее платьях – такие же, как у всех, стремные советские ткани, простейший фасон, самые обыкновенные пуговички и кантики. Не в платьях было дело, а в самой Гене – она отличалась от других девочек, скрывала свое одиночество, хотя и тяготилась им, и потому была нелюбима. Лишь маленькая Ленка с вечно красными руками и гениальной сестрой-поварихой однажды поделилась с Геней чем-то похожим на дружбу, но и с ней они перестали встречаться сразу же после того, как Ленку перевели в другую школу.
Взрослая Геня Гималаева, отбывая ссылку в Пенчурке, думала о том, что у нее нет и никогда не было подруг.
– … Мама, у тебя есть подруги? – спрашиваю я так внезапно и не в тему, что мама резко просыпается от дневного сна и машет руками. Напугала!
– Когда муж хороший, никаких подруг не надо, – говорит мама и снова засыпает.
Здесь, в Пенчурке, всегда хочется спать. Запах нагретого дерева убаюкивает не хуже японского детектива, который я вытащила с полки наугад. Это самая не захватывающая книга на свете, и главное усилие тратится не на то, чтобы отгадать преступника, а на то, чтобы запомнить имена и взаимоположение героев.
Детективы любит папа, он же – мамин хороший муж. В комнатке, которую папа важно зовет кабинетом, собраны и лучшие образцы жанра, и его наипозорнейшие представители. В свободное от сельскохозяйственных занятий время мой папа, обросший, как все местные жители, бородой, любит полежать на диванчике с детективом в руках. Я слышу – он взволнованно шелестит страницами и крякает от удовольствия. Сыщики, ведущие расследование в детективах из папиной библиотеки, обладают разнообразными способностями, интересами и профессиями – помимо всем известных скрипача-химика, любителя орхидей и старой девы, в компании значатся инвалид детства, больной синдромом Туррета, еврейская многодетная мать, монах-травник, искусствовед, пекарь и даже ландшафтный дизайнер.
Я зеваю над японской книжкой так, что челюсти мои скрипят, будто ставни в родительском доме. Все не относящееся к детективам чтение папа унес в сени и сложил красивыми ровными стопками под окном. Наверное, там есть и мои детские книжки, так странно и быстро исчезнувшие из взрослой жизни. Надеюсь, что там нет моих собственных, мною написанных книжек. У нас с родителями был на этот счет серьезный разговор. Они обещали.
В любом случае надо сделать над собой усилие и произвести раскопки в давно позабытых стопках, этих бумажных останцах, только и ждущих подходящего момента, чтобы обрушиться. Я с облегчением возвращаю японскую книжку в ее родную щель на полке (справа – язвительный британский детектив, слева – грустная итальянская повесть с пятью убийствами: соседи приветствуют вернувшегося собрата) и ухожу на розыски в сени. В «сенки», как говаривала ба Ксеня.
Вот интересно, что ба Ксеня сказала бы, увидев сейчас более чем просто пожилых дочь с зятем и уже вполне перезрелую внучерь?
Я всегда улыбалась, вспоминая неугомонную бабушку, готовившую по самым сложным рецептам и в принципе не признающую легких путей. У нее если уж были блины – то самые невероятные, с припеком и подскоком. Если пироги – то с такими непостижимыми начинками, что гости каменели от усилия, но все равно не разгадывали, «чего она туда натолкала». Ба Ксеня взошла на дрожжах Елены Молоховец – ни та ни другая ни за что не оценили бы прелестной современной кухни – легкой, как одуванчик.
Конечно, розыски в сенках первым же уловом принесли ту самую Молоховец с десятками пожелтевших закладок, каждая из которых была не просто бумажкой, а торопливо записанным рецептом. Бабушкины помидоры – сладкие, с чесноком и смородиновыми листьями! Сдобное печенье! Пирог с гвоздикой и корицей! Как жаль, что это сокровище не попалось мне раньше, когда мы с П.Н., будто антиквары-стервятники, разбирали записи почивших старушек – этим бабушкам мы обязаны множеством фирменных рецептов. Поискать вдохновения в родительском доме мне почему-то не приходило в голову – или я думала, что бабушкины рецепты ушли вместе с ней?
Молоховец бережно отложена в сторону – как радостный повод, дергающий изнутри за множество нервных ниточек. Я знаю, какое это счастье – не спеша пролистывать заляпанные страницы, отскребать присохшие к самым важным словам кусочки неизвестного происхождения и гадать, чей палец отпечатался вместе с соусом в оглавлении, которое у Молоховец составлено самым странным в мире образом. Лучшие рецепты – обязательно с жирными пятнами на волнистых набрякших страницах…
Количество счастья здесь, в Пенчурке, отрезанной от мира бородатыми раскольниками, крайне ограничено, потому я берегу его, как голодный путник резервную шоколадку.
Под Молоховец лежит светло-голубой том Сент-Экзюпери – открою где попало, прочту, и это будет про меня!
«Мне всегда была ненавистна роль наблюдателя. Что же я такое, если я не принимаю участия? Чтобы быть, я должен участвовать».
О, как это верно, дорогой и любимый писатель, Большой Принц, сгинувший в небесах и пропавший в море! Я тоже должна участвовать, чтобы быть, но и роль наблюдателя мне порой по нраву, более того, со словом «участвовать» у меня связана в памяти одна давнишняя история.
Проклятая Пенчурка особенно располагает к давнишним историям и эксгумации призраков.
…Это был пионерский лагерь с безликим названием, запомнить которое невозможно. «Березка»? «Космос»? «Юность»? Не знаю, кто придумывал эти имена, но сейчас их авторы явно специализируются на сочинении названий для голливудских фильмов. «Выкуп». «Отчаяние». «Тайна». Скупость мысли, бедность слов.
Пионерский лагерь для меня – кошмар летней жизни. Я ненавижу все, что нужно делать коллективно, и единственное коллективное дело, с которым мне удалось себя примирить, – телевидение. Далекое от меня сейчас, как Северный полюс и Южный Крест.
Родители считали, что я преувеличиваю, и каждый год упорно совали мне под нос путевку в очередную «Березку». Я упорно ревела, но потом все равно уезжала в туманный, зеленый и ненавистный мир, где очень рано поднимали по утрам и очень гнусно кормили на протяжении дня.
Но в то лето все было иначе. У нас был новый вожатый – Гера Иовлев. И ради этого вот Геры я готова была терпеть воспитательные перегибы, и вечный голод, и невозможное детское одиночество.
Вожатый Гера Иовлев стал моей первой настоящей любовью, навсегда задав высокую планку и образец для будущих отношений и мужчин. Он был тонкий и смуглый, как мужчины на картинах Эль Греко, но при этом сильный и выносливый. И еще Гера был умный и содержательный, как целая библиотека, – неудивительно, что я влюбилась в пионервожатого после первой же линейки и зачарованно следила за ним из окон и кустов.
На мысль признаться в чувствах меня натолкнула Татьяна Ларина – я как раз дочитывала «Онегина». Как лихо у них получилось! Страниц всего ничего, а результаты налицо.
Ночью, далеко после отбоя, когда даже самые говорливые девицы из нашего отряда уснули, разметавшись на пружинных койках, я пошла в вожатский домик. Сердце бухало так, словно внутри маршировал железный дровосек.
У вожатых было темно, но железный дровосек внутри меня дал команду – и кулак, сжатый из ледяных пальцев, постучал в окно.
Через секунду показалась прекрасная, экономно вылепленная голова Геры – я забыла сказать, что у него были редкостно кривые зубы, но меня, как д’Артаньяна на момент знакомства с Бонасье, «не смущали такие мелочи».
Лунный свет добросовестно обрисовал кривые зубы Геры и его глубокий зевок – вожатый спал. Скорее всего он уснул пьяным – потому что из окна напахивало густо и кисло.
– Чего тебе, девочка? – спросил Гера, не узнавший меня.
Железный дровосек угрюмо вымолвил заветное «Я тебя люблю». И тут же зажмурился, то есть мы вместе зажмурились от ужаса. Зря, потому что Гера растянул губы в лукавой улыбке, помахал пальцем в воздухе – «шалишь!» – и произнес ту самую фразу, ради которой я и вспомнила сейчас эту историю:
– Девочка, иди спать! Ты должна ночью спать, а завтра – участвовать!
Окно затворилось. Униженный дровосек обернулся девочкой. Я вернулась в свою палату и до рассвета не могла уснуть, а потом проспала общий подъем. И долгие годы потом не хотела даже слышать о любви.
« – Важную я вчера у Голопесова индейку ел! – здохнул помощник исправника Пружина-Пружинский. – Между прочим… вы были, господа, когда-нибудь в Варшаве? Там этак делают… Берут карасей обыкновенных, еще живых… животрепещущих, и в молоко… День в молоке они, сволочи, поплавают, и потом как их в сметане на скворчащей сковороде изжарят, так потом, братец ты мой, не надо твоих ананасов! Ей-богу… Особливо ежели рюмку выпьешь, другую. Ешь и не чувствуешь… в каком-то забытьи… от аромата одного умрешь!» Это Чехов. «Невидимые миру слезы». Я сама сейчас миру не видна, а из рассказов Чехова мама заставляла меня в детстве ежедневно списывать – по две страницы, чтобы я набиралась грамотности и разрабатывала душу. Поэтому у меня с Антоном Павловичем долго не складывались отношения – я только лет в тридцать его по-настоящему прочитала.
