– Не беспокойся ни о чем… Я о них позабочусь, дружище.
Я знаю.
– Спасибо.
Это все, на большее у меня нет сил.
И наконец, прежде чем разговор переходит в тяжелую стадию, я говорю:
– Передай привет Арамису…
И кладу трубку. Телефон все еще у меня в руке.
Я знаю, что и Умберто сейчас так сидит.
В 19:00 прибывает «королевский» ужин, но я не в состоянии его съесть: паста переварена, курица какая-то подсушенная, а картошка точно резиновая. Я с радостью позволяю ввести себе добрую дозу обезболивающего. Я требую двойную дозу морфина. Хочется как следует выспаться, увидеть хороший сон, проснуться, и быть в форме.
Завтра 14 июля. И завтра для меня важный день.
Я захватил с собой хороший костюм. Мертвые всегда одеты с иголочки, даже если в обычной жизни они носили только грязную майку и тапки.
Когда я достаю костюм из чемодана, я тут же понимаю, что это была плохая идея. Нет, я не могу умереть в пиджаке и галстуке.
Я переодеваюсь в форму ватерполиста. Так оно как-то больше на меня похоже.
Стараюсь не смотреть в зеркало. Сегодня утром я кашляю, не переставая, а щеки ввалились больше обычного. С тех пор как я простился с Паолой, мое тело словно перестало бороться, я точно марафонец, который выдохся и упал на колени в метре от финишной линии. Мне тяжело дышать, боль в желудке не дает покоя, как отравленная стрела.
Я открываю окно. В парке тихо. Робкое солнце выглядывает из-за облаков, чтобы попрощаться со мной.
За моей спиной возникает Ральф Мальф с подносом, на котором стоит завтрак. Два хиленьких печенья, маленькая розетка варенья, остывший кофе, пакетик сахара и свежевыжатый апельсиновый сок в пластиковом стакане. Ну да, зачем тратить нормальную еду на полупокойника.
– Спасибо, мне как-то не хочется есть.
– Хорошо. Ваш прием через полчаса, – напоминает старательный санитар.
– Я буду вовремя.
– Мне за вами зайти или встретимся уже на третьем этаже?
– Спасибо, я сам. Можно прогуляться в парке?
– Конечно. Если что-то потребуется, звоните.
Он уходит и оставляет меня наедине с моими мыслями. Наверное, Паола сейчас на кухне, готовит завтрак детям. Совсем не такой, как у меня.
Парк довольно мил. Наверное, это единственное хорошее, что есть в этом швейцарском концлагере.
Моему желанию прогуляться тут же препятствует боль. Я с трудом обхожу вокруг парка и оказываюсь на лужке у озера, где падаю в траву. Небо кажется ненастоящим, слишком уж оно голубое, словно нарисованное.
На меня забирается муравей, он ползет, исследуя меня вдоль и поперек.
Я – Гулливер, проснувшийся в стране лилипутов.
Я закрываю глаза. Я прибыл на место. Ну, вот и конец. Титры.
Все это очень напоминает отпуск: ты открываешь чемодан, раскладываешь вещи, а потом собираешь их, точно между этими двумя действиями всего один миг.
Говорят, что перед смертью перед тобой, точно в фильме, проходит вся жизнь. Надеюсь, что это не так. Я никогда не смотрю фильмы по нескольку раз, не считая шедевров Кубрика, Хичкока и Спилберга. А никто из них не снял ни одного фильма про ватерполиста-неудачника. Да и потом, что за фильм получится из моей жизни? Низкопробная драма? Сопливая комедия? Да, пожалуй, что так. И этот финал, хотя вообще-то конец еще не настал, продолжает казаться мне счастливым.
И вот я засыпаю. Мне снится сон.
Сижу я в ресторане в Ладисполи рядом с бабушкой и дедушкой. Мне восемь. Мои дорогие подшучивают над официантом, которого, очевидно, они знают не первый год. Я поедаю жареных кальмаров и бросаю несколько колечек бездомному коту. Я выгляжу вполне счастливым. Все происходило на самом деле, или это игры моего обессиленного разума? Теперь уже не различить. Я не знаю. Я доедаю кальмаров и прошу фруктовое мороженое со взбитыми сливками. Дедушка говорит официанту, чтобы он добавил шоколада и шоколадной крошки. Я улыбаюсь. Да, я действительно счастлив.
– Господин Баттистини?
Меня кто-то зовет. Меня часто зовут во сне.
– Господин Баттистини, проснитесь.
Я открываю глаза и вижу склоненное надо мною лицо Ральфа Мальфа.
Уже двенадцать двадцать. Я проспал и теперь выгляжу дураком перед швейцарцами, которые и так-то невысокого мнения об итальянцах.
Я встаю, облокотившись о руку.
– Я готов.
Процедура мне известна. Я изучил ее досконально. На самом деле ты сам нажимаешь на шприц и вводишь себе две инъекции. Сначала обезболивающее, а потом, собственно, яд. Логично, просто и безболезненно. Засыпаешь и все. Но подготовиться не так просто. Сначала подключают к электрокардиографу, установленному на кровати. Мне говорят, что после первой инъекции у меня есть всего лишь минута на то, чтобы ввести вторую. Иначе лекарство начнет действовать, и я не смогу. Если я вдруг передумаю, это и есть последний шанс, – объясняет доктор Цурбригген. Такое уже случалось. Тогда я просто проснусь, оплачу счет и вернусь домой. Потом он пытается пошутить, но швейцарский юмор мне не понять.
– Ваше последнее желание?
Мое последнее желание? Что за вопрос. Смеяться можно?
– Да, есть одно, – отвечаю я. – Хотелось бы мне быть сейчас где-нибудь в другом месте. Это можно устроить?
Через пять минут мне вводят две иглы.
Не раздумывая, жму на первый шприц.
Когда бьешь штрафной, лучше не думать. Если замешкаться, начнешь думать и удар выйдет криво.
Я сделал правильный выбор. Единственный правильный выбор.
Обезболивающее скользит по телу, и я чувствую холод.
Осталась минута.
Ральф Мальф улыбается и кивает на второй шприц.
– Ты куда-то спешишь? – говорю я. – У тебя что, конец смены?
Перед лицом смерти я решил поспорить. Ты погляди.
Пятьдесят секунд.
В какой-то миг мне уже не хочется этого делать.
Легкая, мгновенная мысль.
Сорок секунд.
– Ужасно жаль… – бормочу я.
Ральф Мальф не разобрал моих слов.
– Вы что-то сказали?
– Да нет, я только сказал, что мне жаль. Так, в общем. Ужасно жаль…
Тридцать секунд.
Мне никогда не нравилось бить штрафные. Слишком волнительно. Ведь, в конце-то концов, я вратарь. Трус, одним словом. Если нападающий не забьет штрафной – это позор, а вратарю вроде нормально. Характер у меня никудышный, консьерж, да и только.
Двадцать секунд.
Ральф Мальф куда-то исчез. Я вижу бабушку, которая мне улыбается. Я знал, что она придет. Она всегда появлялась, когда мне было сложно. Бабушка всегда была рядом. Она протягивает мне руку и сжимает мою ладонь.
– Как здорово, что ты здесь… – шепчу я.
Глаза ее светятся, она улыбается.
У бабушки самая прекрасная улыбка на свете.
Десять секунд.
– Бабуля, я уже иду…
Она кивает головой. Она знала. Ведь бабушки знают все.
Она на секунду отпускает мою руку. Пора.
Я кладу палец на головку шприца.
Я не боюсь.
Я нажимаю, до самого конца. Моя вена готова принять желто-золотую жидкость, которая разливается по ней.
В этот самый миг за тысячу километров отсюда Паола готовит обед и вдруг чувствует, как шея похолодела, точно от порыва холодного ветра. Она оборачивается. Окна закрыты, на дворе лето. Дети играют у себя в комнате и оттуда раздаются их голоса. Она удивляется. И вдруг все понимает.
Она выходит на балкон и смотрит вверх, не сдерживая катящихся по щекам слез.
Не плачь, милая, не плачь. Прошу тебя.
Мне хочется спать. Ужасно хочется спать.
Последнее, что мне удается расслышать, – это колыбельную, которую напевает бабуля. Она поет очень тихо, чтобы я не проснулся. Я уже заснул, но она все еще поет. Она немного покачивает меня, положив руку мне на живот. Так она качает меня и поет, пока я не засыпаю крепко-крепко. Как жаль, что нельзя умереть вот так, когда бабушка рядом. Это должны сделать обязательным условием смерти.
– Баю-бай… Баю-бай…
Ее голос все дальше.
– Баю-бай… Баю-бай…
Я сплю.
Я сделал все, что должен. Все, что мог.
Да, я был не лучшим мужем и отцом, но я сделал все, что мог.
И я спокоен.
Я знаю, что, когда проснусь, дедушка с бабушкой будут рядом, а я снова стану ребенком.
Сто дней пролетели как одна минута.
Сегодня я могу сказать совершенно точно: это были самые счастливые дни моей жизни.
Потом.
Мы так часто произносим это слово в обычной жизни. Как правило, так говорят, когда хотят что-нибудь отложить. «Потом перезвоню» – вот самая обычная фраза, в которой встречается это слово.
Но будет ли «потом»? Мы задаемся этим важнейшим вопросом, не зная ответа, или, как в моем случае, не задаемся вообще.
Существует ли «потом»?
Оно существует.
