– Я не могу сконцентрироваться, если ты сидишь рядом, – говорил Ферхат.
Но если я не сидела рядом с ним, он начинал беспокоиться, куда я девалась в нашем однокомнатном домике, – а может, я снаружи, кормлю кур хлебными крошками? – и тоже не мог собраться.
Не стану вам рассказывать, как мы занимались любовью или что я делала, чтобы не забеременеть до того, как мы поженимся, но, когда бы я ни оказалась в городе, я ходила к Райихе, не говоря ничего Ферхату, и все рассказывала сестре. Мевлют торговал своим пловом, так что его никогда не было дома. Ведиха тоже иногда приходила. Мы играли с детьми, пока Райиха готовила бузу и курицу, и смотрели телевизор. Кроме того, Ведиха часто делилась своей премудростью с нами, младшими сестрами.
– Не верьте мужчинам, – говорила она в начале каждого разговора. Я заметила, что она начала курить. – Самиха, ты не должна беременеть, пока вы с Ферхатом не зарегистрируете брак. Если он не женится, когда тебе исполнится восемнадцать, не трать больше ни секунды на этого ублюдка. Твоя комната на Дуттепе всегда ждет тебя. Райиха, ни слова ни Мевлюту, ни Сулейману о том, что мы втроем здесь встречаемся. Возьми сигарету, милая. Она успокоит твои нервы. Сулейман все еще бесится. Мы не можем найти ему подходящую девушку, ему ни одна не нравится, он словно помешан на тебе, и – помоги нам Аллах – он все еще грозится убить Ферхата.
– Ведиха, Самиха, я выйду на полчасика, последите за детьми немного, ладно? – говорила Райиха. – Я три дня не выходила из дому.
В былые времена квартал Гази всякий раз, когда я появлялась на улице, выглядел совершенно по-другому. Я встретила молодую женщину, которая носила джинсы вроде меня и которая тоже сбежала с кем-то, чтобы избежать нежеланного замужества. Она, как и я, неплотно завязывала платок. Еще одна женщина из курдской семьи любила поговорить о том, как сбежала из Малатьи и как полиция и жандармы гнались за ней, и, пока мы шли домой от колодца, неся полные канистры воды, рассказывала о своей боли в почках, о скорпионах в своем сарае и даже о том, как недавно во сне поднималась в гору.
Квартал Гази располагался на крутом склоне холма, населенном людьми из самых разных городов, сторон света, рас, племен и языков. За холмом был лес, а чуть ниже располагалась плотина с зеленым прудом – водохранилищем, снабжавшим водой весь Стамбул. Если вновь прибывшим удавалось поладить с алевитами, с курдами, да еще с фанатиками какого-нибудь неизвестно откуда взявшегося тариката[55] и их шейхом, то их оставляли в покое. Здесь никто про себя ничего не рассказывал, откуда он на самом деле. Я последовала совету Ферхата и давала разные ответы каждый раз, когда кто-то спрашивал.
Ферхат ездил на Гази-Османпаша каждый день, избегая Стамбула, опасаясь столкнуться с Сулейманом (конечно, он не догадывался о моих походах в город); он говорил мне, что откладывает деньги, хотя у него даже не было счета в банке. Когда он уходил, я находила себе занятие: например, подметала грязный пол (у меня заняло месяц понять, что чем больше я мету земляной пол, тем выше становится потолок); передвигала черепицу и листы жести на крыше, которая протекала, чтобы защититься от ветра, который даже в тихие безоблачные дни все равно находил себе дорожку через расколотые кирпичи и неровные камни, пугая нервных ящериц на наших стенах. В некоторые ночи вместо свиста ветра мы слышали вой волков, а с крыши стекала не вода, а ржавая слизь с гвоздей. Зимними вечерами на печную трубу, торчащую из окна, могли слететься чайки, чтобы погреть свои оранжевые ноги и гузки, и, когда их крики заглушали голоса американских гангстеров и полицейских в телевизоре, я начинала бояться своего одиночества и с сожалением думала об отце, который вернулся в деревню.
Абдуррахман-эфенди. Моя любимая дочь, моя красавица Самиха! Даже сидя за этим самым столом в деревенской кофейне, где я попиваю кофе перед телевизором да дремлю, я чувствую, что ты думаешь обо мне; я знаю, что у тебя все хорошо, и не сержусь на того ублюдка, который украл тебя, и я рад за тебя, дорогая моя. Будь неладны все эти деньги. Выходи за кого хочешь, дитя мое, хоть за алевита, только приезжайте с мужем в деревню, чтобы вы оба могли поцеловать мне руку. Я гадаю, где ты… Гадаю, достигают ли тебя мои чувства и мои слова.
Ферхат. Как только я понял, что Самиха боится оставаться дома одна, пока я работаю допоздна в ресторане «Мюррювет модерн», я сказал ей, что она может ходить по вечерам смотреть телевизор к нашим соседям Хайдару и Зелихе из Сиваса. Хайдар был алевитом и работал привратником в новом жилом квартале на Гази-Османпаша, а его жена Зелиха там же мыла лестницы пять дней в неделю и еще помогала жене булочника с верхнего этажа с готовкой и мытьем посуды. Самиха заметила, что Хайдар и Зелиха всегда по утрам выходили из дома вместе и приезжали на автобусе вечером тоже вместе. Это очень понравилось ей. Однажды ночью мы поднимались по склону к нашему дому, ледяной ветер с Черного моря пронзал нас насквозь, и тогда Самиха сказала мне, что в том здании, где работает жена Хайдара, есть еще вакансии.
Дома я топнул ногой: «Я лучше буду голодным ходить, чем позволю тебе работать прислугой!»
В тот вечер я принес с собой старый ржавый обод от колеса и положил его к куче старых дверных створок, металлолома, проводов, жестяных бочек, кирпичей и камней. Эти вещи я собирал для постройки дома, который я когда-нибудь возведу на участке, отмеченном фосфоресцирующими камнями.
Все жители квартала Гази помогали друг другу строить дома из дверей, труб и кирпичей, которые они сами и собирали; все это продолжалось с тех пор, как леваки, алевиты и курды заселили этот район шесть лет назад. До того кварталом правил Лаз[56] Назми. В 1972 году Лаз Назми с двумя своими людьми (которые тоже были родом из Ризе) открыл магазин у подножия этого холма, на котором прежде была только крапива да кусты. Он втридорога продавал черепицу, кирпичи, цемент и другие строительные материалы бедным мигрантам из Восточной Анатолии, которые приезжали туда в надежде построить себе лачугу на пустом клочке государственной земли. Поначалу он вел себя радушно по отношению ко всем вновь прибывшим, предлагал им советы и чай (позже он открыл чайную), и его магазин вскоре превратился в место встреч для тех бедолаг, мечтавших о крыше над головой, которые стекались в Стамбул со всех углов Анатолии – особенно из Сиваса, Карса и Токата.
Лаз Назми брал свою знаменитую, запряженную лошадьми телегу на резиновом ходу и объезжал сносящиеся в Стамбуле дома, собирая деревянные двери, стойки для перил, оконные рамы, обломки мрамора и мостовой, железные балконные ограды, старую черепицу, а затем выставлял весь этот строительный мусор вокруг своего магазина и чайной. За ржавое гнилье, возраст которого бывал порой и сто, и сто пятьдесят лет, он требовал заоблачные цены, так же как и за цемент, и за кирпичи в своем магазине. Те, кто платил и нанимал телегу Назми, чтобы доставить материалы на свою стройку, могли рассчитывать, что Назми и его люди будут присматривать за захваченной землей и домами, которые на ней строились.
А те, кто не был готов платить Назми, или те, кто думал, что практичнее купить строительные материалы в другом месте, возвращаясь однажды вечером к своему участку, обнаруживали, что их дома сносят власти. Как только бригада по сносу и полиция удалялись, Лаз Назми приходил с соболезнованиями к глупым скрягам, рыдавшим над обломками домов; он говорил, как дружен с капитаном отделения полиции в Гази-Османпаша (они каждый вечер в кофейне играют в карты) и, если бы только знал, что случится, он бы что-нибудь да предпринял.
На самом деле Лаз Назми был связан с правящей партией националистов. Благодаря этим связям число посетителей в его чайной возросло. Когда те, кто построился на правительственной земле, используя купленные у Назми материалы, начали спорить за землю друг с другом, Лаз Назми устроил так называемый офис, чтобы записывать все эти операции, в точности как официальный земельный регистратор. Для тех, кто платил ему за право объявить своим участок пустой земли, он также делал бумаги, напоминающие подлинные правоустанавливающие документы. Чтобы сделать эти документы как можно более похожими на официальные, он следовал практике официальных государственных бумаг, приделывая фотографию владельца (в офисе Назми был установлен небольшой киоск-фотоавтомат для удобства клиентов), внося имя предыдущего владельца (он всегда с гордостью указывал свое имя), отмечая точное расположение и размеры участка, прежде чем окончательно закрепить все красной печатью, которую он заказал в магазине канцелярских товаров на Гази-Османпаша.
