Надо было бы мне вернуться в Тулузу. Поискать мать, свозить за город, дать отдохнуть… Правда, нужны бабки. И много. Тогда я вытаскиваю свою старую пушку и с загадочным видом приставляю к ее лбу. «Догадайся, почему мы приехали?» – спрашиваю я. «Понимаю, – отвечает она, распахивая свой халат, как трап, ведущий в складки ее тела. – Берите все, что хотите». Тогда мы берем настенные часы, серебряные подсвечники, маленькие ложечки. Открываем шкаф, секретер, комод. Извлекаем из многочисленных тайников деньги, вязаные шерстяные чулки под стопкой салфеток, пахнущих нафталином. Набиваем мешки и смываемся… Но вы только посмотрите на эту психованную бабу, которая корчится на постели, задыхается на клеенчатой подстилке, разрывает ногтями кожу и вопит: «Насилуют! Пятидесятилетнюю женщину насилуют на глазах мужа! И тому приходится – о ужас! – присутствовать при этом зрелище!» А мне плевать! От радости папаша снова трубит. У него в брюках потрясный запас звуков, которыми он угощает нас. А мы, чтобы заставить замолчать его половину, затыкаем ей рот. «Да замолчи ты, дуреха! Никто тебя не насилует! Ты не в Конго! Мы не претендуем на твои отвислости! И потом, чего заводиться? Ничего не поделаешь! Когда ты увидишь наши пипишки, будешь в полном отпаде. Держу пари, ты свалишься без памяти от страха!» В глазах больного дрожат огоньки. В них красноречиво читаем: «Плевать я на тебя хотел! Плюю, хоть и молча. Но все равно плюю!» И победоносно сморкается, а мы поспешно улепетываем с добычей… Денег теперь у нас навалом. Можем купить цветов, венки, вернуться на курорт, чтобы похоронить Жанну со священником и прочим… Священник в черном и белом на кладбище, разбрызгивающий направо и налево святую воду, выглядит очень красиво. Это должно принести счастье, хоть какую-то пользу.
Нужно что-то сделать… Если бы только так не припекало солнце, превращая затылок в новенькую и опасную кокотницу. «Почему ты нас предала, Мари? Ты – дрянь. Чем он может похвастаться, этот дылда? Членом побольше? Подлиннее? Работающим, как массажер? Который надувается внутри? Который щекочет? Хотел бы я узнать, в чем его фокус! Или его научила мать? Какому-то особому способу надувания? В результате становишься Моцартом по части перепихнуться. А ведь и мы с Пьеро в этой области не последние мастера! У нас есть опыт, мы все умеем. Ну, допустим, я не самый лучший трахала. Но Пьеро ведь – первоклассный! У него одна из лучших шпаг Франции! Самурай! И его сталкивает с трона какой-то парень, который едва из тюряги вышел! Ибо не стоит закрывать глаза на правду: от этого опасного заключенного просто-напросто отделались! Его отличное поведение всем так обрыдло, что ему сказали: „Мы вам сокращаем срок, старина! Сматывайтесь, и чтобы вас больше не видели!“ Он никого не интересовал там. Надзиратели хотят надзирать за опасными преступниками, прибегая к карцеру, шмону. Этот же Жак был совсем не опасен, зато оказался изрядным трахалой. Весьма способным библиотекарем.
Знаешь, Жанна, нам наплевать на твоего сына!.. Если мы помалкиваем, то исключительно для того, чтобы сделать тебе приятное. Мы ведь твои должники. Пусть оставит себе эту дохлятину. Не бог весть какая потеря! Можете уж на нас положиться. Мешать им не будем. После того как мы узнали тебя, ничто не имеет для нас значения. Таких, как ты, больше не делают! Пусть она орет сколько влезет, все равно никогда не будет кончать, как ты, сопровождая это нежным пением раненой птицы. Моя мать тоже кричала, затыкая рот подушкой, чтобы не разбудить малыша за ширмой. «Не спускай, дорогой, воду в туалете, а то он опять раскашляется». Мой кашель был ее наваждением. В течение пяти лет я кашлял все ночи напролет. «Ничего серьезного, – говорил доктор со второго этажа. – Обычный хронический трахеит. Хорошо бы отправить его в горы. У вас там нет никого?» Моей матери не повезло, она родилась в долине… Ей приходилось вставать два-три раза за ночь, чтобы принести мне питье, таблетки, молоко с медом, что-то сказать, потрогать всегда прохладной рукой лоб. Иногда я слышал, как она говорила: «Пожалуйста, не кури». Иногда брала меня к себе в постель, где я быстро затихал в ее тепле. Увы, она не могла это делать постоянно. И я чувствовал приближение кашля. В горле начинало першить. Я старался подавить его, но бесполезно. И он начинал меня бить до тех пор, пока не зажигался свет и не подходила заспанная мать с подушкой, чтобы подложить ее под голову, чтобы мне было удобнее. Садилась рядом и с рассеянным видом поглядывала на меня…
Здесь, возле канала, ей бы понравилось. Тем более что мы бы все были вокруг нее. Нет такой женщины, которая бы не мечтала покайфовать на солнышке, сидя в кресле и наблюдая за внуками, которые посмеиваются над ней, называя старухой и изводя придирками. Она не будет гладить, мыть, а лишь дегустировать печенье и разную еду. Мари-Анж станет ее взрослой дочерью, которая обо всем будет ей рассказывать – о небольших неприятностях и больших огорчениях, болях и задержках… Они будут обмениваться кулинарными рецептами. И нам предоставится возможность иметь дело со старой и новой кухней. Мы сможем сравнивать разные кулинарные школы. Пьеро будет ее самым младшим и самым трудным ребенком, я – старшим, благоразумным, на которого можно положиться. Мы станем презирать старшую сестру, подглядывать за ней в уборной, высмеивать ее ухажеров. Замкнемся в лицемерии. В наших отношениях будут и тайные сделки, и молчаливый сговор, и предательство, и недолгие ссоры.
Что касается здоровенного мудака Жака, то мы его представим как приятеля из Энзисхейма. Он будет приезжать ежедневно на велосипеде, говоря: «Я ехал мимо». Это верный, настойчивый парень, но Мари-Анж не хотела его ни под каким видом. Моя мать с удовольствием утешала его и тихо выпроваживала. Или уводила на прогулку после обеда, от которой ему трудно было отказаться. «Составьте мне компанию, мой мальчик, мне надо с вами поговорить». – «Да, мадам, с удовольствием». И они шли пройтись вдоль канала. Все ее забавляет, она выглядит высокомерной, слегка полноватой в своем платье, застегнутом спереди и подпоясанном тонким ремешком из той же ткани. Он же скорее чинно и с глупым видом следует за ней, заложив руки за спину. «Сходим в деревню, ладно? Надо зайти к Клотенам и заказать крупы». – «Да, мадам». И вот уже нам троим видно, как они исчезают за поворотом. Мы глупо смеемся, помешивая кофе серебряными ложечками, спертыми у бедных и беззащитных пенсионеров. «Слава богу, ушли, – говорит Мари-Анж. – От вашего приятеля у меня чесотка в промежности». – И уходит, обмахиваясь юбкой, словно желая ее расстегнуть…
– Ты ведешь с ним себя как последняя шлюха! Могла бы сделать усилие!
– Я не виновата, что не увлечена им! Я не виновата, что он мне не нравится. Я не вижу его во сне. Мне противно, когда я его вижу!
– Но он ведь красивый парень!
– Согласна! Он может нравиться, а мне не нравится. Я не могу видеть парня, который не улыбается. Он странный какой-то. Мне от него страшно.
– Жаль. Маме он нравится…
– Тем лучше! Пусть себе его и оставит! Для себя одной. Пусть с ним барахтается в копне сена! Отдаю ей его!
Мы видим, как они проходят вдали мимо плакучих ив. И выделяются на фоне ослепительного пейзажа, как две китайские тени. Солнце жарит вовсю. Жак закатал рукава, а пиджак несет на плече. Она наклоняется к его ногам, чтобы собрать цветы.
– Есть одна вещь, которая меня беспокоит, – говорит она, беря его под руку. – Я могу вас взять под руку?.. Мне надо опереться на секунду. Этот обед, жара немного – как бы сказать? – кружат голову. Ноги становятся ватными. Вы меня понимаете?
– Да, мадам… Должен сказать, что я тоже…
– Вам не худо?
– Нет. Лишь чуточку…
Она останавливается. Смотрит на него:
– Вы очень бледный. Не хотите ли вернуться?
– Нет-нет. Не волнуйтесь.
– Сядем… Это все из-за жаркого… Мари кладет слишком много жира… Это давит на желудок… Какой-то кол стоит… А у вас?
– Тоже…
Она садится, он садится рядом в тени листвы.
– Уф, – говорит женщина, напоминающая созревший и позолоченный на солнце плод. Она растягивается на траве, подложив руки под голову. Жак с глупым видом роется в карманах пиджака.
– Вы что-то ищете?
– Сигареты… Мне казалось, я их взял…
– Вы их забыли на столе.
– Нет. Вот они. Хотите закурить?
Она кивает. Тот подносит, склонившись над ней, огонь. Рука его дрожит. От волнения. Его волнуют ее глаза, грудь, смятое платье с пятнами пота под мышками, пуговицы, которые вот-вот отлетят – так оно натянуто на груди. Она берет его руку, чтобы рука перестала дрожать.
– Спасибо, Жак…
Она курит, он курит.
– До чего же я располнела, – говорит она, вздыхая.
И, расстегивая поясок, поднимает ногу. Тот прячет глаза и лихорадочно затягивается.
– Меня беспокоит одна вещь, – повторяет она свою фразу.
Их окутывает дым от сигарет. Жарко.
– Послушайте, мой маленький Жак… Здесь, как вам известно, все любят вас. Двери дома всегда открыты для вас…
