И тут Лаевская улыбнулась. И сложила губы сердечком.
Я спросил:
— Почему к Евсею побежали? Мне Довид рассказал, у вас с ним делишки крутились. И Бэлка подтвердила. Евсея я вам, Полина Львовна, не прощу. Как хотите. Евсей — отдельно.
Лаевская сложила руки на груди. Растопыренные пальцы прижала, вроде хотела что-то выдавить с-под халата наверх.
— Вы мне зубы не заговаривайте, Михаил Иванович. У нас честный окончательный разговор. Евсей знал, что вы с Лилькой крутите. Евсей мне хорошо помогал. Я ж, когда по детдомам ездила, видела и по документам читала — мне давали, я с людьми умею в доверие входить, — есть еврейские дети. Некоторые свои фамилия знают, некоторые — нет. Но если мальчик обрезанный — вопроса нету. А ему и фамилию другую, и имя другое. С Евсеем я познакомилась по поводу его тестя — Довида. У меня клиентка обшивалась — соседка Евсея. В годах, как раз Довиду под пару. Тоже вдовая. Еврейская женщина. Культурная. Попросила меня сосватать за Довида. Я в подобных случаях ответственно подходила. Речь о человеческом семейном счастье. Познакомилась сначала с Евсеем, у него расспросила про Довида, про его настроения насчет женщин. Евсей отнесся с пониманием. Я клиентке пересказала. Говорю, подтвердите свое решение — и я напрямую закидываю удочку к Довиду. Она на попятный. Говорит, подумала-подумала, зачем мне на старости лет за кем-то ухаживать. В общем, Довид отпал, а с Евсеем я дружбу не оставила. Рассказала ему про еврейских детей. Без умысла. От души. Он говорит: «Да, сколько евреев в войну просто так, ни за что поубивали». Я говорю: «Как — ни за что? За то, что евреи. Отцы с фронта вернулись — а жен-детей нету. Или матери, допустим, живы остались, а детей уничтожили фашистские гады и их прихвостни. Надо поправлять положение». Евсей выразил мысль, что если б наше правительство поставило такой призыв перед еврейским народом, то не было б отбоя от желающих усыновлять-удочерять. Именно евреев — евреями. Чтоб восстановить историческую справедливость. А там бы и другие народы подтянулись. И разобрали б всех детей подчистую. Назло фашистам. Хоть они и без того побежденные. Он сказал в порыве. Но я мысль уловила крепко. И подключила его к своим поискам. Человек в милицейской форме — большое дело. Он сдуру рассказал Довиду. Довид — Зуселю. Зусель подхватился, как зарезанный, пошел по еврейским домам предлагать детей. Забирайте, говорит, из детдомов и так далее и тому подобное, нужно, чтоб народ Израиля жил. Спрашивается, при чем тут народ Израиля? Сразу получилась религиозная окраска. А в 49-м — сионистов накрыли. Тогда ни в какие ворота Зуселевы бредни уже не лезли. Евсей притих. И Довид притих. Но Зуселя-то не остановишь. У него в голове один Израиль, больше ничего. Думаю, когда я нож Евсею принесла и сказала, что вы, Михаил Иванович, убили Лилю, которая моя помощница, и с Евсеем не раз по детдомам ездила, — он подумал, что вы раскрыли нашу организацию по распространению еврейских детей в еврейские семьи. И Лильку на этой почве убили. Во время ареста, например. Что вы в курсе с самого начала и вообще к ней пристали в оперативных целях. И не сегодня-завтра придете к нему — и сами, как другу, предложите: «Лучше стреляйся сам, чтоб сохранить доброе имя и имущество семье, в противном случае — громкое дело с последствиями и близким, и дальним». Он вас крепко уважал и любил. По-тому и застрелился. Превозмогал в себе неизвестность — надорвался. Не смог больше. Я думаю так.
Лаевская рассуждала толково, обдуманно заранее. Все у нее раскладывалось по отдельным полочкам и ложилось, как постельное белье в шкафу хорошей хозяйки.
— И сколько детей таким образом взяли?
Лаевская ответила нехотя:
— Ни одного.
— И золото не помогло?
— До золота даже не доходило.
— А Довид не раскололся. Мне про ваши настоящие дела не рассказал. Придумал что-то идиотское. Он газеты обожал читать. Склеил что-то у себя в уме и выдал мне. А настоящую правду не открыл. И Штадлер не раскололся. Он в курсе?
Лаевская твердо сказала:
— Нет.
Но как раз настолько нажала, что я утвердился в своей догадке — в курсе.
— Полина Львовна, зачем вы мне все рассказали? Я б и самостоятельно дошел. Я уже дошел. Кое-что у меня не сходилось. Теперь сошлось. Что касается ваших беспочвенных обвинений в мой адрес, так они поддаются разрушению. — Я щелкнул пальцами: — Раз — и пшик, как вы выражаетесь. Через Зуселя дознались, что у него в Рябине знакомый дружок, а Рябину вы на примету взяли из моего личного дела — не раз и не два вам его Светка таскала, значит. Давненько вы с ней знакомство вели. Запасались знаниями на всякий случай. Вы письмо Диденко зачем писали собственноручно? Специально, чтоб я понял — ваша работа. Я сразу додумался. Демонстрацию мне устроили: охотитесь за мной, гоняете. Записочку Довида заставили написать, чтоб он меня в Остер вызвал. Я поддался. Поехал. Единственный раз, когда я вам поддался. Но повезло мне — не дошел я к Довиду. Поехал в Рябину. И опять в вашу ловушку чуть не попал. Вы изучили, высчитали, что я на родину поеду, если тут растеряюсь. А куда еще человеку? Чтоб и места знакомые, и все такое. Слава богу, письма вашего я тогда у Диденко не нашел. А то б сгоряча с этим письмом к вам явился и еще чего доброго придушил. А потом я успокоился. Особенно когда письмо у меня лежало в кармане. Вы его украли, а мне наплевать. Клубочек разматывался. Ниточки тянулись. И вот. Послушайте. Я беру Мирона, и он подтверждает, что украл по вашей просьбе бланк. Вы с этим письмом ездили по детдомам с покойным ныне Евсеем Гутиным в целях выявления и сбора еврейских детей. Но на практике — как еврейских, так не еврейских. Чтоб как можно больше записать в евреи путем усыновления их еврейскими родителями. Пойду по списку имеющихся детдомов. Вас вспомнят, что приезжали. И с Евсеем, и с Лилькой. В вашей преступной группе также состояли покойные ныне Малка Цвинтар, Довид Басин, живущий ныне Вениамин Штадлер, ну, само собой, Мирон и Сима, и Суньку туда же подстегнем, и Евка Воробейчик следом тоже. Тем более по фотографиям Лильки никогда не скажешь — она это или Евка. А еще известный мракобесный сионист Зусель Табачник. Его многие вспомнят, как он приходил и уговаривал брать детей. Бэлка тоже не лишняя. А что против меня? Нож ваш хваленый, которым якобы я Лильку убил? Смылили вы его, Полина Львовна. Как мыло смылили. Заодно с Довидом и Зуселем. Если там что и было — если, допустим, было, хоть ничего и не было, — так теперь нет. Таскали его туда-сюда. Теперь вот надраили до блеска. Чисто. Сами понимаете. Что скажете?
Лаевская недоуменно глядела на меня. На меня всего: от головы до ног. Охватывала взглядом. И глаза ее расширялись и сужались напеременку.
Она как смотрела на меня, так и смотрела, рукой дотянулась до кобуры, открыла ее, достала на ощупь кисет, откинула чугунную заслонку и бросила в огонь.
Уставилась туда. И не проронила ни слова.
Хотел вернуть ее на землю и сказать, что все равно золото не сгорит. Но промолчал. Какое мне дело.
Шел под дождем и подводил результат. Искал свою промашку.
Никогда я не являлся к Лильке в форме. Кроме самого первого раза — но то глубоким зимним вечером. Это раз.
Одевался всякий раз пускай с незначительными, но изменениями. Это два.
Через переднюю калитку не входил. Задолго сворачивал на зады и стучался в окно со стороны огорода. Это три.
Когда твердо в последний раз направлялся к Лильке, по улице Куличика, которая упиралась прямо в Цеткин, по другой стороне мне навстречу двигался Моисеенко в сильно нетрезвом состоянии. Жевал большую горбушку. Отковыривал корочку, как малой хлопец. Понятно, шел он от Лильки.
Я видел его в театре в спектакле «Шельменко-денщик» и по насмешливым рассказам Лильки знал, что она водит с ним близкое знакомство как с артистом.
Лиля валялась на диване. Сказала, что только сию минуту убрался Роман. Явился голоднючий, попросил есть. Лилька принципиально отказалась вставать. Он отхватил полбуханки и ушел.
Посмотрел на стол: лежало полбуханки ржаного и наверху — нож в налипших крошках.
Мне пришла в голову шальная мысль, про осуществление которой я заранее не думал и не мечтал.
Уточнил:
— Сам хлеб кромсал? Пьяный с ножом — мало что ему б стукнуло. А вдруг он не хлеб порезал, а что другое. Не боишься?
Лилька ответила равнодушно:
— Не боюсь. Буду я еще всяким пьяницам хлеб резать. А и порезал бы меня — так и слава богу. Только чтоб насмерть.
В ту секунду понял — сейчас или никогда.
Лилька поднялась на локте и спросила:
— Что мне сделать, чтоб ты сюда не ходил? Может, умереть? И сама мучаюсь, и тебя мучаю.
Я ответил, что думал:
— Умереть, Лилька. Мне нельзя. У меня жена, дочка. А ты одна. Тебе все равно жить не надо. Ты сама твердишь до посинения.
Она встала, скинула ночную сорочку, одела крепдешиновое платье в горошек, причесалась.
