— Вот уж потешусь, так потешусь, — простодушно признался Бреющий Полет, радуясь, как ребенок. — Премного вами благодарен, гошподин капитан…
Он уже собрался в обратную дорогу — на кухню, когда голос командира неожиданно остановил его. Ван Вельде обернулся — весь напряжение: не передумал ли капитан.
— Ты бы принес нам сыр-то, — сказал Бло де Рени.
Он снял пластинку, обтер ее носовым платком, положил в конверт, задрав кверху подбородок, покачал головой и вдруг выронил пластинку из рук, и она разбилась.
Офицеры переглянулись.
Ван Вельде тем временем вносил сыры.
Бло с отсутствующим выражением лица возвратился на свое место. Наступило неловкое молчание. Никто не мог понять, намеренно разбил он пластинку или нечаянно. И вдруг, словно то была издевка, мелодия зазвучала снова, далекая и неотчетливая, как галлюцинация.
Розы распускаются под небом Пикардии… — горланила солдатня.
Они столько раз ее слышали, что в конце концов признали своей. Сновавшие по комнатам подавальщики все время напевали эту песню, и люди, разместившиеся там, подхватили ее. Она как бы заново родилась и явилась всем в новом обличье: более ритмической, более народной и более радостной.
Капитан горестно усмехнулся, покоряясь судьбе и иронизируя над самим собой. Он хотел было подвинуть к столу свой стул, но тут затрещал телефон, допотопный полевой телефон из эбонита.
Робер, сидевший к нему ближе других, взглядом попросил у командира разрешения и снял трубку.
— Я Эмиль, я Эмиль, Эмиль. Говорит Эмиль, — взывал с другого конца провода мужской голос, принадлежавший, по всей видимости, уроженцу Лилля.
Слышимость была плохая, Робер заткнул пальцем другое ухо и вдруг всем своим существом он почувствовал близкую беду.
— Алло! Эмиль вызывает Сильвию. Эмиль вызывает Сильвию.
— Сильвия слушает.
Весь полк назывался «Эмиль», а батальон партизан «Сильвия». В штабе очень гордились такой находчивостью и не подозревали, что немцы придумали ту же хитрость и именовали себя «Хильдой», «Зигфридом», «Баварией». Штаб полковника спрашивал капитана. Бло де Рени осушил свой стакан и подошел к аппарату. Он слушал с элегантно-скучающим видом, подставляя огню, чадившему в камине, отчего в комнате стоял запах резины, то одну, то другую ногу в высоком сапоге. Несколько раз он перекладывал трубку из одной руки в другую. Лицо его оставалось бесстрастным.
— Слушаюсь, господин полковник, — произнес наконец Бло и стал по стойке смирно, словно полковник мог его видеть.
Он положил трубку на рычаг, поглядел, как играет огонь в камине, бросая на мрамор в прожилках то голубые тени, то оранжевые отсветы, пнул ногой разбитую пластинку, — осколки попали в огонь и зашипели, — и вернулся на свое место.
Позади него в камине потрескивал воск.
— Дорогой Шарли, — проговорил Бло, — придется нам обойтись без рождественской мессы. Похоже, немцам наплевать на нашу церемонность. Ничего не поделаешь — они дурно воспитаны. Штаб обеспокоен донесениями разведки, и ему немедленно нужны пленные.
— Вот так-то! — подытожил Кале.
Бло пропустил мимо ушей дерзкую реплику и продолжал:
— Итак, начало операции Мельхиор — в двадцать два часа ноль-ноль.
— А, с-скоты! — выругался Шарли.
Безумная Грета, Безумная Марго, в сапогах и каске, вооруженная до зубов, уже входила в темный салон супруги нотариуса Аглена Верхнего, где расколовшиеся на мелкие кусочки Розы Пикардии исходили черными слезами.
Проверив еще раз наличный состав своего отряда, капитан решил, что двенадцати человек будет достаточно.
В операции Мельхиор должны были участвовать две боевые группы. Но все подразделения, как партизанские, так и регулярные, отличались крайним худосочием. И не только потому, что по случаю рождества многие получили увольнительные, но также и потому, что еще раньше многих перебросили в другие места, — во фландрской дивизии это произвело настоящее опустошение; таким образом, в мае тысяча девятьсот сорокового года противнику противостояли лишь малосильные, не способные к длительному сопротивлению подразделения.
Ван Вельде, оказавшийся за спиной у капитана, нетерпеливо переминался с ноги на ногу и весь как-то дергался, видимо, порываясь что-то сказать ему. Наконец Бло остановил на нем взгляд своих темных глаз.
— Тебе чего?
— Гошподин капитан, можно и мне с ними, а то я завсегда в заду плетусь, за горшками с кашей, очень это обидно.
— Ну что ж, пожалуйста.
Ван Вельде побежал снаряжаться в дорогу.
— Хороший солдат, — сказал Раймон Дэла.
Капитан промолчал. Потом увидел, что Дэла взял с вешалки ремень с портупеей, и сказал:
— Не нужно, Дэла. Вы и так уже ходили три раза подряд. Я считаю, что следует установить очередность — и для офицеров и для солдат. Так что сегодня вместо вас пойдет Шарли, а вы зато отстоите рождественскую службу.
Дэла и Шарли переглянулись и — прыснули: шеф, сам того не подозревая, здорово всех потешил: кто-кто, а уж Дэла набожностью не отличался. И тут Робера словно что-то толкнуло. Чувствуя, что он уже не может больше ждать, когда расшевелятся аванпосты, что ему уже невмоготу от бездействия и он задохнется от тоски, схватившей его за горло с новой силой сейчас, когда он увидел эти сборы, это оживление перед операцией, Робер попросил:
— А не возьмете ли вы и меня с собой, капитан?
— Это не положено. Я бы предпочел, чтобы вы нас прикрывали. Так вернее.
— У меня прекрасный сержант. Со мной вы будете в большей безопасности; если вы возьмете меня, мой помощник будет издалека следить за ходом операции, и я обеспечу вам отход через мои позиции. Мои люди знают мой голос.
— В таком случае я согласен.
Робер просиял. В эту ночь он не мог бы оставаться наедине с собой, ему бы просто некуда было девать себя.
Приказ, полученный Бло, видимо, привел его в замешательство, он нервно расхаживал из угла в угол; у него было свое представление о том, как следует воевать. Ему захотелось объясниться:
— Что за идиотское распределение обязанностей: почему-то партизанский отряд хорош именно для наступления, а они все неотразимы в обороне.
— Премного вам благодарен, капитан.
— А теперь вот еще не знаю, как отказать в «прогулке» моему гостю.
— Какая наглость! — завопил вдруг Шарли. — Что за с-сукин сын придумал сделать из моей каски салатницу!
— Ничего, — сказал Бло, — нам как раз придется обновить накидки. Я думаю, жарко не будет.
Дэла, поскольку ему было велено остаться, праздно сидел на стуле, откинувшись на спинку, и, выставив прямые как палки ноги, упирался пятками в пол.
— Рождественский Дед, дрянь паршивая, — ворчал он, — я ему скажу пару ласковых слов на рождественской мессе.
Спустя полчаса патруль выходил через пост Робера. Стоял пещерный холод. Пост на кладбище, — один из четырех, выставленных для обороны Аглена Верхнего, — занимал отряд, которым командовал семинарист; по словам самого Робера, он остановил свой выбор на семинаристе, потому что считал его лицом наиболее подходящим для данной обстановки. За колючей проволокой простиралась равнина. Старший сержант Робера, рудокоп, провожал их завистливым взглядом. Консервные банки подпрыгивали и издавали дребезжащий звук всякий раз, как кто-нибудь, минуя проволочные заграждения, цеплялся, проклиная все на свете, за ржавую колючку.
Участники этой экспедиции один за другим ступали в ночь и исчезали в ней, словно фантомы. Она была как декорация в театре; приглушенный свет, исходивший от земли, безлунное фиолетово-чернильное небо, густо утыканное звездами. У этих людей в молочного цвета накидках и почти такого же цвета касках темными оставались лишь ноги, которые двигались как бы сами по себе, словно заколдованные чурки. Снег валил с самого утра, ноги вязли в этом рыхлом холодном хлопке. Дул резкий восточный ветер.
Они шли уже около десяти минут на некотором расстоянии от высланных вперед разведчиков, и те, когда раздавалось мычание коровы, ухали по-совиному.
Дело в том, что в округе была корова, необычная, интригующая, — вскоре она стала легендарной, — и звали ее Корова Тьмы, или Полуночница.
Аванпосты, выставленные зимой тридцать девятого — сорокового годов в Эльзасе и Лотарингии, жили на редкость бестолковой жизнью. Приказы поступали противоречивые: то — стрелять, то — не стрелять, и порой нервы у людей не выдерживали: в темноте предметы начинали приобретать другие размеры и очертания и внушали ужас.
Роберу припомнился такой случай: один из его часовых, стоявший на посту и не спавший двое суток подряд, увидев, как подымается из-за горизонта луна, принялся ее расстреливать. А немецкий патруль, пожаловавший за легкой поживой к французам, тотчас же откликнулся. Страх породил страх, какой-то слабонервный лейтенантик подумал, что их атаковали, и открыл заградительный огонь. Немцы открыли ответный огонь, и весь фронт заполыхал.
