Дело было, однако, не только в том, что эти «мероприятия» позволяли уменьшить «издержки» социализма, как внутренние, так и внешние, помогали создать более цивилизованный образ режима. Это несомненно так. Но, прочитав столько его документов, наблюдая его ловкую игру в политбюро, невозможно избавиться от мысли, что он просто любил такие методы, был к ним психологически склонен. Не случайно при нем и под его непосредственным руководством так расцвели, разрослись и система международного терроризма, и система советской дезинформации, и «освободительные движения» в Третьем мире. При нем расцвел «детант» — самое гибельное для Запада изобретение, позволявшее советскому режиму вести одностороннюю идеологическую войну, да еще и на западные средства. А в момент кризиса «детанта», в 1980 году, под его же руководством развернулось мощное «движение за мир». И, наконец, после него, при его ученике и наследнике Горбачеве, вся внешняя и внутренняя политика режима превратилась в одно гигантское оперативно-чекистское мероприятие под названием «перестройка».
Словом, он, видимо, был манипулятор по природе, если и веривший во что-либо, так только в то, что история есть сплошная цепь заговоров. Один его доклад 1978 года (который мне никак не удалось скопировать и еле-еле удалось просмотреть), под названием «О наших отношениях с Ватиканом», всерьез трактует избрание Римским Папой польского кардинала Войтылы как часть международного заговора с целью отколоть Польшу от советского блока. В самом деле, сплошных поляков выдвигают империалисты на передний план: в Вашингтоне — Бжезинский, в Ватикане — Войтыла. Это же не может быть случайно, хоть никакого механизма влияния Бжезинского на решение конклава и неизвестно. В общем, как говаривал мой следователь КГБ, «если случайностей больше трех, то это не случайности». Его шеф, видимо, не далеко ушел от этой чекистской мудрости. Не сомневаюсь, хоть никаких документов на эту тему мне и не попадалось, что именно Андропов организовал покушение на Иоанна-Павла II через несколько лет: ведь он оказался «прав», Польша стала откалываться.
Впрочем, эта вера в заговоры, в известной мере свойственная всем секретным службам, у Андропова имела свои корни скорее в коммунистической идеологии. Это ведь только в абстракции марксизм трактует историю как объективную и неизбежную борьбу классов. Но почитайте даже у классиков этого учения, у Маркса, Энгельса, Ленина, анализ более конкретной политической ситуации современного им мира, и вы увидите, что весь «анализ» у них сводится к «разоблачению» очередного «заговора» буржуазии против пролетариата. Даже политический жаргон, введенный ими, говорит о вере в заговор: у них ведь не встретишь просто характеристики какого-то деятеля, а все только «ставленники» да «пособники», «лакеи» да «прихвостни», «наймиты» да «провокаторы». В крайнем случае — «ренегаты» и «предатели». На то она и «классовая борьба».
Безусловно, коммунистическая идеология глубоко параноидальна, и даже те, кто только лицемерил, нисколько в нее не веря (а таковы, я думаю, были партийные вожди 60-х — 70-х годов), неизбежно приобретали несколько параноидальный стереотип мышления. Неважно, что большинство из них, потонувши в рутине ежедневных забот, вряд ли вспоминало философские основы марксизма-ленинизма, — на то существовали «идеологи», чтобы их помнить. «Практикам» достаточно было, полагаясь на выработанные рефлексы, просто следовать логике борьбы, знаменитому ленинскому принципу «кто кого».
К тому же, как свойственно людям недалеким, да еще и мало знающим западную жизнь, они приписывали противнику свои методы и намерения, свою мораль, отвечая на воображаемые «происки» — реальными, а на «клевету» клеветой. И, словно боксер, дерущийся с собственной тенью, никак не могли победить. Понимали ли они нелепость ситуации? И да, и нет. Как и у всех советских людей, у них была удивительная способность говорить одно, думать другое, а делать третье. Нисколько, видимо, не страдая от такого расщепления личности, они могли одновременно и верить, и не верить в свою идеологию, и любить, и ненавидеть систему, которая, с одной стороны, порабощала их, с другой же — наделяла почти сверхчеловеческой властью.
Андропов, надо полагать, исключения не составлял. Говорят, он не любил идеологию и уж точно — «идеологов». Неудивительно: они ведь мешали ему работать, ограничивали в действиях или, наоборот, создавали лишние проблемы. Кто же любит надзирателей? Это, однако, вовсе не означает, что он сознательно отвергал идеологию или понимал ее абсурдность. Скорее, как и большинство своих коллег, сталкиваясь с несоответствиями идеологии и реальной жизни, он был склонен приписывать эти несоответствия проискам врагов, а разрешать их — происками «друзей». Так было удобнее. Тем более, что и «враги», и «друзья» всегда находились — если хорошо поискать… А какой еще выход мог быть у человека, для которого вера в непогрешимость идеологии была обязательна? Или идея совершенна, но ее осуществление саботируется врагами; или она несовершенна, и тогда ты сам становишься врагом.
Логика железная, вроде той, что вращала чекистскую «мельницу» под Хабаровском.
* * *
Появление нашего движения представляло для политбюро не только практическую проблему, но и теоретическую головоломку. Хорошо было Ленину он имел дело с реальным «классовым врагом». Даже у Сталина еще кое-как сходились концы с концами: по крайней мере, его «враги» родились до революции и сформировались «в условиях буржуазного общества», а значит, могли сохранить в своем сознании «пережитки капитализма». Но как объяснить появление «врага» в бесклассовом социалистическом рае? Ведь большинство из нас родилось и выросло уже в условиях, созданных по их же рецептам. Мы были, говоря образно (а иногда и фактически), их же дети.
Неудивительно, что режим с такой радостью ухватился за «психиатрический» тезис Хрущева, хотя даже Суслову пришлось бы изрядно попотеть, придумывая идеологическое обоснование неизбежности роста безумия при социализме — ни Маркс, ни Ленин такого не предвидели. Но и эта лазейка прикрылась благодаря мощной общественной кампании против карательной психиатрии. Оставалось только одно — приписать все проискам империализма. Не мог же режим допустить, что человек сам в состоянии понять абсурдность советской системы. Отсюда монотонное повторение в каждом документе, нас касающемся, формулы о происках «спецслужб» и «идеологических центров» противника, якобы нами руководивших. Отсюда же и более развернутое «классовое» определение, данное политбюро в посланиях «братским партиям» 1975–1977 гг., из которого вытекает, что раз «эксплуататорские классы» в СССР «ликвидированы», то:
…появление ничтожной кучки контрреволюционеров, порвавших с самыми устоями нашего строя, вставших на путь борьбы против него и, как правило, связанных с империалистическими кругами, отнюдь не является закономерным продуктом внутреннего развития в Советском Союзе. (…) Пережитки капитализма в сознании некоторых лиц систематически подогреваются и поощряются извне, со стороны империалистических пропагандистских центров. Что же касается разведывательных и иных подрывных органов буржуазных государств, а также связанных с ними эмигрантских организации, то они стараются использовать отсталые настроения отдельных людей в своих, враждебных социализму интересах. И, как должно быть понятно коммунистам, это неизбежно до тех пор, пока существуют на мировой арене две противостоящие друг другу системы — социалистическая и капиталистическая, пока главным содержанием мирового развития остается классовая борьба между ними.
Такова были идеологическая установка, в рамках которой КГБ надлежало действовать. Но легко было идеологам в политбюро придумывать «классовые» объяснения, пригодные для употребления вплоть до конца истории, — не им предстояло осуществлять вытекающую из таких объяснений политику. Не им и отдуваться, коли такая политика не принесет результатов. От Андропова же требовалось эти мифические «центры» обнаруживать, а их происки обезвреживать, отлично при этом понимая, что никаких таких «центров» не существует в природе. Задача головоломная, особенно в периоды «детанта», когда западные правительства из кожи лезли вон, чтобы продемонстрировать советским вождям свое дружелюбие. И что же ему оставалось делать, кроме как изобрести хоть один «подрывной центр»?
Так появился в нашей жизни пресловутый НТС — Народно-трудовой союз российских солидаристов, связь с которым КГБ пыталось всеми правдами и неправдами «пришить» буквально каждому. Изъятие на обыске даже самой невинной книги, изданной «Посевом», могло оказаться достаточным для такого обвинения. По крайней мере, этот факт непременно был бы размазан в печати, как если бы только из-за того вас и посадили. И как было от этого отвертеться, если почти до середины 70-х других русских издательств на Западе практически не существовало? Рукопись, переданная за границу даже через случайного туриста, непременно попадала в НТС.
