Мы завтракаем недоваренной кашей и пьем недокипяченный чай.
— Ну и бурду вы сварганили, дежурные, — плюется Градусов.
— Чего вот из-за тебя выслушиваю... — ворчит Люська на Демона.
— Не знаю, чего они морды морщат? Классная каша... А я ведь, Люсенька, тебе посуду вымыл. А ты даже не заметила...
— Ты мою вымыл, бивень, — говорит Градусов.
— Ума нет: как фамилия? Деменев! — подводит итог Люська. — Все, Демон, я с тобой больше не дружу!
Демон только вздыхает и стреляет у меня сигарету.
— Виктор Сергеевич! — вдруг обращается ко мне Маша. — У вас есть аптечка? Дайте мне таблетку, а то я простыла, знобит...
Маша сидит на бревне ссутулившись, обхватив себя за плечи.
— Сейчас дам, — говорю я. — Может, еще чего надо?..
Мне очень жалко Машу. Мне важно понять, как она относится ко мне после вчерашнего, а ей сейчас совсем не до того.
— Кроме таблетки, мне от вас ничего не надо, — отвечает Маша.
Перед отплытием Овечкин устраивает для Маши на катамаране гнездо из спальников. Маша молча укладывается в него. Мы отплываем.
***
По узкой просеке мы выходим в Поныш.
— Географ, там же затор, — напоминает Борман. — Что делать-то?
— Гондурас чесать, — отвечаю я. — Доплывем — решим.
Мы всматриваемся в сумеречную даль. Никто не гребет.
— Куда же этот затор, блин, на хрен, делся? — ворчит Градусов.
— Привет! — говорю я, когда до меня доходит. — Затор-то наш — тю-тю, уплыл! Вода поднялась и лед унесла, а бревно сдвинула.
Струятся мимо заснеженные берега, уставленные полосатыми, бело-сизыми пирамидами елей. Облачные валы бугристыми громадами висят над рекой, сея снег. Повсюду слышен очень тихий, но просторный звук — это снег ложится на воду. Серые, волокнистые комья льда звякают о лопасти весел. В снегопаде даль затягивается дымкой. Все молчат, все гребут. На головах у всех снежные шапки, на плечах — снежные эполеты. Посреди катамарана над Машей намело уже целый сугроб. Ни просвета в небе, ни радости в душе. Тоска.
Опять начинаются «расчестки». Борман негромко командует, но то и дело кормой или всем бортом нас заносит под ветки.
— Борман, у нас Маша больная, — говорю я. — Будь внимательнее.
Овечкин очень серьезен, держит наготове топор.
— Болты-то прочисти, щ-щегол! — ругается на Бормана Градусов. — Мозгами думай, а не чем еще!.. Ну куда вот ты загребаешь, бивень?..
— Чего ты все его критикуешь? — обижается за Бормана Люська.
— А ты вообще увянь, Митрофанова! Неграм слова не давали! Раз захотел быть командиром, так пусть вола не гоняет!
Борман от градусовской ругани совсем теряется, и мы опять врезаемся в елку. Вопит Тютин, с которого сдернуло шапку. Сугроб, сметенный ветвями с тента, целиком погребает под собою Градусова.
— Ядреный пень, блин, бивень! — орет Градусов. — Что, Борман, совсем кукушку спугнул? Командир, блин, лысый: «Слева загребайте, слева»! Щас как слева загребу веслом по пилораме — мало не покажется! Давно, видать, не хварывал!..
— Ну командуй сам! — не выдерживает Борман.
— И покомандую! — соглашается Градусов. — Уж побаще некоторых!
Под началом Градусова мы тотчас вновь въезжаем под елку.
— Оба вы командиры хреновые! — в сердцах говорит Овечкин.
— С меня чуть скальп не сняло, понял, Градусов? — обиженно заявляет Люська, вытряхивая из волос ветки, хвою, труху.
Так плывем дальше час, другой. Снег все валит, Градусов все ругается с Борманом, вода все бежит. Но вот впереди лес расступается. Открывается непривычно большое, чистое пространство, задымленное снегопадом.
— Зырьте, вроде домики впереди... — неуверенно говорит Чебыкин.
Я откладываю весло и встаю во весь рост. Сквозь снегопад я вижу вдали белый в черных оспинах косогор, отороченный поверху полосой леса. Под ним — смутно-темные прямоугольники крыш, кружевная дуга железнодорожного моста. На отшибе — кристалл колокольни. Широкой черной дорогой перед нами течет Ледяная.
— Поздравляю, — говорю я отцам. — Поныш пройден. Это — Гранит.
***Пока мы перегребаем Ледяную, нас сносит к окраине поселка, к церкви. Она стоит на вершине высокого безлесого холма. Издалека она кажется чистенькой, аккуратной, как макет. Белая церковка на белом холме — под белым снегом, падающим с белого неба.
Шурша, катамаран грузно выезжает обеими гондолами на берег. Из своего барахла мы забираем то, что нам нужно для обеда, и поднимаемся на холм, к церкви. Пообедаем под крышей. Все равно церковь заброшена.
К храму не ведет ни единого следа. На склоне торчат столбики былой ограды. Кое-где снег лежит рельефными узорами — это на земле валяются прясла ажурной чугунной решетки. Мы обходим храм по кругу. Старый вход заколочен. Окна алтаря заложены кирпичом. Штукатурка на углах выщербилась. Ржавый купол кое-где обвалился, и там изгибаются лишь квадраты балок, как параллели и меридианы на глобусе. На кровле торчат березки. В прозорах колокольни белеет небо. На шатре, как на голодной собаке, проступили худые ребра.
Сверху, с холма, от стен храма, как из космоса, обозревается огромное пространство. Широкая сизая дуга Ледяной, волнистые, зыбкие леса до горизонта, строчка выбегающего из тайги Поныша, шахматные прямоугольники поселка. Пространство дышит в лицо каким-то по-особенному беспокойным ветром. Снежинки влажно чиркают по скулам. Вздуваются громады облаков, и в них грозно и неподвижно плывет колокольня.
— Градусов! — говорю я. — В общем, вот тебе деньги, и вали в поселок за хлебом. Возьми с собой Чебыкина.
— И Жертву, — добавляет Градусов. — С его рожей нам все продадут.
По доске, приставленной к стенке, мы забираемся в окно. В церкви захламлено, но пол почти везде уцелел. Мы располагаемся. На ржавом листе кровельного железа из щепок и досок я разжигаю костер. Борман из обломков кирпичей строит пирамидки, кладет на них перекладину и вешает котлы. Все тянутся к огню погреться.
— Как-то неудобно в церкви костер жечь, — вдруг говорит Маша, закутавшаяся в спальники и сидящая поодаль.
— Как французы в восемьсот двенадцатом году, — добавляет Овечкин.
— Да по фиг, — говорит Демон.
— Ну, идите на улицу, под снег, — предлагает Борман.
Я молчу. По-моему, господь за этот костер не в обиде. В своей душе я не чувствую какого-то несоответствия истине.
— Вот если отремонтировать тут все, подновить... — хозяйственно вздыхает Борман.
— Наверное, не стоит, — говорю я. — По-моему, так богу понятней.
***Когда обед готов, возвращается экспедиция Градусова. Градусов и Чебыкин влезают в окно и спрыгивают на кучу мусора. Потом из-за подоконника появляется голова Тютина, но тут же исчезает. Слышен треск проломившейся доски, жалобный вопль и удар о землю.
— По домам хлеб скупали, — говорит Градусов, протягивая к огню красные лапы. — Давайте жрать быстрее, охота, как из пушки...
Мы обедаем. Сквозь прорехи в крыше на нас падают снежинки.
— Ну что, пойдем церковь зырить? — отобедав, спрашивает Чебыкин.
Все соглашаются. Мы идем зырить церковь.
Над нами — величественный сумрак. В окна клубятся белые облака. Пол усыпан отвалившейся штукатуркой, битым кирпичом, обломками досок, дранкой. Стены понизу обшарпаны и исцарапаны, исписаны матюками, но сверху еще сохранились остатки росписей. Из грязно-синих разводов поднимаются фигуры в длинных одеждах, с книгами и крестами в руках. Сквозь паутину и пыль со стен глядят неожиданно живые, пронзительные, всепонимающие глаза. В дыму от нашего костра лица святых словно оживают, меняют выражение. Взгляды их передвигаются с предмета на предмет, словно они чего-то ищут.
Я рассказываю отцам о символике храма, поясняю, где чего было, показываю фрески — Оранту в конхе, Пантократора в куполе, евангелистов на парусах, Страшный суд.
— Ой!.. — пугается Люська, взглянув вверх в глаза Пантократору.
— Эротично! — восхищается Чебыкин и подбирает с пола кусочек фрески с частью затейливой славянской буквы. — На память, — благоговейно поясняет он.
Мы останавливаемся в шахте колокольни. Перекрытия здесь кое-где рухнули, лестницы хлипко висят на трухлявых балках.
— А что делали на колокольне? — наивно спрашивает Люська.
— Портянки сушили, — мрачно поясняет Овечкин.
— У нас в деревне тоже есть заброшенная церковь, — говорит Тютин, — только нас в нее не пускали, потому что однажды один мальчик залез на колокольню, упал и разбился.
— Я тоже хочу на колокольню! — загорается Люська.
— Гробанешься — сто хирургов по частям не соберут, — отвечает ей Борман.
— Дак чо, если кто поможет, так не гробанусь... Я в санатории в прошлом году на такое дерево влезла, так меня пожарные снимали, вот. Борман, полезли туда, а? Поддержишь меня...
