Представляю, как Юл Мэй пишет мне письмо в тюремной камере. Черт, я даже знаю, о каком кольце идет речь — мать Хилли подарила ей на восемнадцатилетие. Хилли оценила его несколько лет назад и выяснила, что это даже не рубин, а гранат, он почти ничего не стоит. Хилли никогда его не носила.
Звук, доносящийся с террасы, теперь напоминает хруст ломающихся человеческих костей. Я иду в кухню, чтобы дождаться там Паскагулу и получить наконец ответы. Я расскажу папе. Посмотрим, не сможет ли он помочь. Не знает ли он адвокатов, готовых защищать ее.
Ровно в восемь вечера я на пороге Эйбилин. Сегодня должна была состояться первая беседа с Юл Мэй, и хотя я понимаю, что этого уже не будет, но все же решаю прийти. На улице дождь и сильный ветер, и мне приходится придерживать полы плаща. Я хотела было позвонить Эйбилин, обсудить ситуацию, но не смогла заставить себя. Вместо этого практически силой затащила Паскагулу наверх, в свою комнату, подальше от мамы и расспросила обо всем.
— У Юл Мэй был очень хороший адвокат, — рассказала Паскагула. — Но, говорят, жена судьи дружит с мисс Холбрук, и хотя за мелкое воровство положено всего шесть месяцев, но мисс Холбрук добилась, чтобы ее посадили на четыре года. Суд закончился, даже не начавшись.
— Я могу попросить отца. Он мог бы попытаться найти… белого адвоката.
Паскагула печально покачала головой:
— Это и был белый адвокат.
Стучу в дверь, и мне ужасно стыдно. Теперь, когда Юл Мэй в тюрьме, я не должна думать о собственных мелких проблемах, но все же осознаю, какую роль вся эта история сыграет в судьбе книги. Если вчера служанки просто боялись помогать нам, сегодня они смертельно напуганы.
Дверь открывается, на пороге стоит чернокожий в белом священническом воротничке. Слышу голос Эйбилин:
— Все в порядке, ваше преподобие.
Поколебавшись, он отступает, пропуская меня в дом.
В крошечной гостиной и прихожей собралось человек двадцать. Даже пола не видно. Эйбилин принесла стулья из кухни, но в основном люди стоят. В дальнем углу замечаю Минни, она в униформе. Рядом с ней Ловиния, прислуга Лу-Анн Темплтон, но остальные мне незнакомы.
— Привет, мисс Скитер, — шепотом здоровается Эйбилин. Она тоже в белой униформе и белых ортопедических туфлях.
— Мне, наверное… — Оглядываюсь. — Я зайду попозже.
Эйбилин качает головой:
— С Юл Мэй случилось несчастье.
— Я знаю.
Тишину в комнате нарушают лишь неясные шорохи и скрип стульев. На маленьком столике стопкой сложены молитвенники.
— Я только сегодня узнала, — говорит Эйбилин. — Ее арестовали в понедельник, а во вторник уже посадили в тюрьму. Говорят, суд длился пятнадцать минут.
— Она прислала мне письмо. Рассказала про своих сыновей. Паскагула передала.
— Она вам рассказала, что ей не хватало всего семьдесят пять долларов? И она ведь попросила взаймы у мисс Хилли. Сказала, что будет потихоньку выплачивать долг каждую неделю, но мисс Хилли ответила — нет. Мол, настоящие христиане не подают тем, кто в добром здравии и может работать. Что правильнее научить их зарабатывать самостоятельно.
Очень хорошо могу себе представить, как Хилли произносит эту речь. Нет сил смотреть в глаза Эйбилин.
— Но наши прихожане решили собрать деньги и отправить в колледж обоих мальчиков.
В комнате по-прежнему тихо, только мы с Эйбилин шепчемся.
— Как вы думаете, я могу что-нибудь сделать? Как-нибудь помочь? Деньгами или…
— Нет. Наши найдут способ заплатить адвокату. Чтобы ее освободили досрочно. — Эйбилин печально опускает голову. Да, конечно, ей горько за Юл Мэй, но, подозреваю, она понимает, что и с книгой покончено. — Когда она выйдет, они уже будут заканчивать колледж, ведь ей дали четыре года. Да еще пятьсот долларов штрафа.
— Мне так жаль, Эйбилин. — Обвожу взглядом собравшихся. Никто не поднимает головы, словно можно обжечься, только посмотрев на меня. И я тоже опускаю голову.
— Эта баба просто ведьма! — рявкает Минни с другого конца комнаты, и я вздрагиваю — надеюсь, это она не обо мне. — Сам дьявол послал на землю Хилли Холбрук, разрушить как можно больше людских жизней! — Минни вытирает нос рукавом.
— Минни, успокойся, — увещевает священник. — Мы придумаем, что можно для нее сделать.
Смотрю на понурые лица, не в силах представить, что тут можно придумать.
Тишина становится невыносимой. Жарко, пахнет сбежавшим кофе. Здесь, в доме, где уже начинала чувствовать себя свободно, мне чудовищно одиноко. Ощущаю всеобщую неприязнь и собственную вину.
Лысый священник вытирает платком глаза.
— Спасибо, Эйбилин, что приняла нас в своем доме для молитвы.
Люди начинают прощаться, сумки приподнимаются, шляпы водружаются на головы. Преподобный распахивает дверь, впуская сырой уличный воздух. Кудрявая седая женщина в черном плаще идет за ним, но внезапно останавливается рядом со мной. Плащ распахивается, открывая взгляду белую униформу.
— Мисс Скитер, — говорит она без улыбки. — Я помогу вам с книгой.
Оборачиваюсь к Эйбилин. Брови у нее изумленно приподняты, рот приоткрыт. Вновь поворачиваюсь к седой женщине, но та уже вышла за дверь.
— Я помогу вам, мисс Скитер. — Еще одна женщина, высокая и стройная, с таким же спокойным лицом, как и у первой.
— Э-э… спасибо, — лепечу я.
— Я тоже, мисс Скитер. Я помогу вам. — Женщина в красном болоньевом плаще быстро проскальзывает мимо меня, не глядя в глаза.
После следующей я начинаю считать. Пять. Шесть. Семь. Я киваю, не в силах произнести ничего, кроме спасибо. Спасибо. Да, спасибо вам, каждой. Облегчение с привкусом горечи — потребовался арест Юл Мэй, чтобы мы объединились.
Восемь. Девять. Десять. Одиннадцать. Комната пустеет, остается одна Минни. Она стоит в углу, скрестив на груди руки. Когда все уже вышли, она поднимает голову и смотрит мне прямо в глаза, всего миг, потом переводит взгляд на коричневые шторы, плотно сколотые булавкой. Но я успеваю заметить — губы чуть дрогнули. Это Минни все устроила.
Мы не собирались на бридж целый месяц. В среду встречаемся у Лy-Анн Темплтон — обмен приветствиями, «рада-тебя-видеть».
— Лу-Анн, бедняжка, с длинными рукавами в такую жару. Опять экзема? — волнуется Элизабет. В разгар лета Лу-Анн носит серое шерстяное платье.
— Да, ухудшение, — смущенно потупившись, отвечает Лу-Анн.
Я не в силах вынести прикосновение Хилли. И отстраняюсь, когда она пытается меня обнять. Хилли делает вид, что не заметила, но во время игры не сводит с меня пристального взгляда.
— Что собираешься делать? — интересуется Элизабет. — Ты, конечно, можешь приводить детей в любое время, но… гм…
Перед бриджем Хилли завезла Хизер и Уильяма к Элизабет, чтобы Эйбилин присмотрела за ними, пока мы играем. Но намек в кислой улыбке Элизабет вполне очевиден: она, конечно, боготворит Хилли, но ни с кем не намерена делиться прислугой.
— Я знала. С самого первого дня знала, что эта девица — воровка. — Хилли рассказывает историю Юл Мэй, показывая на пальцах гигантские размеры невообразимо ценного «рубина». — Я поймала ее, когда она забирала просроченное молоко, а вы знаете, как это бывает. Начинается со стирального порошка, потом они добираются до полотенец и одежды. Оглянуться не успеешь — и вот уже тащат фамильные драгоценности, а потом закладывают за пинту спиртного. Неизвестно, что еще она похитила.
С трудом подавив жгучее желание прихлопнуть ее постукивающие по столу пальцы, заставляю себя молчать. Пускай думает, что все в порядке. Так безопаснее для всех.
После игры спешу домой готовиться к вечеру у Эйбилин. Дома никого нет, пролистываю сообщения, оставленные для меня Паскагулой. Так, Пэтси, партнерша по теннису, Селия Фут, с которой я незнакома. С чего бы супруге Джонни Фута звонить мне?
Шесть часов. Я сижу в кухне Эйбилин. Мы договорились, что я стану приходить почти каждый вечер, пока мы не закончим с интервью. Каждые два дня новая чернокожая женщина переступает порог Эйбилин, садится за стол рядом со мной и рассказывает свои истории. Одиннадцать служанок, не считая Эйбилин и Минни, согласились поговорить с нами. Итого тринадцать. Учитывая, что миссис Штайн просила дюжину, полагаю, нам повезло. Эйбилин обычно стоит в углу кухни и слушает.
Первую зовут Эллис. Фамилий я не спрашиваю.
Объясняю Эллис, что идея состоит в том, чтобы собрать подлинные истории о прислуге и опыте работы в белых семьях. Протягиваю конверт с сорока долларами — деньги удалось накопить работой в газете, экономией карманных и сумм, которые мама вручала на посещение салона красоты, куда я так и не удосужилась зайти.
— Велика вероятность, что это никогда не будет опубликовано, — говорю я каждой. — И даже если книга выйдет, денег она принесет очень мало. — Произнося эти слова в первый раз, я вдруг пристыженно опустила голову — не знаю почему. Наверное, будучи белой, я считала своей обязанностью помогать им.
