Уже второй месяц пошел, а ты не отдаешь, — сказала Мари; тогда парень достал пятитысячную бумажку, мол, пока вот это. Мари взяла; потом принеси остальное. Но он не принес; пропустил и следующий месяц, и тогда Мари сказала ему по телефону: вот что, давай договоримся, суд тебя обязал платить деньги, вообще это деньги никакие, а меня обязал раз в неделю отдавать тебе мальчика, ты свои обязательства не выполняешь, тогда и я не стану выполнять. Как так? — не поверил своим ушам наш парень. А вот так, — ответила Мари, — на этой неделе не приезжай, и на следующей тоже; приезжай только, когда деньги привезешь. Нет, ты не имеешь права, закричал наш парень в телефон, чуть не плача, этим ты не мне насолишь, ты что, не понимаешь, что ребенку нужен отец. Отец, а не безработный алкаш, сказала Мари. Когда я с ним, я же не пью, разве нет. Ты всегда пьешь, это всем в деревне известно, потому и работы не находишь, что все об этом знают. Не делай этого, не могу поверить, что ты так можешь со мной поступить, ты не такая, это все из-за матери, наверняка она тебе велела так сказать, сказал наш парень; какая она все-таки злобная, эта баба, и ведь если я парнишку не получу, денег у тебя все равно не появится. Зато, может, у тебя появится охота достать денег, — сказала Мари и повесила трубку. Парень наш постоял немного у телефона, потом пошел в корчму и там до девяти вечера рыдал и жаловался, что Мари не отдает ему ребенка, что лишится он сына, а ведь у него только сын и остался. Мать ее так, сказали приятели в корчме, разве она не обязана? Это все из-за денег, ответил наш парень. Десять тыщ в месяц, и уже за полтора месяца я задолжал.
Люди в корчме, увидев, в каком состоянии наш парень, скинулись и собрали десять тысяч: может, хоть теперь отдаст, и парень наш в воскресенье поехал к Мари и сказал, вот, десять привез. О’кей, но нужны и остальные, сказала Мари и отдала ребенка. На следующей неделе денег снова не было, парень наш обегал всю деревню, но оказалось, что он почти всем сколько-нибудь да должен. И когда никто и нисколько, он вспомнил бывших своих однокашников и попросил соседа, чтобы дал ему позвонить, потому что с их телефона уже нельзя, телефонная компания — такие гниды, всего-то месяц задержал плату, и уже выключили, вот народ: платишь им двадцать лет, а один раз зазевался, один-единственный раз — и все, конец. Ладно, звони, сказал сосед, но недолго, у меня тоже деньги на полу не валяются. Если у вас такое случится, дядя Лайош, приходите, выручу. В самом деле? Ну, так и быть, парень, если случится такое, обязательно приду, ответил сосед, смеясь про себя: что это будет за жизнь, если он придет к парню за помощью, это не жизнь будет, а конец света. Парень наш дозвонился одному из бывших друзей в Будапеште; он собирался другому звонить, но у того телефон был выключен. Хорошо бы, сказал парень, хорошо бы встретиться, так давно уже не виделись, тут, в деревне, и воздух другой, правда ведь, было бы здорово. Будапештский однокашник сказал, что организует. Прошла пара недель, пока он организовывал, потому что хотели приехать трое, да очень уж трудно было время согласовать. Время в Будапеште дорого стоит, не то, что в деревне, идет себе и идет. Когда встреча наконец состоялась, парень наш не видел сына уже целый месяц. Однокашники приехали, стали разговаривать. Всплыли старые темы: научное поприще, или, вернее, отсутствие этого поприща и связанные с этим обиды, но наш парень не особенно оживился, словно давно пережил все это, плевать он хотел на науку, лишь по привычке поддержал разговор. Потом: что с бывшей женой, а, ну ее, гребаную бабу, и говорить о ней не стоит, вот только ребенок, сынок, которого я уже месяц не видел. Что, почему, — спросил один из однокашников, — он тебя что, не интересует? Тут наш парень расплакался: еще как интересует, он для меня свет в окошке, и честно скажу, я бы хотел, чтобы вы мне помогли, потому что тут уже не получается денег добыть. Запах от парня шел, как от кучи грязного белья, которое уже недели три валяется в корзине. Тут только они обратили внимание на этот запах и на то, что парень уже — не один из них, а кто-то другой.
На другой день парень наш позвонил Мари: деньги я добыл, могу взять парнишку? Видно, сказала Мари, что ты не работаешь: понятия не имеешь, что сегодня за день. Четверг, понимаешь, четверг сегодня. Но я его так давно не видел, сказал наш парень, и он, наверно, рад будет встретиться. Вот уж не думаю, сказала Мари, да это и не важно: ты опоздал с деньгами, а значит, опоздал и с возможностью его видеть, понимаешь, это мои проценты. Чего? — спросил наш парень. Я говорю, это проценты на твои деньги, что не увидишь сына. В общем, суббота, десять утра, сказала Мари; в субботу наш парень в десять утра был там, отдал деньги, так что на тот момент он ничего не был должен, и забрал парнишку, и в следующие две недели приносил деньги, ведь деньгами он разжился в середине месяца, но через две недели деньги опять кончились, и Мари не отдала ему сына.
Парень наш пошел в корчму и попытался там добыть денег, потом пошел к двоюродному брату: слушай, Дюси, помнишь, сколько я тебе помогал, когда ты строился. Но денег достать не удавалось, а у двоюродного брата и подавно, тот что-то врал, мол, в такой жопе он никогда еще не был, пять миллионов должен банку, да еще месячные проценты на кредиты за машину и за квартиру, каждый грошик — сто раз подумаешь, прежде чем отдать. Неделю еще выдержу, думал наш парень, а там наверняка что-нибудь получится, достанет денег и отнесет ей, потому что без парнишки никак.
Но и на следующей неделе ничего не вышло.
Была пятница. Он сидел в корчме и говорил, говорил, как каждый божий день, что у него за проблема, на что Лаци Варга, и Беци Сабо, и, кажется, Питю Бонц, ага, и еще Яни Бачани, нет, этот тогда уже помер, но остальные все были там и говорили парню: слушай, Лаци, пойми, не можем мы тебе денег дать, у самих мало, а работы, сам знаешь, с гулькин нос. Ну, фрёч, о’кей, но десять кусков! Один раз дали ведь, а когда мы их увидим, да никогда, ничего ведь не изменится, ты не работаешь, да и не ищешь. Да поймите вы, я искал, да не нашел. Это же не я взял и решил, что только так, что по-другому не может быть. Что значит, не может быть, ты все-таки тоже что-то можешь. Я — нет, не может у меня быть по-другому, только так, говорил наш парень, стараясь, чтобы все поняли, что его жизнь — такой неизбежный процесс, где все-все плохо, и ни к чему говорить, что и он что-то может. Брось, можешь, говорил Яни Бачани, нет, скорее, Питю, Питю Бонц, потому что Бачани, тот уже помер. А что ваша-то жизнь, тоже говно, ваша жизнь тоже ничего не стоит, тоже куча говна, чего вы думаете, что она лучше. Потому что у меня, скажем, есть деньги, не ты же за меня алименты платишь. Ваша жизнь не лучше, чем моя, ваша жизнь — тоже говно, кричал парень. Была бы лучше, вы бы мне помогли сейчас, да она не лучше, тоже говно. Слушай сюда, Лаци, ты нашу жизнь с говном не мешай, погляди лучше на себя в зеркало, что из тебя стало за два года, погляди на себя, ты директором был, а теперь ты кто, потому и клянчишь, чтоб кто-нибудь за тебя алименты заплатил, погляди же в душу себе, что с тобой стало, — говорил Лаци Варга, и в его голосе прорвалась та мстительная злоба, которую вызвало в нем, еще лет тридцать тому назад, поведение отца нашего парня, когда тот разливался насчет будущего своего сына, будущего, которое, как оказалось, оказалось липовым. Да брось ты его к гребаной матери, видишь ведь, хреново ему, успокаивал раскипятившегося бывшего тракториста Беци Сабо. Парнишку хочу увидеть, только сына увидеть, говорил наш парень и вытирал слезы, потом лоб, где вроде бы тоже катились слезы, и говорил, что он поедет сейчас, и взломает к чертям собачьим дверь, и заберет сына. Сядь и сиди себе, толкнул его обратно Беци Сабо. Нет, поеду, сказал, или, скорее, завопил наш парень, выдергивая руку, которую держал Питю Бонц. Автобусы сейчас не ходят, сказал Питю, куда ты на хрен поедешь. Поеду, сказал наш парень и вырвал руку, потом пошел, сначала качаясь, затем, когда уловил направление, стремительно, к выходу из корчмы. Куда ты, идиот, сиди, крикнул ему Лаци Варга. Поеду, орал наш парень уже возле двери.
Эх, мать твою, сказал Беци Сабо, когда за дверью корчмы уже не слышно было: поеду, поеду, — эх, мать твою, не думал его отец, что из этого парня, из которого, он думал, знаменитый ученый выйдет, что из него… Он выпил. Что выйдет — вот это, выдавил Беци Сабо. Это точно, сказал Лаци Варга.
На другой день Беци Сабо поехал на велосипеде посмотреть картошку. Нет ли колорадского жука, помогло ли опрыскивание, в этом году он решил испробовать новое средство, хотя средства эти — все хуже и, конечно, все дороже, а ведь тот добрый старый «матадор», которым раньше пользовались, когда он еще мальчишкой был, какой был хороший, бывало, брызнешь на куст, оглянулся, а все жуки уже лежат на земле кверху лапками, и вовсе не правда то, что привыкли к нему жуки, во всяком случае, в их деревне — ничего подобного, это только ради выгоды придумали, будто привыкли, просто новую хрень навязать надо, к тому же требуется ее куда больше, чтобы толк был, а толку все равно мало. Беци Сабо уже был совсем близко от картофельного поля, миновал последнюю собаку, которая его облаяла, это уже околица, — и тут увидел что-то светлое возле канавы. Это что за хреновина, пробормотал он и остановился: подумал, может, мешок с кормом свалился с трактора, это можно взять, это не кража, а скотине сгодится, даровой корм — все равно корм. Нет, не мешок это, подумал он, подойдя ближе, но еще надеялся, что если и не корм, то что-нибудь такое, что пригодится дома, пускай даже просто ветошь, для трактора, например, хоть трактора у него и нет, но ничего, на чердаке пока полежит. И, подойдя, крякнул: ах ты, в бога твою мать! Это было совсем не то, что он подумал, но пока он еще не понял, что. Вот хрен! Падаль, что ли? Растуды его в гребаного бога, сказал он уже громко, когда увидел, что светлое пятно на траве у канавы не мешок, и не ветошь, и даже не сдохшая собака, а — человеческое тело, и тот, кто там валяется, это наш парень, причем голышом. Мать твою, Лаци, ты что, закричал Беци Сабо, охренел, что ли? Подбежав, он нагнулся и попытался поднять его, твердя: Лаци, мать твою, Лаци, мать твою…
