— И к тому же твой отец делает вид, что не знает, что его дочь — тайная любовница радикального исламиста, — сказал Ладживерт.
Кадифе легонько ударила двумя руками плечо Ладживерта и заплакала. Когда Ладживерт усаживал ее на стул у стены, оба говорили такими искусственными голосами, что Ка готов был поверить, что все это спектакль, разыгранный, чтобы повлиять на него.
— Возьми свои слова обратно, — сказала Кадифе.
— Я беру свои слова обратно, — ответил Ладживерт, словно нежно успокаивал плачущего маленького ребенка. — И чтобы это доказать, я согласен подписать вместе с ним декларацию, не обращая внимания на то, что твой отец — человек, который утром и вечером произносит безбожные шутки. Но так как этот представитель Ханса Хансена, — он улыбнулся Ка, — возможно, подготовил нам ловушку, я не могу прийти в ваш отель. Понимаешь, дорогая?
— И мой отец из отеля не может выйти, — сказала Кадифе голосом избалованной девочки, который удивил Ка. — Бедность Карса портит ему настроение.
— Убедите его, пусть ваш отец выйдет на улицу, Кадифе, — сказал Ка, придав своему голосу официальный тон, который раньше он никогда себе не позволял, разговаривая с ней. — Снег закрыл все. — Он встретился с ней взглядом.
На этот раз Кадифе поняла.
— Хорошо, — сказала она. — Но до того, как мой отец выйдет из отеля, необходимо убедить какого-нибудь исламиста и курдского националиста подписать тот же текст. Кто это сделает?
— Я сделаю, — сказал Ка. — А вы поможете.
— А где они встретятся? — спросила Кадифе. — А если моего бедного отца поймают из-за этой ерунды и в таком возрасте он попадет в тюрьму?
— Это не ерунда, — сказал Ладживерт. — Если в европейских газетах выйдет несколько статей, Анкара вразумит здешних, они остановятся.
— Проблема, скорее, не в том, чтобы опубликовать в европейских газетах обращение, а в том, что там появится твое имя, — сказала Кадифе.
Когда Ладживерту удалось в ответ на это терпимо и мило улыбнуться, Ка почувствовал к нему уважение. Ему впервые пришло в голову, что если заявление выйдет во "Франкфуртер рундшау", то мелкие исламистские газеты Стамбула сообщат об этом, хвалясь и преувеличивая важность события. А это означало, что Ладживерта узнает вся Турция. Наступило молчание. Кадифе, достав платок, вытирала глаза. А Ка осознал, что, как только он выйдет, двое любовников сначала поссорятся, а потом займутся любовью. Возможно, они хотели, чтобы он как можно скорее встал и ушел? Высоко пролетел самолет. Все уставились на небо, видневшееся в верхней части окна, и прислушались.
— Вообще-то здесь никогда не летают самолеты, — сказала Кадифе.
— Происходит что-то необычное, — сказал Ладживерт, а потом улыбнулся своей подозрительности. Заметив, что Ка тоже улыбнулся, он вспылил. — Температура гораздо ниже, чем двадцать градусов, но государственные службы объявляют минус двадцать. — Он посмотрел на Ка, словно бросал ему вызов.
— Я бы хотела, чтобы у меня была нормальная жизнь, — сказала Кадифе.
— Ты отказалась от нормальной жизни обывателя, — сказал Ладживерт. — И это то, что делает тебя особенным человеком…
— Я не хочу быть особенной. Я хочу быть как все. Если бы не случилось переворота, я бы, может быть, уже сняла платок и стала бы как все.
— Здесь все носят платки, — сказал Ладживерт.
— Неправда. В моем кругу большинство образованных женщин платок не носят. Если вопрос в том, чтобы быть обычной, такой, как все, то я, покрыв голову, сильно отдалилась от себе подобных. В этом есть что-то высокомерное, и мне это не нравится.
— Тогда завтра сними платок, — сказал Ладживерт. — И все воспримут это как победу военного переворота.
— Все знают, что я не живу, как ты, мыслями о том, кто что подумает, — сказала Кадифе. Ее лицо покраснело от удовольствия, что она это сказала.
А Ладживерт мило улыбнулся в ответ, но Ка по его лицу увидел, что он собрал всю свою волю. А Ладживерт увидел, что Ка это заметил. Это поставило обоих мужчин в положение свидетелей близких отношений между Кадифе и Ладживертом, и им обоим не понравилось, что оба понимают это. Ка ощутил, что когда Кадифе полусварливым голосом грубит Ладживерту, на самом деле она демонстрирует близость их отношений и, раня его, ставит Ка в положение виноватого, потому что он становится свидетелем происходящего. Почему ему сейчас вспомнились любовные письма Неджипа к Кадифе, которые он со вчерашнего вечера носил в кармане?
— В газете не сообщают имен ни одной из женщин, которых обижали и выгнали из училища из-за платка, — сказала Кадифе с тем же ожесточением во взгляде. — В газетах вместо женщин, которых вынудили лишиться жизни из-за их платка, появляются портреты провинциальных придурковатых исламисток, выступающих от их имени. И к тому же мусульманская женщина попадает в газеты только в том случае, если ее муж — глава муниципалитета или что-то вроде этого, потому что на праздничных церемониях она должна быть рядом с ним. Поэтому я бы расстроилась не из-за того, что обо мне не сообщили в этих газетах, а из-за того, что что-то обо мне в них попало. Когда мы терпим страдания, чтобы защитить интимную сторону нашей жизни, я на самом деле сочувствую несчастным мужчинам, которые бьются, чтобы выставить себя напоказ. И с этой точки зрения, я думаю, и нужно написать статью про девушек-самоубийц. И к тому же я чувствую, что у меня есть право сделать заявление Хансу Хансену.
— Будет очень хорошо, — сказал Ка, совершенно не раздумывая. — Вы подпишетесь как представительница мусульманских феминисток.
— Я не хочу никого представлять, — сказала Кадифе. — Я хочу выступить перед европейцами только со своим собственным рассказом, одна, со всеми грехами и недостатками. Иногда хочется рассказать свою историю человеку, которого совершенно не знаешь и которого, ты уверен, больше никогда не увидишь… Когда я читала европейские романы, мне казалось, что герои таким образом рассказывают писателю свои истории. Я бы хотела, чтобы в Европе хоть несколько человек прочитали мою историю.
Где-то поблизости раздался взрыв, весь дом затрясся, стекла задребезжали. Ладживерт и Ка, испугавшись, вскочили на ноги.
— Я схожу посмотрю, — сказала Кадифе. Среди них она выглядела самой хладнокровной.
Ка слегка приоткрыл занавеску на окне.
— Возничего нет, наверное, уехал, — сказал он.
— Здесь оставаться опасно, — сказал Ладживерт. — Когда будешь уходить, выйдешь через боковую калитку двора.
Ка почувствовал, что он сказал это, подразумевая "теперь уходи", но, чего-то ожидая, не мог двинуться с места. Они посмотрели друг на друга с взаимной ненавистью. Ка вспомнил страх, который он чувствовал, когда в университетские годы встречался в пустом темном коридоре с вооруженными радикально настроенными студентами-националистами, но тогда в воздухе не было еще и сексуального напряжения.
— Я могу выглядеть параноиком, — сказал Ладживерт. — Но это не означает, что ты не являешься западным шпионом. Это положение не меняет того, что ты и сам не знаешь, что являешься агентом и что у тебя вовсе нет такого намерения. Среди нас ты чужой. Это доказывает и то, хотя это странно и сомнительно, что ты заставил поверить тебе именно эту несчастную девочку, и она даже этого не заметила. Тьх судил о нас со своей самовлюбленной европейской позиции, а может быть, в душе даже смеялся над нами… Я не обратил на это внимания, и Кадифе не обратила бы внимания, но ты простодушно пообещал нам счастье, если мы будем жить по-европейски, заставил нас растеряться. Я не сержусь на тебя, потому что, как и все хорошие люди, ты делаешь вид, что не замечаешь в себе плохого. Но раз уж я сейчас говорю тебе это, ты не сможешь считать себя и дальше безгрешным.
27
Потерпи, доченька, из Карса идет поддержка
Ка пытается уговорить Тургут-бея присоединиться к воззванию
Ка, выйдя из дома и не увидев никого во дворе, куда выходили двери ремонтных мастерских, прошел на рынок. Войдя в чулочно-музыкально-канцелярский магазинчик, где он вчера слышал «Роберту» Пеппино ди Капри, он, вынимая по одной странице из писем, которые Неджип написал Кадифе, дал их бледному, с насупленными бровями, юноше-продавцу и попросил снять с них ксерокопии. Для этого понадобилось вскрыть конверты. Потом, положив настоящие страницы в такие же блеклые и дешевые конверты, он, подделав почерк Неджипа, надписал на них "Калифе Йылдыз".
Видя образ Ипек, стоявший у него перед глазами и призывавший его бороться за счастье, строить интриги и лгать, он быстрыми шагами пошел к отелю. Снег вновь падал большими хлопьями. На улицах Ка заметил обычную беспорядочную вечернюю спешку. На углу улицы Дворцовая дорога и проспекта Халит-паши, который стал узким из-за появившегося у обочины снежного сугроба, телега, груженная углем, которую тащила усталая лошадь, закупорила дорогу. Дворники грузовика, ехавшего за ней, только-только успевали чистить лобовое стекло. В воздухе стояла грусть, свойственная свинцовым зимним вечерам его детства, когда все бежали с полиэтиленовыми сумками в руках в свои дома, к своему замкнутому счастью, но Ка чувствовал себя таким решительным, как будто только что начинал новый день.
