Само собой, Ли Фон подумал было перевезти обоих мертвецов на кладбище и при помощи сторожа спрятать их в одной из пустых могил, но то ли из-за сложности операции, то ли из-за того, что он находился в высшей степени помрачения рассудка и тревоги, свойственной случайному убийце, он в конце концов решил сдаться, потому что дело, по его понятию, никак нельзя было исправить.
Как бы там ни было, прежде чем совершить этот шаг, скорее мелодраматичный, чем решительный, Ли Фон отправился бесцельно бродить по улицам, до тех пор пока инстинкт не привел его, как и во многие другие ночи, в бар «Анубис», местный храм жиголо. И вот, я понимаю, что вам это покажется натужной рифмой в бесконечной космической поэме, полной чепухой, но дело в том, что там перед Ли Фоном предстало Провидение в человеческом облике Кинки, который, как оказалось, сочетает свои занятия воровством с обязанностями жиголо. По той или иной причине (?) китаец и преступник в конце концов поладили, и Ли Фон поведал Кинки свою проблему.
— Все можно уладить, — сказал оптимист удрученному, после чего неопытный убийца и предполагаемый починщик реальностей направились в ресторан.
По признанию Кинки, он пытался только помочь Ли Фону, симулировав убийство, характерное для психопата, чтобы таким образом подозрения не пали на лучшего друга жертвы, и поэтому он воткнул Синь Миню в голову нож, а это почти единственное, чего друг обычно не делает с другим другом, по крайней мере на Западе.
(— Это преступление — заколоть мертвеца? — спрашивал Кинки в своем признании.)
Естественно, филантропия не относится к тем добродетелям, что переполняют душу Кинки, и эта симуляция должна была обойтись Ли Фону в приличную сумму денег.
(— Это был не шантаж, а оплата, — так заявлял Кинки.)
Как бы там ни было, это театральное действо мало помогло, потому что Ли Фона окончательно расперло изнутри, он сдался и заложил всех.
— Кончился китайский водевиль, — вздохнул комиссар с облегчением, ведь эта гора бродячих трупов переходила теперь в судейские руки. — Вы все приглашены на кофе.
Так что мы по очереди пошли в бар напротив пить кофе в ознаменование этой победы и судачить о странностях людей из Китая.
В конце концов Мутис не поехал на экскурсию на Металлический Остров, и, признаюсь, меня обрадовал его отказ, потому что я воспринял его как жест верности нашей банде, находившейся из-за вновь прибывших личностей под угрозой распада. Хуп, само собой, уехал, и в эти выходные Бласко, Мутис и я пошли бродить ночью, сделав обычный круг, — мы чувствовали себя отстраненными от тайны, от приключения, значимость которого нашим воображением преувеличивалась, ведь воображение — это мощный микроскоп.
(— Что они там, интересно, делают? — спрашивали мы себя.)
(— Как там все идет?)
На Бласко неприятности набросились сверху, как тигр: кинотеатр, где убирала его жена, собирались закрыть в течение нескольких месяцев, банк, где она убирала, заключил контракт с предприятием, занимавшимся поддержанием чистоты, а умирающая, за которой она ухаживала, отправилась в дом престарелых, так что у нее оставалась только работа в нескольких домах, а этого не хватало даже для того, чтоб платить за квартиру.
— Мы погибли, — повторял Бласко, потому что «Легкий и нефритовый» по-прежнему с треском проваливался на поэтических конкурсах, а эта книга была его единственным достоянием, эфирной лирической собственностью, капиталом из бурь и расколотых могил… В общем, владениями в аду.
(— Мы погибли.)
Эти выходные показались мне очень длинными, потому что я хотел, чтоб вернулся Хуп и рассказал мне в своей гиперболической манере о поездке на призрачную платформу, не потому что меня интересовала поездка сама по себе, разумеется, нет, а потому что я вдруг начал очень скучать по своему другу, по его шумному присутствию, по его пылкому глаголу Заратустры, и, полагаю, с Мутисом и Бласко происходило то же самое, несмотря на то что Хуп в последнее время ходил отдельно от нас, занятый сотворением культа Того, Кто Был, похитившего его душу, или что-то вроде.
Я чувствовал себя таким потерянным, что в воскресенье вечером, несмотря на послесубботний травматизм, позвонил Марии, намереваясь встретиться с ней. Она сказала, что у нее много дел, что лучше в другой раз, но я поймал такси и средь бела дня явился на псарню, и Мария не двигалась, пока мы трахались, намеренно не двигалась, и это было грустно, — ведь правда? — грустно, как если наступить на бабочку и растирать ее ботинком, пока она не превратится в комок грязных красок, пока она снова не превратится в червяка, каким была, — а потом я вернулся домой. Я свернул себе папироску и снова обратился к работе, которую должен был написать по истории философии, и осознал чудовищный размер своего невежества: бесконечная пустыня — то, что называется бесконечная, — с двумя или тремя карликовыми пальмами, сминаемыми самумом. (Потому что я поздно пришел к этому, потому что мне предшествовали в своем исследовании тайн бытия тысячи могущественных умов, а также тысячи шарлатанов, тысячи возвышенных безумцев, легионы трансцендентных пиратов, и первородные поиски света, присущие всякому философскому рассуждению, выродились в обработку этой огромной тьмы, которую уже нельзя осветить: мы теперь знаем столько всего, что уже ничего не можем знать наверняка, потому что превратили знание в полиэдрический тотем, и каждый преклоняет колени у одного из его многочисленных углов.) (Было относительно легко быть философом в досократическую эпоху, когда философ был смесью теурга, авгура, гуру и шарлатана, примерно так.) (Но на сегодняшний день даже Сократ кажется нам дикарем.) (Потому что все уже так запуталось, стало суммой абстрактных арабесок.) (А кстати, красивые имена античных философов, уже ставших ископаемыми, основателей метафизического хаоса? Филон Александрийский, Ксениад Коринфский, Горгий Леонтинский, Продик с Кеоса, Ксенофан из Колофона…) (Йереми из Учи, с полигона Уча?)
В понедельник я позвонил Хупу. Разумеется, я спросил его о путешествии на нефтяную платформу, но он не хотел вдаваться в подробности:
— Видишь ли, старик, бывает, человек сует нос туда, куда не должен, но это тоже составляет главнейшую часть путешествия по лабиринту, понимаешь?
(По правде говоря, нет, я не понял.) Я до сего дня не знаю, что такое могло приключиться во время поездки, потому что Хупа на слове не поймаешь, но я уверен, что это было неудачное путешествие, так сказать. Тот факт, что Тот, Кто Был не вернулся, — это довод в подтверждение моей гипотезы, и, признаюсь, мне принесло большое облегчение его исчезновение: этот болтун поплыл новым курсом, бродячий оратор, словесное торнадо, и шляется бог знает где, сеет среди людей мечту о металлической стране, плавающей в океане, и исповедует парадоксальные теории о связи видимого и невидимого, составляющих утóк этого мира.
— Этот тип был комедиант, — сказал нам Хуп однажды ночью, когда мы все вчетвером, члены старой банды, снова гуляли вместе, счастливо пережив вражеские вторжения, в поисках непредвиденных сокровищ. — Комедиант и сопляк.
(— Наверняка шарлатан вытянул из него деньги, — сказал мне Бласко.)
(Могло быть и так.)
(?)
(Потому что мечтатели почти всегда на этом погорают.)
Забавно: в ту пору, на любовной почве, все мы ступали по зыбучим пескам, если позволите мне это выражение. Хуп окончательно порвал с Роситой Эсмеральдой и безрезультатно увлекся Вани Чапи (не знаю, помните ли вы: это официантка из «Хоспитала», та, у которой были огромные сиськи и которая из какого-то каприза носила пиратскую повязку на глазу, хотя прикрытый глаз был цел и невредим). Кончилась, со своей стороны, и история Рут и Мутиса, потому что у Мутиса темные орхидеи долго не живут, — до тех пор пока он не сожрет их семенную коробочку. Бласко ходил всюду со шлюхой, наполовину оставившей свое ремесло, с которой он познакомился на одной из тех дискотек для неудачников, куда он обычно ходит, чтобы убивать подгоняющие его желания и удовлетворять свои фантазии соблазнителя, и однажды ночью, в час высшего откровения, он признался нам, что у него был кошмар, в котором она сказала ему: «Ты вставил мне пять раз, а значит, должен мне миллион песет», — и наш поэт апокалипсиса и вальпургиевых ночей проснулся в поту. Я продолжал раз в неделю видеться с Марией, но для развлечения завел себе мучительную мечту, персонифицировавшуюся в кассирше супермаркета, куда я обычно хожу за покупками, девушке с отсутствующим видом по имени Элена. (У нее на бэйджике значилось: Элена.) (Сероглазая, с туго стянутыми черными волосами, погруженная в свою грусть, задумчивая и таинственная, деловитая и стыдливая.) (Оглушенная перед лицом своей судьбы.) Я, вероятно, старше ее в два раза — а может, еще больше, — и правда состоит в том, что человек в конце концов понимает, что время — это очень экзотическое сокровище: чем больше собираешь, тем меньше у тебя остается, более того, тем менее для других ценно то, что у тебя осталось. (Время, с его удивительными махинациями…) Я думал об Элене, прежде чем заснуть — это пора излюбленных мечтаний, — представлял себе ее округлое, боязливое нагое тело, ее испуг девственницы, пойманной драконом, который не хочет быть драконом, а хочет быть рыцарем в серебряных доспехах, но остается драконом и рычит, изрыгая пламя изо рта, потому что душа его горит от злости; я ходил купить что-нибудь, только чтобы увидеть ее, чтобы увидеть, как ее тонкие, быстрые руки проносят упаковки мимо экрана с инфракрасными лучами, чтобы в течение нескольких секунд посмотреть на углубление, образованное ее ягодицами на вращающемся стуле, горячую пещеру тени и нейлона (белый нейлон ее белья, геометрическая изморось на ее коже…), и я стоял в очереди в ее кассу, хотя остальные кассирши сидели сложа руки… — этот сошедший с ума компас в нашем сердце (что-то вроде).
