Такой город в Америке один — Нью-Йорк. Только он и поддерживает динамическое равновесие между городской и пригородной культурой. Нью-Йорк можно любить и ненавидеть, его можно презирать, бояться, воспевать. Но никому еще не удавалось его игнорировать.
Тайна Нью-Йорка очевидна и неуловима. Исходив его улицы, написав о Нью-Йорке сотни страниц, я так и не понял собственного отношения к этому городу, который уже давно называю своим.
С самого начала Нью-Йорк возник без претензии на историческое величие. Он рос естественным путем, без градостроительного плана, как бы дичком. Его небоскребы торчат в прихотливом и потому естественном порядке. Издалека Манхэттен возникает как фантастическая горная цепь.
Среди его якобы скучных, как арифметика, стрит и авеню рождается ощущение непредсказуемости, случайности. В этом городе может все произойти. Он всегда готов к приключениям. Нью-Йорк не был символом чего-то, в нем нет никакой умышленной идеи. Более того, у него даже нет своего лица. Уникальность Нью-Йорка — только в его всеядности. Он все принимает и ничего не отрицает. Он не принадлежит к одной стране, к одной культуре, к одному языку. Нью-Йорк — совокупность всего, манифест богатства человеческой природы, включающей в себя и все низкое, злое в ней. Тут нашли себе убежище философы и бродяги, поэты и сумасшедшие, праведники и грешники. В этом городе добро и зло остаются на своих полюсах, рождая мощное творческое напряжение.
Эклектичность Нью-Йорка — архитектурная, стилевая, идейная — его великое богатство. Здесь нет общего знаменателя, нет общей нормы. Каждый ньюйоркец пользуется городом, как хочет. И эта атмосфера полной свободы дарит человеку возможность стать самим собой.
Говорят, если вам надоел Нью-Йорк, пора умирать, И в самом деле, путешествовать по Нью-Йорку можно всю жизнь — чем я, собственно говоря, и собираюсь заниматься.
* Самой необычной нью-йоркской достопримечательностью я бы назвал очередь в кинотеатр, где идет фильм Вуди Аллена. Его зрители одеваются не ярко, под мышкой у них толстые книги, причем на разных языках. В воздухе витают фамилии международных интеллектуалов, эзотерические названия, тонкие намеки, хитрые сравнения. Короче, аудитория больше всего напоминает московские кухни. И это не случайно. Вуди Аллен — типичный представитель интеллигенции, которую в Америке можно рассматривать в качестве экзотического экспорта.
* Ньюйоркцы, как вороны, едят все. Поэтому обед тут может быть каким угодно. Другое дело — завтрак. Традиционный нью-йоркский завтрак — чашка кофе, бублик с лососиной и свежий выпуск «Нью-Йорк таймс». Причем главное в этом наборе — его несъедобная часть. Почему? Да потому что ньюйоркцы с присущей им категоричностью, которую все остальные считают наглостью, считают свою главную газету лучшей в мире. По-моему, так оно и есть.
* «Метрополитен» — первый, самый большой и лучший музей Америки — настолько же характерен для этой страны, насколько он отличается от своих прославленных собратьев. «Метрополитен» — чисто американский феномен, как бейсбол, родео или «Макдоналдс». «Метрополитен» — самый демократический музей в мире. Культура здесь живет в вечном музейном согласии — без иерархии, без границ во времени и пространстве. С точки зрения традиции музей можно считать свалкой драгоценностей, но с моей — это лес чудес, по которому можно часами бродить без определенной цели, именно как по лесу. Однажды за день, проведенный в «Метрополитен», я посмотрел выставку исторических костюмов, картины символистов, сюрреалистические фотографии и папуасские пироги. Потом забрел в китайский садик, где первыми в Нью-Йорке распускаются сливы, и решил, что не прочь, как мумии из египетского зала, остаться в «Метрополитен».
Север обладает мистической притягательностью. Не зря столько лет людей очаровывает бесплодная географическая абстракция — полюс. Чем выше широта, тем яснее становятся философские обертоны этнографии. Северяне открыли способ жить там, где, казалось, жизнь невозможна. Их культура строилась в экстремальной ситуации: смерть всегда рядом. Жизнь отнюдь не воспринималась как нечто само собой разумеющееся. Элементарное, всем понятное право на существование следовало отвоевывать в ежедневной борьбе. География на Севере важнее всего. Культура и история не разделены той преградой, которую прогресс навязал цивилизации. Конфликты между людьми отступают перед более фундаментальным противоречием человека и природы. Северяне жили всегда в условиях войны, в которой нельзя победить, но можно прийти к перемирию.
В чужой стране единственные знакомые — литературные персонажи. Впрочем, в родной — тоже. С годами все призрачнее становятся фигуры домоуправа, квартирной соседки, секретаря комсомольской организации. Но вот, скажем, Онегин не тускнеет. Даже наоборот, кажется, что из всех российских знакомых остались только они — Мцыри, Чичиков, Витя Малеев в школе и дома.
Дания — маленькая страна, и она не может себе позволить такого разнообразия. Перед остальным миром ее представляет один Андерсен. Но датчане могут спать спокойно: мир их не забудет, во всяком случае, до тех пор, пока на земле будут дети.
Естественно, что в Дании Андерсен — самодержец. Его бронзовая фигура встречает вас на ратушной площади, его Русалочка целыми днями сидит у моря, и главная улица Копенгагена названа, конечно, его именем.
Самим датчанам это настолько приелось, что однажды вандалы отпилили Русалочке голову. Но ничего не изменилось. Памятник восстановили, а туристическое агентство обзавелось новым девизом: «Дания так прекрасна, что каждый может потерять тут голову».
В Копенгаген все пришло из сказки, прежде всего — королевские замки. Они такие, как дети строят из песка: башенки, шпили, завитушки.
Тысячу лет назад датская империя включала в себя Швецию, Норвегию и Англию. Потом пришел остроносый человек с Дюймовочкой и Гадким утенком и одним махом заменил великое прошлое на уютное.
Поневоле задумаешься: какие солдаты важнее — обыкновенные или оловянные?
Мы привыкли считать сказку детским жанром. Датчане вынуждены принимать ее всерьез, поэтому там, где у других столиц — мавзолей или лобное место, в Копенгагене — Тиволи, парк культуры и отдыха. Обычные карусели, американские горки, комнаты смеха плюс тот старомодно-викторианский, напыщенно-театральный дух, который в рождественские дни переполняет Америку.
В Тиволи Рождество царит круглый год. Этот засахаренный городок аттракционов хочется повесить на елку.
Копенгаген — откровенно веселый город, что не совсем честно. Север обязан быть суровым. А где тут торжественная печаль, когда кругом открытые кафе, бродячие музыканты и толпы длинноногих голубоглазых блондинок, которых в этом мире просто нет.
От 56-го градуса северной широты я ждал большей серьезности, поэтому и отправился в Эльсинор, чтобы навестить скорбный замок, где бродят тени двух Гамлетов, не считая коварного Полония, безумной Офелии и прямого, как палка, Лаэрта.
И что же? Все те же игрушечные башни и шпили, уютные залы с видом на море, светлый праздничный интерьер. Даже десяток пушек, охраняющих вход в Балтийское море, густо заросли травой.
Совершенно очевидно, что Андерсен добрался до Эльсинора раньше меня. А вот Шекспира тут точно не было, хотя памятник ему и стоит в каком-то закутке.
Великий бард прогадал с обстановкой, не говоря уже о том, что Кронненбургский замок построен через сто лет после смерти самого знаменитого из датских принцев.
Короче, никакого Севера из легкомысленной Дании не получается. Если здесь и были когда-то серьезные варяги, то, похоже, все они перебрались на Восток, чтобы населить своей суровостью мои родные пределы.
Достаточно пересечь залив Зунд, чтобы ощутить, как отличается громадная Швеция от своей маленькой соседки Дании. На шведском берегу вас сразу встречают памятники королям и генералам. Чем ближе к Стокгольму, тем больше этих бронзовых истуканов. В столице же они неистовствуют до такой степени, что начинает рябить в глазах от римских цифр, обозначающих порядковые номера бесконечных Густавов, Олафов и Карлов.
Правда, ленивому туристу, чтобы снискать любовь шведов, достаточно запомнить одного Карла XII, который чаще других стоит на постаментах. Обычно это юноша-воин, указывающий перстом на Восток, откуда Швеции вечно грозит Россия с ее Петром и подводными лодками.
Национальная история — занятная штука. Каждая сторона трактует ее так, чтобы побед набиралось побольше, а поражений не было вовсе. Так, один швед рассказывал мне про Северную войну, во время которой победоносный Карл захватил столько русских пленных, что они построили огромный Гета-канал.
