Но главным в решении не писать рецензию на первое издание все же были видные невооруженным глазом провалы в логике повествования, или проайретического кода, а также в логике структурирования экзистентов (персонажей), или семического кода, как мы это по-научному называем в академических кругах. В романе встречаются такие ошибки, которых не позволил бы себе ни один начинающий. У автора, очевидно, были проблемы как со счетом, так и с логикой. Как иначе объяснить то, что, например, автор утверждает, будто его персонажи ездили из Константинополя в Дамаск и обратно за десять дней? (Если у вас первое издание, обратитесь, пожалуйста, к с. 51; там говорится, что отец Стефан за десять дней успел добраться из Константинополя до Дамаска и вернуться назад! Этот же «подвиг» повторяет и Илларион Сказитель!) Даже если речь идет о чуде, это уж слишком, потому что святые не летают по небу, как реактивные самолеты! Насколько мне известно, тогда не существовало поездов; удивительно, как покойный г-н Ян Людвик не заметил этого упущения, раз он возрастал на такой изысканной литературе, на какую указывал его брат в своем предисловии, — среди этих произведений, естественно, находится и мой роман «Азбука для непослушных», вышедший задолго до этого «романа», исследующий похожие темы и использующий похожие стилевые решения!
А что вы скажете об этом (цитирую): «У нас в цирке есть только круг радиусом метров в двадцать, и все же у нас в цирке целый мир (я подсчитал, что по формуле πr2 площадь получается всего 31,4 м2)»?! Наука, называемая математикой, господа, являющаяся сестрой символической логики, говорит нечто иное: 3,14 (значение я), умноженное на 400 (то есть на 20 в квадрате), равно 1256 квадратным метрам. Разница между 1256 и 31 квадратным метром, согласитесь, достаточно велика, чтобы заключить, что либо автор этого произведения совсем лишен таланта, либо его персонаж никогда не был в цирке, поскольку, если бы он там побывал, ему бы стало совершенно ясно, что площади в 31,4 квадратного метра не хватит для размещения одного-единственного слона! Конечно, Ян не бухгалтер, как его брат, но эти недочеты могли бы исправить люди, готовившие издание к печати! Или редактор, или корректор, или издатель!
Или еще: в нескольких местах из-за недостаточной аккумуляции различительных признаков между одним и другим экзистентом (это как раз то, что постигается тяжелым писательским и теоретико-профессиональным трудом) непонятно, идет ли речь о дочери логофета или дочери царя. Читателя вводят в заблуждение, он может подумать, что логофет и царь — это один и тот же персонаж, чего точно не может быть, потому что это нарушает то, что мы, профессионалы, называем «энциклопедическим» кодом произведения, который напрямую участвует в построении горизонта достоверности художественной структуры. А именно: известно и наукой историей установлено, что Византией управлял не только император, но и логофет, но это не одно и то же лицо. Или, самая большая глупость (простите за выражение): на с. 50 рассказчик говорит нам, что лично был свидетелем того, как двери тайной комнаты открыли во второй раз, что произошло «десять лет назад». Двери в тайную комнату открыл и внутрь к букве-девушке вошел отец Мида. На с. 156 тот же самый рассказчик утверждает, что отец Мида зачал его с буквой-женщиной в ту ночь, когда открыли двери! Другими словами, рассказчик родился еще до момента своего зачатия; он, еще не будучи зачатым, был свидетелем полового акта, от которого родился! Ну уж вы меня извините! Кто он? Господь Бог? Его посланник на земле?! Кроме того, из этого вытекает, что даже если бы так и было (сюрреалисты и фантасты должны раз и навсегда понять, что и в странном, чудесном и фантастическом должна присутствовать элементарная логика повествования!), то ему в момент, когда он записывал свое свидетельство, было всего лишь девять лет и три месяца (девять месяцев необходимо для того, чтобы выносить плод, пусть и «букве-женщине»!). А если ему всего неполных десять лет, сколько же лет тогда его брату, Стефану Буквоносцу?! Двадцать?! А если ему двадцать, откуда у него «стариковские руки», «морщины» и «глаз, закрытый бельмом» (по-научному «катаракта», болезнь, по заверениям специалистов-медиков, старческая)?! Очевидно, что многое в логической перспективе повествования функционирует неправильно. Не важно, что автор пытается прикрыть эти недостатки, используя «колеблющегося» рассказчика и клише типа «Если вы мне верите, хорошо, а если нет — это ваше дело» или «Если это правда и если слово вообще может быть правдивым».
Я бы не хотел, чтобы мое естественное желание как критика говорить правду, только правду и ничего, кроме правды, как и моя репутация критика, у которого «что на уме, то и на языке», были истолкованы в этом контексте как ревность или, не дай боже, зависть, причиной которых стал успех, постигший роман покойного г-на Яна Людвика после его выхода из печати. Это правда, что роман получил две крупные литературные премии, но моя обязанность как критика-рецензента говорить о произведении откровенно, не оглядываясь на признание публики. Тем не менее я искренне удивлен, как вышло, что критики и члены жюри до сего дня не заметили этих недостатков. Неужели это означает, прошу прощения, что в этой стране никто, кроме доцентов литературы, не читает книг и не знает, что такое логика?!
Я пишу это в то время, как г-н Людвик ждет, чтобы передать уже готовые пленки второго, дополненного и исправленного издания в типографию. Поэтому тут нечего долго теоретизировать; я просто исполняю его желание. Мне очень приятно, что г-н бухгалтер, после того как я указал ему на недостатки, признал, что действительно существует необходимость их исправления. Надеюсь, что он послушался меня и устранил эти очевидные ошибки (а не только опечатки).
Еще хотел бы сказать, что, кроме других несомненных недочетов (заметных и, по моему мнению, ненужных замедлений повествования, на профессиональном языке именуемых ретардацией, особенно в первой части), «роман» страдает от нескрываемой и местами бесполезной поучительности, то есть перегружен притчами, почерпнутыми из христианского вероучения. Понятно, что в этом есть и своя ценность: искренность в постановке некоторых важных, экзистенциальных вопросов, а также искреннее автобиографическое отношение к феномену первой любви.
В конце несколько слов и о дневнике. По моему мнению, этот наш литературный дебютант (как говорится, к сожалению, ныне покойный) лучше всего умеет выражать свою мысль в полуэссеистической форме, хотя и в ней чувствуется известная неопытность в отделении более важного от менее важного. Тем не менее нам запомнятся некоторые пассажи из его дневника, в которых он теоретизирует по поводу общеизвестных болевых точек нашей цивилизации.
О свидетельских показаниях Люции Земанек сказать нечего: стилистика и теория прозы уже давно не занимаются юридическими высказываниями такого типа.
И чтобы закончить (может быть, и слишком строго, но к этому меня обязывает не только мой беллетристический, но и прежде всего доцентский опыт, а также научный идеал объективного, систематического и исчерпывающего описания): речь идет о начинающем авторе, который, несмотря на указанные недостатки, тем не менее предложил нам временами интересный и читабельный текст. К сожалению, любителя (в самом чистом смысле этого понятия), о котором идет речь, уже нет между нами. Если бы он был жив, может быть, в какой-нибудь своей будущей публикации он развил бы свой несомненный талант и обеспечил бы себе место в галактике признанных македонских литературных ценностей.
Суважением, д-р Венко Андоновский, доцент литературы
О подлинности фотокопии, или — «Загадка»!
Скажу сразу: я бухгалтер и в отчетности люблю определенность. Воспринимайте то, что вы сегодня имеете возможность прочитать, как и «роман» моего брата, с достаточной долей скепсиса. А именно: перед вами специально включенная во второе издание «романа» моего брата тетрадка стихов, которые мой брат написал во время обучения в гимназии, посвятил своей любимой «девушке с раскосыми глазами», которую, как вы теперь знаете, зовут Люция Земанек. На самом деле ее зовут не так, потому что, как вам известно, я из очевидных соображений благоразумия изменил настоящие имена в дневнике брата, позаимствовав их из «Шутки» Кундеры.
Первое: почему я печатаю стихи брата? Главным образом потому, что, по моему убеждению, они послужили основной причиной всей несчастной судьбы моего брата и этого издания. От них все и пошло, как от яйца. Из них, в сущности, и «вылупился» роман моего брата. Это более чем очевидно. Они, как говорит г-н доцент Венко Андоновский, были предтекстом романа. Я бы сказал, предтечей.
Как бы то ни было, вот эти стихи, которые брат написал, когда ему было всего семнадцать лет. Вы наверняка удивляетесь, как это возможно, потому что из свидетельских показаний г-жи Люции Земанек вы уже знаете, что от тетрадки не осталось и следа, потому что, когда судмедэксперты попытались извлечь тетрадку из кармана обугленного пиджака моего брата, она рассыпалась и остался только один полуобгоревший листок, на котором было написано: «Ян Людвик. ЗАГАДКА».
