Там они рухнули на постель. Последней ясной мыслью Дэвида было, что он погружается в пучину пьянящего сумасшествия. Он беспомощно пытался выбраться на поверхность, но сильное подводное течение, казалось, предательски лишало его последних сил. И только когда Джан взорвалась хохотом и оттолкнула его от себя, он осознал всю тщетность своих усилий.
Сидя в хаосе раскиданных по постели подушек, Джан неудержимо смеялась, смеялась жестоко и насмешливо.
— О Дэвид, милый, — прошептала она, овладев наконец собой. — Ну кто бы мог подумать, что ты так… так неопытен.
Жестоко униженный, Дэвид особенно остро почувствовал стыд за свое жалкое бессилие. Окончательно придя в себя от ее смеха, словно холодным душем окатившего его, он пробормотал:
— Недостаток практики! Приношу свои извинения.
Джан зевнула и взяла пачку сигарет, лежащую на столике возле постели. Потом щелкнула зажигалкой и лениво затянулась. Обескураженный, в то же время иронически воспринимая нелепость положения, в каком очутился, Дэвид завернулся в зеленое покрывало и тоже закурил, пытаясь скрыть смущение под маской невозмутимости.
— Мне, наверно, не следовало торопить тебя, — помолчав, сказала она. — Но ты такой робкий, Дэвид. Я уж стала думать, что ты никогда не догадаешься, о чем я так страстно мечтаю.
— Я и мысли не допускал, — признался Дэвид, — да и вообще я был сам не свой…
— Ничего страшного. — Джан притушила сигарету и повернулась к нему спиной, уютно устраиваясь в своей широкой кровати. — А теперь давай спать — и не будем огорчаться. В следующий раз, — она искоса поглядела на него, лукаво улыбнувшись, — я преподам тебе урок, и ты не станешь больше обманывать ожиданий бедной, влюбленной в тебя женщины.
Значит, будет и следующий раз! Примирившись с постигшей его неудачей, Дэвид склонился к ней и коснулся губами рассыпавшихся по подушке рыжих волос.
Наутро за завтраком Джан была настроена так весело и деловито, словно между ними ничего не произошло. Дэвид понял, что она хочет избавить его от ненужных переживаний. Сделав над собой усилие, он принял тот же невозмутимо-добродушный тон.
— Ты слишком уж мучаешь себя, — решительно сказала Джан. — Давай брать жизнь такой, какая она есть, — и будем счастливы, если сможем.
Она порывисто встала и принялась убирать со стола. Дэвид откатил в кухню сервировочный столик. Встав у сверкающей алюминиевой раковины, она перемыла тарелки, чашки и блюдца горячей водой из-под крана. Оп снял с крючка полотенце, вытер посуду и составил ее в буфет.
— Ну чем не семейная идиллия, — рассмеялась Джан и побежала убирать гостиную.
Бреясь, Дэвид слышал гудение ползающего по ковру пылесоса. Потом до него долетели обрывки забавной песенки, единственной, когда-либо слышанной им от нее; песенка прерывалась паузами, когда она передвигала мебель или хлопала по спрятавшейся в складках шторы моли.
«Тим Дули знать не знал, что отец его скончался, — весело пела Джан. — И отец знать не знал, что Тим Дули скончался».
Из всей песенки она помнила только эти слова и повторяла их снова и снова под аккомпанемент гудящего пылесоса, отчаянно при этом фальшивя.
— Мой папа любил петь эту песенку, — объяснила ему как-то Джан. — Судьба отца и сына Дули всегда служила ему утешением. И мне тоже.
Звуки этой песенки, свидетельство ее трезвого взгляда на жизнь и напускной бодрости, возбудили в нем странную нежность. Он вспомнил, как опа сказала, что влюблена в него. Возможно ли это?
Он стоял под душем, ощущая, как все его существо охватывает чувство неуверенной радости. Не стоит ломать голову над тем, что именно хотела она сказать. Хватит с него и того, что это признание, принесшее ему радость, было сделано. Струйки холодной воды били его по исхудавшему телу. И впервые за многие годы им овладело чувство безотчетного счастья, словно душа его пела от радости. Вода освежила и подбодрила его.
— Ничего, ничего, еще кое на что годимся, — успокаивал он себя, с удовлетворением разглядывая свои мускулистые ноги.
Когда, вновь обретя уверенность в себе, он вышел из ванны, благоухая цветочным мылом Джан, она восхищенно воскликнула:
— Господи, да ты совсем другой человек, милый! Ни мешков под глазами, ни следов похмелья!
Весь день она исправно трудилась вместе с ним над следующим номером журнала, ни взглядом не намекнув на какую-либо перемену в их отношениях. И хотя она была чуть более раздражительна и нетерпелива против обычного, Дэвид сохранял свой спокойный и добродушный, несколько насмешливый тон. Обсудив с ним до мельчайших деталей материал всего номера, Джан небрежно бросила:
— Я иду на вечеринку в студию Руди, так что можешь располагать собой нынче, как тебе заблагорассудится.
— Благодарю вас, мадам, — слегка обескураженно пробормотал Дэвид. — С удовольствием воспользуюсь вашим разрешением.
— У, черт! — выругалась она и кинулась в свою комнату.
Насвистывая «La Donna è Mobile…»[ «Сердце красавицы…» (итал.)], Дэвид принялся приводить в порядок бумаги.
Джан не показывалась, поэтому он крикнул:
— Желаю хорошо провести время, милая! — И, захлопнув за собой дверь, сбежал вниз по лестнице и вышел на улицу.
На следующее утро Дэвид встал, испытывая сильнейшее нежелание ехать к Джан и работать с ней над журналом. Вместо этого он провел около часа в залитом солнцем заднем дворике, болтая с Чезаре и м-с Баннинг. Как всегда, самое живое участие в разговоре принимал Перси, оглашая воздух хриплыми выкриками. Дэвид отдыхал душой в обществе добрых друзей, не чувствуя никаких угрызений совести за то, что устроил себе, как он выразился, «разгрузочный день».
Днем он почитал, поспал, упиваясь словно ненароком выпавшей на его долю роскошной жизнью и ощущая в себе утерянное в последнее время чувство духовной свободы. Переполненный этими ощущениями, он взялся за рукописи, лежащие на письменном столе. Негромко насвистывая то один, то другой веселый мотивчик, он перебирал и перекладывал листки, прочитывал некоторые странички, менял какое-нибудь слово, иногда заново переписывал целый абзац и занимался этим, пока не появился Чезаре с бутылкой вина и не пригласил его к себе на обед.
Приготовленное Чезаре спагетти с рубленым мясом, изрядно сдобренное чесноком, и миску шпината в придачу Дэвид объявил пищей богов. Чезаре ел аппетитно, со смаком, не забывая попутно горько сетовать на неблагодарность нынешней молодежи. Намотав на вилку целый ворох спагетти, Чезаре ловко подхватывал его и отправлял в широко разинутый рот, рассказывая при этом Дэвиду, что Рыжий совсем забросил его ради косоглазой девчонки из фруктовой лавки, и по жирным щекам его катились слезы.
— Не расстраивайся, — утешал его Дэвид, тоже ловко подхватывая на вилку спагетти. — Я знаю одну вдовушку-толстушку, которая сохнет от любви к тебе.
Чезаре едва не подавился и застыл с набитым ртом.
— Madonna mia! — изумленно выдохнул он. — Скажи ее имя!
— Не могу, — уклончиво ответил Дэвид. — Секрет. Бедная женщина никогда не простит мне этого, хотя она вовсе и не бедная. У нее вполне приличное состояньице. Горит желанием разделить его с тобой.
— На что ж тогда эта чертова баба надеется? — неистовствовал Чезаре. — Как же я за ней ухаживать буду, если даже не знаю, где она?
— Она скоро сама тебе скажет об этом, — засмеялся Дэвид.
— А ты надо мной не насмехаешься? — спросил Чезаре. — Послушай, сосватай нас, а? Вот уж повеселимся тогда, compagno! — Он оглушительно захохотал, словно отпустил удачную шутку.
Дэвид пообещал Чезаре заставить изнывающую от любви вдову открыться ему. Они распрощались, поклявшись друг другу в вечной дружбе.
В понедельник утром Дэвид засел за работу над гранками, которые оставила для него Джан на письменном столе. Он еще читал их, когда в полдень к нему в комнату ворвалась Джан.
— А, наконец-то! — сердито воскликнула она. — Я уж и не надеялась, что ты соблаговолишь нынче появиться.
— Почему бы и нет? — Дэвид удивленно поднял брови, в углах его рта пряталась едва заметная улыбка.
— Я ждала тебя вчера. — Сбросив шляпу и туфли, она опустилась в кресло, откинула со лба волосы и. потянувшись за сумочкой, вытащила зажигалку и сигареты. Зажигалка щелкнула, но не загорелась. — Черт возьми! — пробормотала она, снова и снова щелкая зажигалкой, и в ярости запустила ею в степу. Дэвид подошел к ней, чиркнул спичкой. Джан затянулась и выдохнула струю дыма, почти скрывшего ее лицо.
«Как она дурнеет, когда с нее сходит оживление» — подумал он.
Ну вот что, — сказала она, раздраженная его молчанием, — не считаешь ли ты нужным объяснить свое поведение?
— Нет, — отрезал он.
Услышав голос, каким он ответил ей, она осеклась. Голос был твердый и отчужденный.
