Позднее, когда мы растопили печь, съели бутерброды с сыром и откупорили первую бутылку красного вина, я сочинила то, что мы назвали вторым здешним произведением искусства. За едой мы обсуждали, как долго смогли бы прожить здесь без помощи извне, и под воздействием этого разговора я написала текст, который, как и упомянутый выше, дословно не помню, но речь шла о том, как через сотни лет после атомной катастрофы, учиненной нынешним поколением, наши потомки наконец вылезли из темных подземных пещер, где укрывались, и их дети, показав на звездное небо, которого никогда раньше не видели, спросили, что это за желтые точки сверкают высоко над головой, а в ответ услышали, что это капли мочи божества, отряхнувшего свой пенис.
Лишь сейчас я вижу, что, по всей вероятности, этот текст был навеян не только занимательной беседой о том, как долго мы сможем прожить среди природы, предоставленные сами себе, но в равной мере тобой и твоими тогдашними переживаниями. В моем тексте потомки придумывали некий мифический космос, чтобы верить в него и действовать сообразно ему, ты же в ту пору придумывал прошлое, чтобы верить в него и действовать сообразно ему. Мы всегда дурачились и изощрялись в шутках, когда ты развивал свои многочисленные истории насчет того, кто мог быть твоим биологическим отцом, но я, хоть и понимала, что говорил ты все это не просто ради смеха, все равно не сознавала, насколько серьезно ты к этому относишься. Уже тогда у тебя возникли немалые психические проблемы, которые позднее вызвали необходимость лечения в стационаре, но я этого не замечала. Даже когда упомянутый страх, что твой отец страдал серьезным наследственным заболеванием, перерос в ипохондрию, я не насторожилась. Безнадежно качала головой, когда ты вдруг начал читать про всевозможные болезни, мне надоедало и действовало на нервы, что ты находил у себя то симптомы, рассеянного склероза, то какой-нибудь другой загадочный синдром, но мне даже в голову не приходило, что это один из многих признаков твоего постепенного ухода в собственную фантазию и собственные спекуляции. Сейчас, задним числом, легко говорить, что мне, мол, следовало понять, однако ж многое из того, в чем я вижу симптомы, сейчас, зная, что ты действительно болен, я полагала тогда просто интересными и завораживающими чертами твоей личности, а поскольку мы не только старались быть терпимыми и лишенными предрассудков, но прямо-таки культивировали в себе особенное, из ряда вон выходящее, я была не в состоянии увидеть, что дело плохо. Ты просто был особенным, а это у нас, законных детей индивидуализма, всегда считалось позитивным.
Когда мы фотографировали Свет с большой буквы
Светило солнце, но только что прошел дождь, и каждый раз, когда дуновение ветерка слегка приподнимало отяжелевшие от листвы ветки берез, с них срывались капли и сыпались к нам во двор красивым сверкающим серебряным дождем. Мне хотелось их сфотографировать, но ты сказал, что это жуткая пошлятина, и я в общем-то согласилась, только вот деревья казались вроде как ужасно покорными и печальными, и все это напоминало толпу людей, скорбящих и плачущих о ком-то, кого они потеряли, и если бы мы ухватили это настроение, вышел бы хороший снимок, сказала я, и мы, перешагнув через большую блестящую лужу посреди гравийной дорожки, прошли к стойкам с почтовыми ящиками. Стали спиной к солнцу, ты поднял новую зеркалку «Никон» и сразу же опустил, потому что с потолочной балки в нашем пустом гараже, всего в нескольких метрах от нас, свисал тонкий черный провод с одинокой лампочкой на конце, и я полностью согласилась с тобой, когда ты сказал, что эта лампочка вызывает ассоциации с виселицей, а виселица хорошо сочетается с покорными, плачущими деревьями на переднем плане.
Мы щелкнули несколько кадров, и если бы остановились на этом, весь эпизод сейчас, наверно, канул бы в забвение, но мы не остановились, потому что в попытке расширить рассказ, заключенный в отснятом сюжете, притащили из подвала толстую бурую веревку (старый пожарный канат, насколько я помню), соорудили из него настоящую петлю и прицепили к балке, немного впереди лампочки, так что, когда мы вернулись на то место, откуда снимали раньше, на переднем плане у нас была плачущая толпа, за нею петля, а дальше, как бы внутри петли, лампочка, которой, разумеется, надлежало рождать ассоциации с самим Светом, как таковым.
По обыкновению мы ужасно разволновались, реализуя свои художественные проекты, и, увлекшись, забыли убрать петлю, лишь поздно вечером, когда мы с мамой давным-давно уехали в больницу навестить бабушку, которая тогда начала сильно сдавать, ты пошел в гараж отвязать веревку. Уже совсем стемнело, и когда приехал Арвид, привез ночной столик, несколько настольных игр и ящик с книгами, оставшимися после твоего переезда, фары его машины, как ты позднее рассказывал, казались впотьмах глазами какого-то хищного зверя. Он осторожно зарулил во двор, подкатил прямиком к гаражу, где ты, стоя на табуретке, возился с петлей, в ту же секунду он резко затормозил, распахнул дверцу машины и бегом бросился к тебе, уверенный, что ты задумал покончить с собой.
Разубедить его было невозможно, тем более что Берит умерла совсем недавно и он думал, ты по-прежнему убит горем. Я на велике съездила в пасторскую контору и рассказала про фотоэксперимент, а тем самым подтвердила твою версию происшедшего (так я считала), но Арвид не сомневался, что я врала из ошибочной преданности тебе, а потому встретил меня целой тирадой банальностей насчет подлинной любви к ближнему. Только вернувшись домой, я сообразила, что фотографии докажут мою правоту, но когда рассказала тебе об этом, слегка взвинченно и в уверенности, что ты обрадуешься, ты сообщил, что уже уничтожил и фотографии, и негативы.
Раньше ты никогда не уничтожал негативы, такое тебе даже в голову бы не пришло, это противоречило твоим принципам, и я поняла, что ты врешь, а поскольку видела лишь одну причину для лжи, а именно нежелание показывать Арвиду снимки, смекнула, что ты вдруг решил внушить ему мысль, будто вправду собирался покончить самоубийством, и впоследствии ты признался, что так оно и было и что ты рассматривал это как часть произведения искусства.
Этот поступок явился, так сказать, воплощением рассказа, заключенного в фотоснимке, и я видела логику в твоих словах, но точно так же, как мне претили вранье об увиденном и услышанном во время Холсетовского оползня и подкладывание шарфа в машину погибшего Оге Викена, претило мне и то, как ты обошелся с Арвидом. Ты пошлешь ему фото с петлей и постараешься все объяснить, сказал ты, ведь послал же анонимное письмо Аните Викен, объяснил ей, каким образом дамский шарф очутился в машине ее мужа, но при мысли о том, как Арвид будет изнывать от страха за тебя, пока не получит фотографии, и каким обманутым почувствует себя после, меня охватило еще большее отвращение. Я пришла в бешенство, помню, обругала тебя, сказала, что ты эгоистичный, холодный циник, но вместе с тем невольно восхищалась бескомпромиссностью, с какой ты следовал своим идеям, и если я права, подозревая, что на самом деле ты вообще не терял память, что все это просто-напросто новый художественный проект, затеянный тобой (плут ты этакий), то могу сказать, что по-прежнему восхищаюсь этой твоей бескомпромиссностью.
Признаться, я с первой же минуты заподозрила, что твоя амнезия — своего рода художественный проект, и если упоминаю об этом лишь сейчас, в самом конце моего письма, то, пожалуй, отчасти потому, что мне очень нравилось внушать тебе, будто я попалась на удочку, а отчасти потому, что и вначале, и сейчас у меня нет полной уверенности, что мое подозрение справедливо. Может, лгунья, живущая во мне самой, наводит меня на такие подозрения? Может, я преувеличиваю и придаю этой стороне твоего «я» слишком большое значение? Может, человек, который, по-моему, морочит голову всем, кого знает, на самом деле просто отражение меня самой? Ведь ты любил играть в русскую рулетку и регулярно испытывал потребность рискнуть своей жизнью и здоровьем, а значит, весьма велика вероятность, что ты вправду попал в ситуацию, в которой получил шок, травму мозга или что-нибудь еще, приведшее к потере памяти. Я в самом деле не знаю, чему верить, и то и другое кажется мне одинаково возможным.
Карл Фруде Тиллер (р. 1970) — выдающийся норвежский писатель, именно он стал лауреатом Европейской премии по литературе в Норвегии. Славу ему принесли романы «Склон» и «Замыкая круг», главный герой которого дает объявление в газете, что потерял память и нуждается в том, чтобы другие люди рассказали ему о нем. Любимый друг, их общая подружка и отчим, бывший пастор, откликаются на его просьбу.
