– А карта где? – вдруг спохватился Витька. – А ну-ка!
Вера с Любой побежали лугом домой – за картой. Тем временем мужчины помогли Витьке подвесить к корзине мешки с грузом.
– Чем ты их набил? – спросил Ирус, вытирая пот со лба.
– Фениками, – ответил Витька. – Чего им в подвале без толку гнить.
Катя вытерла передником глаза.
– Я ж тебе предлагал, – пробурчал Витька. – Вольному воля.
– Какая я вольная? – Теща всхлипнула. – А Женю я на кого оставлю?
– Держи курс на Сибирь, – посоветовал Муханов-младший. – Урал перевалишь, а там рукой подать.
Муханов-младший лет двадцать странствовал по России, раз в год напоминал о себе отцу открыткой с обратным адресом «Сибирь, до востребования», прежде чем вернулся навсегда в городок и прославился как создатель самых кособоких в мире гробов и самых ненадежных в мире лодок. В компании, собиравшейся вечерами в Красной столовой, он любил рассказать о загадочной стране, раскинувшейся за Уралом: о драгоценных камнях и золотых слитках, нарытых вручную в горах; о белых медведях и амурских тиграх; о беглых каторжниках, питавшихся человечиной и шедших на запад, ориентируясь на запах женского тела; о камчатских собаках, воротивших нос от красной икры; о бродягах, питавшихся исключительно одеколоном и кедровыми орехами; о гигантских реках, по которым весной поднимались стада китов; о бескрайних лесах, скрывавших беглых крестьян со времен Ивана Грозного и Петра Великого…
– Может, и в Сибирь, – уклонился от прямого ответа Витька. – Там видно будет.
– Всем хочется улететь в страну Хорошая Жизнь, – сказала Буяниха. – А прилетишь, осмотришься и поймешь, что страна-то – Другая Жизнь всего-то.
Наконец близняшки принесли все карты, какие только нашлись в доме: автомобильный атлас 1957 года выпуска и карту звездного неба.
– В самый раз, – сказал Муханов-младший. – Тебе ж по небу лететь, а не грузовиком править.
Подъехал Колька Урблюд на грузовике с компрессором на прицепе. Машина загрохотала. Через несколько минут зашевелились брезентовые складки оболочки, что вызвало радостное оживление среди провожающих. Когда наполненный воздухом шар, напоминавший печеное яблоко, приподнялся над травой, Урблюд на радостях откупорил бутылку водки. Выпили на посошок. Помогли Витьке забраться в корзину.
– Господи! – воскликнула Буяниха. – Да неужто полетит? Как во сне.
– А куда ему деваться? – удивился Муханов-младший. – Ты глянь, сколько народу собралось. Ему ничего другого не остается, как полететь. А, черт! Зараза!..
Проклятье было адресовано компрессору, который вдруг закашлял, зачихал, взревел и заглох.
Колька бросился к машине. Тотчас собрался консилиум знатоков, пришедший к неутешительному выводу: «зараза» работать больше не будет. Заспорили: искать другой компрессор или гнать в ремонт этот?
– Что так, что этак, – со вздохом сказал Урблюд. – Пока будем гонять туда-сюда, шар спустит.
Опять заспорили: спустит или не спустит?
– А может, дунем? – подал вдруг голос из корзины Витька.
Он обвел взглядом притихшую толпу и, зажмурившись, прокричал:
– Ребята! Давайте дунем! А? Нас вон сколько!
Колька Урблюд с сомнением покачал головой:
– Духу не хватит: народ-то мелкий.
– Хватит! хватит! – закричал плачуще Витька. – Ну, ребята! Кого чем обидел – простите! Не держите зла! Ведь насовсем улетаю! Дунемте! Духу хватит! Хватит!
Урблюд со вздохом («Ну что с ним делать, с этим гадом?») взял резиновую трубку и дунул. Кто-то хихикнул. Колька обернулся, побагровел. И принялся дуть всерьез, пока его не оттащили в сторонку отлежаться.
И тогда народ кинулся к шлангам. Дула Буяниха, дула старуха Граммофониха и старуха Три Кошки, дул парикмахер По Имени Лев и председатель поссовета Кацнельсон по прозвищу Кальсоныч, дула Ванда Банда, женщина-геркулес, разрывавшая руками надвое живую кошку, и даже дед Муханов ради такого случая нехотя слез с крыши, откуда в подзорную трубу наблюдал за стадионом, и, впервые, наверное, в жизни вынув изо рта сигарету, набитую грузинским чаем, – дунул что было сил…
Шар разгладился, корзина оторвалась от земли.
– Руби! – закричал Фашист, срываясь на визг и размахивая костылем. – Ребята…
Но тут грянул давно ждавший своего часа паровой оркестр, обычно игравший на свадьбах, похоронах и футбольных матчах, и Витькин голосок утонул в реве труб и натруженных дутьем глоток. Урблюд перерезал последнюю веревку, корзина подпрыгнула, и шар стал стремительно набирать высоту – под восторженный лай собак, крики людей и негромкий плач Говнилы, оставшейся на земле доживать эту жизнь без Фашиста, отважно пустившегося в путешествие в бесчеловечных пустынях новой жизни…
Никто никогда не называл Аркадия Иринархова по имени. Чаще – Бедным Крестьянином, как он сам о себе любил говорить: «Нам, бедным крестьянам, лимонады не нады – нам водочки сойдет…» Он был прославленный неудачник, враль и пьяница и даже в нашем городке раза по два, по три успел перебрать все места, где дважды в месяц зовут к кассе.
В конце концов жена не выдержала и ушла от него вместе с дочкой, которую Бедный Крестьянин ласково звал Селедочкой, хотя у нее было красивое имя Светлана.
После ухода жены Аркашка и вовсе загулял, и даже попал в больницу с тяжелым сердечным приступом. А оклемавшись, укатил на заработки за Урал. Вернулся через год гол как сокол, но с запасом историй, превосходивших все слышанное завсегдатаями Красной столовой, где по субботам собирались лучшие в городке брехуны, краснобаи, болтуны и бесстыднейшие лжецы. Под Урблюдову гармошку, водку и вечную котлету из неизвестного мяса они наперебой рассказывали необыкновенно правдивые истории, хвастались, спорили и пережевывали свежие слухи и сплетни. Чего нельзя было делать в Красной столовой, так это драться. Желающие разобраться махали кулаками на столовской помойке, в компании дикорастущих котов и собак.
В первый же по возвращении вечер Бедный Крестьянин поведал мужикам историю своего обогащения, завершившуюся, впрочем, как и следовало ожидать, полным провалом. Примкнув к старательской артели, он рыл золото в сибирских горах, и однажды ему повезло: Аркашка вывернул заступом самородок величиной с медвежью голову. Артельщики – бандит к бандиту, любившие полакомиться человечинкой, – сговорились отнять у Бедного Крестьянина золото. Он вовремя почуял угрозу и бежал. Ему пришлось три месяца уходить от погони, бедствуя в непролазной тайге и суровой тундре. Когда иссякла скудная провизия, он перешел на подножный корм – на мох и снег. Спасаясь от цинги, Аркашка прибегнул к самому эффективному средству: добавлял к пище золотые опилки, обтачивая потихоньку самородок. Когда впереди показались крыши таежного поселка, от куска золота уже ничего не осталось: Бедный Крестьянин съел его.
– Девятнадцать кило триста пятьдесят семь граммов, – с мечтательным вздохом уточнил Бедный Крестьянин. – Видели бы вы тогда мое говно…
В качестве доказательства правдивости своих слов он продемонстрировал мужикам свой золотой пупок, рядом с которым была наколка – «Аи 1940», и хотя было ясно, что «Аи» вовсе не «Au», а 1940 – не проба, а год Аркашкиного рождения, народ, само собой, спорить не стал: в истории всегда ценится не правда, а интерес.
По возвращении из сибирского похода Бедный Крестьянин, вообще-то человек робкий, стал пить еще пуще. Пьяный это был совершенно иной человек. Несколько раз он пытался вернуть жену и дочь, но ничего у него не вышло. Иногда целыми днями он бесцельно бродил по опустевшему дому, бормоча себе под нос стих, который когда-то сочинил для дочки и читал ей перед сном:
Крокодил, крокодил,
он по полюсу ходил,
он подметки отморозил
и ботинки простудил…
Кажется, именно тогда и возникла у него причуда: напившись, он надевал картонную заячью маску, которую когда-то купили Селедочке к новогоднему карнавалу в детском саду. И вот теперь взрослый мужчина повсюду таскал ее с собою… Надев маску, он становился лихорадочно оживленным, пил еще больше, хотя пить совершенно не умел, и однажды даже влез на стол в Красной столовой и помочился на пол. Правда, после этого недели две старался не попадать знакомым на глаза, мучительно переживая очередное свое падение. Если наутро ему напоминали о том, как он вечером набедокурил, Бедный Крестьянин закрывал глаза и со стоном отвечал: «Да не помню, не помню я ничего! Пьян же был, сами видели… И охота же вам вспоминать…»
Напившись и тотчас забыв о муках совести, он принимался плести очередную историю – например, о причинах разрыва с женой. Выяснялось, что виною всему тайная любовная связь. Однако всем было известно, что единственной бабой, которая его ненадолго пригрела, была Машка Геббельс. После третьего стакана самогона с куриным пометом она обычно призывала тотчас повесить всех городских евреев – директора школы, слесаря-сантехника и врача-рентгенолога – и тем самым отмстить иудину племени за украденных у Машки кур…
