К февралю 1913 года почтовые инспектора нескольких городов заподозрили что-то неладное, но, поскольку никаких жалоб в полицию не поступало и члены Общества, неукоснительно соблюдая правило, посылали деньги (преимущественно наличными, хотя принимались и чеки) с курьерами и никогда не пользовались услугами общенациональной почтовой связи, особой опасности в том не было. Членов Общества постоянно предупреждали, что сам руководитель американского почтового ведомства получает взятки от французов, а потому готов просматривать и уничтожать любую корреспонденцию Общества. (Правило было настолько суровым, что всех уведомили: письмо, пришедшее по почте, даже не будут вскрывать, а членство его отправителя в Обществе подлежит моментальному аннулированию.) Из соображений безопасности адрес Общества часто менялся, оно располагалось то на Брум-стрит, в южном Манхэттене, то на Восточной Сорок девятой улице, то на севере Вест-Сайда, то вдруг в Тинеке, Нью-Джерси, или Риверсайде, Нью-Йорк. В июне 1913 года за одну неделю пришло такое количество взносов, колеблющихся в амплитуде от пяти до ста долларов, что Абрахам Лихт и Элайша устали весело подсчитывать их и, дойдя до девяноста пяти тысяч, сдались и просто сгребли их, предусмотрительно надев перчатки, в мешок, чтобы впоследствии поместить на имя одного из агентов (Брисбейна, О'Тула, Родвеллера, Сент-Гоура) в какой-нибудь уолл-стритский инвестиционный банк («Никербокер кредит», «Американский банк сбережений и кредитов», «Линч и Берр», «Трокмортон и К0») — по выбору Абрахама Лихта. Он подозревал, что к тому времени кое-кто в финансовых кругах стал внимательно присматриваться к его деятельности, но, ослепленный успехом, особо не волновался.
В конце концов, он — Абрахам Лихт, хотя здесь это его имя и неизвестно.
III
— Если человечество, как считал Свифт, делится на дураков и подлецов, — говорил Элайше и Миллисент Абрахам Лихт, — может ли быть большее удовольствие, чем получать стабильный доход от первых, глядя, как завидуют последние?
В течение долгого лета 1913 года членство в Обществе по восстановлению наследия Э. Огюста Наполеона Бонапарта и рекламациям продолжало расти, в середине августа, незадолго до того, как предприятие пришлось свернуть, в нем насчитывалось около семи тысяч добропорядочных членов и на его счету скопилось, по приблизительным прикидкам, три миллиона долларов. У Элайши и Миллисент голова кружилась от отцовских успехов, хотя того и тревожили некоторые сомнения: не слишком ли гладко идут дела?.. не имеет ли под собой почвы ощущение, порой становящееся почти осязаемым, что за ними отовсюду наблюдают, хотя пока и не трогают?.. Учитывая расширение дела, Абрахам Лихт вынужден был нанять более двадцати сотрудников — «поверенных», «агентов», «курьеров», «бухгалтеров», «стенографисток». Эти люди, хоть и не посвященные в подробности, были достаточно опытны и интуитивно ушлы, чтобы не нарушать хозяйских распоряжений. («Один неверный шаг, — предупредил каждого из них Абрахам Лихт, — и весь этот карточный домик рухнет. А некоторые из вас могут горько пожалеть об этом».)
В то время основная резиденция Лихтов находилась в роскошных восьмикомнатных апартаментах «Парк-Стайвесант-отеля» у восточной оконечности Центрального парка, хотя Абрахам с Элайшей часто разъезжали по делам, а Милли училась в Академии мисс Тейер для благородных христианских девиц, располагавшейся на Восточной Восемьдесят пятой улице. (Разумеется, Милли не так уж прилежно посещала занятия, ее захватил вихрь светской жизни Манхэттена, и она наслаждалась лестным вниманием своих молодых поклонников, не более чем игриво кокетничая с ними, поскольку сердце ее принадлежало Элайше.) Пока дела шли гладко и проблемы Общества не доставляли неприятностей, не было для Абрахама Лихта большего удовольствия, чем провести воскресный день в городе со своими красивыми детьми: изысканный поздний завтрак в «Плазе», неторопливая прогулка в кабриолете по Центральному парку, несколько часов в музее «Метрополитен» на Пятой авеню, ранний ужин и чай в великолепном «Генрихе Четвертом» на Парк-авеню. Для старших детей, Милли и Элайши, выходной порой продолжался вечером в великолепном «Метрополитен-опера» в небольшой компании светских знакомых, потому что наряду с Шекспиром Абрахам Лихт почитал оперу как музыку богов. (В тот хмельной сезон Лихты слушали «Волшебную флейту», «Риголетто», «Мадам Баттерфляй» и присутствовали на американской премьере «Кавалера роз» Штрауса, во время представления которой Абрахам Лихт влюбился в Анну Кейс, исполнявшую роль Софи.) Музыкальные вечера иногда заканчивались ужином где-нибудь на Парк-авеню или на Пятой авеню, в доме одного из новых друзей Абрахама, или у Дельмонико, где Абрахама знали и охотно привечали как щедрого клиента.
— Какие мы счастливые! И как просто быть счастливыми! — с притворным изумлением шептала Милли, горячо целуя Элайшу, когда они оставались наедине; а Элайша, менее беспечный из них двоих, пытался понять, как это может быть — ведь и года не прошло после исчезновения его брата Терстона. Глядя на раскрасневшееся, восторженное лицо Милли, видя ее сияющие глаза, он не мог сказать, счастлив ли он и счастливы ли на самом деле, несмотря на нынешние деловые успехи, Милли или Абрахам Лихт, и вообще — что такое настоящее счастье? Когда Милли бывала весела, безудержно весела, словно инженю в бродвейской оперетте, Элайша считал, что тоже должен ей соответствовать, возможно, она даже испытывала его, чтобы понять, насколько искренне его веселье.
Единственное, что Милли знала об исчезновении Терстона, так это что брата не оказалось в ритуальном зале трентонского Погребального дома, куда его «останки» должны были доставить из тюрьмы и куда Абрахам с Элайшей явились, чтобы забрать его. Он ушел, скрылся, испарился — без следа. И не оставил никакой записки.
— Но как Терстон мог так поступить? — спрашивала Милли с недоверием и обидой, и Абрахам сухо отвечал:
— Не будем говорить об этом неблагодарном — видите ли, он стал «новообращенным христианином». Перешел в лагерь врагов — скатертью дорога!
— Но, папа… — попыталась возразить Милли. Однако Абрахам оборвал ее:
— Я тебе сказал, Милли: никогда больше не будем вспоминать об этом неблагодарном.
Так и было, потому что Абрахам Лихт не из тех, кому можно не повиноваться.
Легенда, существовавшая в семье, гласила, что Терстон и Харвуд отправились на поиски удачи: Терстон изучал в Бразилии возможности «каучуковой торговли», а Харвуд на Западе — возможности «добычи ценных металлов». Младших детей Харвуд нисколько не интересовал, но они умоляли отца съездить в Южную Америку, чтобы повидаться с Терстоном.
— На Рождество, папа! Терстону ведь без нас будет одиноко.
Абрахам весело смеялся, удивленный, но отвечал тем тоном, который означал, что разговор окончен и возвращаться к нему запрещается:
— Уверен, что ваш брат уже привык к «одиночеству».
(— Неужели там действительно не было никакой записки, чтобы объяснить или извиниться, ну хотя бы попрощаться? — по секрету спрашивала Элайшу Милли. И Элайша, притворно воздевая руки, заверял ее так же строго, как и отец:
— Нет, Милли. Папа же сказал — ничего там не было.)
IV
Странным было неустойчивое счастье того быстротечного манхэттенского сезона. Оно оказало противоречивое воздействие на Абрахама Лихта.
Например, он часто говорил о своей смутной тоске по Мюркирку — «по покою». Хотя, конечно же, не рисковал покидать Нью-Йорк, пока дела не устоятся. Он не доверял своим служащим — да и какой наниматель стал бы доверять в такие бурные времена? Полушутя он говорил Элайше и Милли, что без труда построил бы свою финансовую империю, если бы мог заполнить весь штат сотрудников только кровными родственниками. (Его свойственники — Барракло, Стернлихты, Лиджесы, — похоже, доверия не заслуживали. Элайша имел основания так думать. А почему папа никогда не вспоминает о Харвуде? Поддерживает ли он вообще с ним связь?)
И потом, не слишком ли быстро разрасталось Общество? Может быть, благоразумнее было бы ограничить членство в нем? Даже сделать новый ход: мол, дела в Париже так запутались, французские суды так погрязли в коррупции, что процесс был объявлен недействительным из-за допущенных в ходе его нарушений закона, так что следует готовить новый процесс, скажем, к январю 1914 года. Это, с точки зрения Элайши, прозвучало бы вполне убедительно и было бы встречено им с полным одобрением (или облегчением), потому что на данном этапе своей карьеры Абрахам Лихт уже несколько раз стал миллионером — в качестве О'Тула, в качестве Брисбейна, Родвеллера и Сент-Гоура — и мог позволить себе расслабиться. Его состояние находилось в надежных руках — в самых респектабельных уолл-стритских инвестиционных банках — и могло удвоиться или утроиться, если продолжится расцвет экономики.
