Когда я умолк, сержант Мерль повернулся к подчиненному и тихо сказал ему что-то. Затем снова посмотрел на меня.
– Значит, – произнес он, сосредоточенно нахмурившись, – вы утверждаете, сэр, что, хотя мистер Честер думал, что миссис Честер мертва…
– На самом деле она была жива. Вижу, вы удивительно быстро ухватили суть моего рассказа.
Сержант прищурился, и я мило улыбнулся в ответ.
– А… есть ли у вас доказательства, сэр?
– Я виделся с ней в ту ночь, сержант. И потом еще несколько раз на Крук-стрит. Я знаю наверняка, что Честер встречался с ней в ту ночь, когда у него случился сердечный приступ. И она была вполне живая.
– Понимаю, сэр.
– Настоятельно советую вам, сержант, послать человека на Крук-стрит и допросить Фанни Миллер и ее дам. Вот увидите, мисс Миллер подтвердит мой рассказ. Возможно, даже и сама миссис Честер там будет.
– Спасибо, сэр.
– Если этого окажется недостаточно, рекомендую вам вскрыть склеп Ишервудов на Хайгейтском кладбище, куда предположительно замуровали миссис Честер.
– Да, сэр.
– А когда вы все это проделаете, сержант Мерль, буду благодарен вам, если вы не забудете тот факт, что, несмотря на естественное удовольствие, которое я испытываю, помогая следствию, у меня все же есть собственная жизнь, и мне бы хотелось, чтобы вы позволили мне вернуться к ней как можно скорее.
Я улыбнулся.
– Просто формальность, сэр, – произнес он с той же холодной любезностью.
Шли часы. За окном камеры стемнело. Около семи вечера появился охранник с подносом еды и кружкой кофе; в восемь он вернулся и забрал поднос. В десять я заколотил в дверь, требуя, чтобы мне сказали, почему меня до сих пор не выпустили. Охранник был вежлив и непробиваем, он дал мне подушку и одеяла и посоветовал лечь спать. Через какое-то время я так и сделал.
Наверное, я задремал. Помню, что проснулся от запаха сигар и бренди, в голове было пусто, я не понимал, где я. Вокруг темнота, только маленькая лампа на кровати испускала красноватый свет; стены были скрыты тенями, окно слепо смотрело в ночь.
Передо мной, в центре комнаты, стоял круглый стол, и, когда глаза привыкли к сумраку, я узнал его – этот стол был у меня в Оксфорде много лет назад. Как странно видеть его здесь, рассеянно думал я, протягивая руку и касаясь полированной столешницы и полустертых инкрустаций по краю… Как странно. И кто-то играл за ним в карты: по всему столу концентрическими окружностями были разложены карты, такие белые в темноте – они будто мягко светились, будто снег…
Я встал и машинально двинулся к столу. Стул, до этого придвинутый вплотную, выскользнул, и я сел, не отрывая глаз от карт. Необычные карты, подумал я: в центре каждой – витиеватая буква, замысловато вплетенная в вычурные узоры из листьев и завитушек.
Я слегка нахмурился, пытаясь понять, в какую игру ввязался. Разглядывая круг из карт, раздумывая, не хитроумный ли это пасьянс, я краем глаза заметил, как что-то блеснуло на столешнице. Забытый бокал, еще наполовину полный бренди, мерцал в красном свете. Я поднял глаза и, кажется, ударил по столу, потому что бокал закачался и упал, бренди вылилось широкой сверкающей дугой. Алкогольная река подхватила пару карт и вынесла на край стола прямо ко мне. Темная жидкость заструилась по руке, я посмотрел на карты: валет червей и пиковая дама. «Le beau valet de coeur et la dame de pique…» Буквы – М и Э.
В этот момент я, конечно, понял, что сплю. Нелепый символизм, все эти явные намеки на Бодлера и высокопарные образы смерти… художник во мне сразу их распознал, несмотря на удивительную реалистичность сна: прохладная гладкость полированного дерева под пальцами, влажное пятно от бренди на штанине, дуновение ледяного ветра. От холода даже в носу защипало, дыхание нимбом окружало мою голову. Я снова взглянул на стол и увидел, что пролитое бренди застыло паутиной на темном дубе, а пустой бокал покрылся инеем. Я задрожал, хоть и знал, что это всего лишь сон, – наверное, в камере холодно, рассудил я, и мой спящий мозг нарисовал эту картинку (вполне себе мрачную, Генри Честер пришел бы в восторг), чтобы развлечься. Название: «Le Remords[34], или Призрачный пасьянс». Для готического шедевра не хватало лишь прерафаэлитской дамы, бледной от долгого сна, но смертельно прекрасной, губительной девы с кровью на губах и жаждой мести во взоре…
Мысль была столь нелепой, что я расхохотался. Черт возьми, одержим собственными фантазиями! Фанни бы это понравилось. И все же мне вспомнилось лицо Эффи, ее бледные губы и пугающая ненависть в голосе, когда она сказала: «Никакой Эффи нет».
Только Марта.
Чертова сука.
– Нет никакой Марты! – сказал я вслух – ибо во сне я могу делать все, что заблагорассудится, – и почувствовал, что напряжение чуть спало. Я повторил: – Нет никакой Марты.
Тишина поглотила мои слова.
Тревожная тишина.
И вдруг она появилась – сидела за столом напротив меня, со стаканом белесого абсента в руке. Волосы рассыпались по спинке стула и спадали на пол каскадом тяжелых локонов, отливавших багрянцем в алом свете. На ней было платье, в котором она позировала для «Игроков в карты», из темно-красного бархата, с глубоким декольте; ее кожа будто светилась. Огромные бездонные глаза; улыбка, так не похожая на милую, открытую улыбку Эффи, была как перерезанное горло.
– Эффи…
Я пытался говорить спокойно и ровно. Но почему комок встал в горле, почему пересохли губы? Почему пот защипал подмышки? Почему…
– Нет, не Эффи.
Это не голос Эффи. Это хриплый, будто ногтями по серебру, шепот Марты.
– Марта?
Я был невольно заворожен.
– Да, Марта.
Она подняла бокал и отпила; прозрачное стекло помутнело и замерзло от ее прикосновения. Интересная деталь, подумал я. Надо будет использовать для следующей картины.
– Но Марты нет, – снова сказал я. Во сне мне вдруг показалось очень важным доказать ей, что я говорю правду. – Я видел, как вы придумали Марту. Вы сотворили ее из краски, румян и духов. Она – просто еще одна роль, которую тебе пришлось сыграть, как Маленькая нищенка или Спящая красавица. Ее не существует!
– Теперь существует.
А вот это сказала Эффи; ее детское суждение. На миг я даже заметил ее – или ее призрак, – потом глаза потемнели, и она снова была Мартой.
– И она очень сердита на тебя, Моз. – Она замолчала, сделала еще глоток, и я ощутил ее холодную ненависть, ее ярость, как порыв зимнего ветра. – Очень сердита, – тихо повторила она.
– Это просто смешно! – заявил я. – Марты не существует. Никакой Марты никогда не было.
Она будто не услышала.
– Эффи любила тебя, Моз. Она тебе верила. Но она тебя предупреждала, не так ли? Она сказала, что не позволит тебе ее бросить.
– Все было не так. – Несмотря на мою отстраненность, голос мой оправдывался – и я это слышал. – Я думал, это будет для…
– Ты устал от нее. Ты нашел других женщин, которые меньше от тебя требовали. Ты купил их на деньги Генри. – Пауза. – Ты действительно хотел, чтобы она умерла. Так было проще.
– Это нелепо! Я никогда не обещал…
– Но ты обещал, Моз. Да. Ты обещал.
Я вышел из себя:
– Хорошо, хорошо! Обещал! – Гнев мигренью впился в лоб. – Но я обещал Эффи. Я никогда ничего не говорил Марте. – Голова закружилась, как юла, все плыло от ярости и чего-то похожего на страх. Я кричал, не в силах остановиться, слова сами вылетали из меня: – Я ненавижу Марту! Ненавижу эту суку. Не переношу, как она смотрит на меня, как будто все видит, все знает. Эффи доверяла мне, нуждалась во мне – Марте никто не нужен. Она холодная. Холодная! Я бы никогда не оставил тебя, если бы не она.
Это было почти правдой. Я замолчал, тяжело дыша, виски ломило от резкой боли. Я заставил себя глубоко вдохнуть. Это просто смешно – не совладать с собой во сне.
– Я никогда ни о чем не договаривался с Мартой, – тихо сказал я.
Она с минуту молчала.
– Тебе нужно было слушаться Фанни, – наконец произнесла она.
– Что может сказать Фанни? – бросил я.
– Она предупреждала, чтобы ты не мешал нам. Ты ей нравился, – просто сказала она. – Теперь слишком поздно.
Не смейтесь, если я скажу вам, что на миг, когда я взглянул в ее печальные глаза, меня окатило испуганным сожалением, отчаянием, как в холодном Дантовом Аду. Я вдруг увидел, как лечу вниз, во мрак, в головокружительную вечность, как снежинка, что опускается в бездонный колодец. Сердце едва билось, небытие зияло подо мною, и по нелепой, вдруг вспыхнувшей ассоциации я вспомнил ту ночь в Оксфорде, когда голос из царства мертвых зазвучал над карточным столом: «Мне так холодно».
Так холодно…
Тут мне пришло в голову, что моя уверенность, будто это сон, абсурдна: разве бывают сны такими отчетливыми, такими яркими, такими реальными? Разве во сне я смог бы обонять абсент в ее стакане, трогать стол, еще липкий от пролитого бренди? Чувствовать, как волосы встают дыбом на окоченевших руках? Я вскочил, потянулся к ней через стол и схватил за руку – холодная мраморная рука с голубыми прожилками.
