Вот сейчас…
Улица обрывалась, утыкаясь в разъезженную серую площадку на склоне холма у края бухты. И за углом сетки-рабицы начинался странный заборчик из покосившихся кроватных спинок и треснутых облезлых дверей. Буйный нестриженый виноград плелся по ржавым прутьям, среди гроздей неспелых ягод и зубчатых листьев кокетливо сверкали никелированные кроватные шишки. Ника встала, опустила руку с бутылкой, ошеломленно разглядывая калитку. Судя по длинным ржавым створкам и овальным окошкам в верхней части, когда-то это была автобусная дверь. А вот и колеса… Перед калиткой мрачно торчали две черные клумбы, набитые полузасохшими петуниями. На ободах самодельных вазонов вились резиновые узоры, и даже камушки кое-где застряли в них, наверное, еще при жизни расчлененного автобуса.
Ника беспомощно оглянулась. На пустой улице копались куры и в тени кошмарного заборчика рыла копытами яму белесая коза, вздымая клубы пыли. Посмотрев на Нику гадким желтым глазом, мемекнула и улеглась, складывая в ямке передние ноги.
Тяжело вздохнув, Ника шагнула к калитке, встала на цыпочки, заглядывая через забор. В просветах кустов с развешанными на них серыми рваными тряпками виднелся домик подстать забору. Сложенный из старого камня вперемешку с кривыми досками, щерил рассохшуюся дверь, слепо блестел окошками в мутных разводах. Одно окошко было заткнуто древними мужскими брюками, и ветерок колыхал свешенную вниз штанину.
Как хорошо, что я не взяла Женьку, подумала Ника, вспоминая, как тот ревел и просился с мамой. И она обещала ему: честно-честно, вот скоро приеду и заберу тебя на море.
— Тебе чего?
Из-за угла домишка вышла старуха, выпрямилась, став чуть больше чем угол в девяносто градусов и приложила к седым лохмам костлявую руку, защищая глаза от солнца.
— Э… это номер сорок? — с надеждой на отрицательный ответ спросила Ника. И поспешно добавила, — здрав-ствуйте…
— Ну, сорок, — хмуро ответила бабка и подошла ближе, давая Нике вдоволь налюбоваться вылинявшей черной юбкой и старой мужской рубахой с разнокалиберными пуговицами.
— Тебе чего? — снова повторила гостеприимная хозяйка прибрежного дворца.
— Я…
— Жилье что ли ищешь? — по голосу было слышно, она и сама в это не верит.
Убрав ото лба руку, старуха вынула из обвисшего кармана тряпку и стала вытирать ладони.
Какое-то тряпичное царство, с отчаянием подумала Ника и поспешно открестилась:
— Нет, нет, не ищу. Не жилье. Я вот… А Федор? Тут?
Старуха повесила тряпку на куст смородины и, свирепо топнув, погнала лохматую собачонку, гремящую цепью.
— Чтоб тебя! Уди, зараза паршивая!
И уже с интересом уставилась на Нику через забор. Та переложила бутылку из одной руки в другую. Переминаясь, ждала.
— Федька-то? — хозяйка воздела клочкастые мужские брови, — та чего ж тебе Федьку? Где ему быть, собрал бутылки с-под водки и пошел в магазин, сволочь такая.
Гремя калиткой, распахнула ее, явив Нике покосившуюся собачью будку, с набросанным на нее тряпьем.
— Опять нажрется. Кажин вечер одно и тож.
— О господи…
— А ты где ж с ним успела-то? По виду городская. Не то что его шалавы раенные. Я тебе скажу, дочка, хучь я ему и мать, гони ты его, гони взашею! Он жеж с тебя и трусы эти белые пропьет, гнида подколодная! В одних этих вот хвостах оставит! Собака такая плешивая!
Она раскалялась, награждая сына все более смачными эпитетами, и все почему-то женского рода, так что из соседней калитки за сеткой-рабицей выглянула толстощекая физиономия под широкими полями кокетливой шляпы и замерла, с интересом рассматривая ошеломленную Нику.
— Тварюка поганая, — крикнула предполагаемая свекровь и ловко харкнула в пыль рядом с Никиными сандалиями. Та отскочила.
— И давно он так? — спросила, следя, чтоб старуха не подобралась на расстояние плевка.
В голове крутились суматошные мысли и картинки — угрюмый Фотий пьет горькую, невыносимо страдая без Никиной любви и опускаясь все ниже.
«Как-то он слишком стремительно опустился, не находишь» съязвил внутренний голос, «и сходу с шалавами раенными».
— Та с детства, — угрюмо пожаловалась старуха, — как вот папаша его Костантин, засранец ебучий, уехал да нас бросил, так и сковырнулся с копыт-от.
— К-какой Костантин? Леня, он же Леня. Же. Лавр. Лаврентий!
— Кто-о?
— Ну, засранец, — Ника не стала уточнять, какой именно засранец, и несколько секунд они с бабкой недоуменно разглядывали друг друга.
И вдруг та хлопнула себя по тощим бокам, колыхая линялую юбку.
— Ты про Леонидыча, что ли?
— Да! — закричала Ника, — да! Федор Леонидыч!
Ей уже было наплевать на домишко, но непричастность Фотия к суровой маме Федьки Константиныча, шалавам и бутылкам с-под водки обрадовала очень.
— Так тебе дробь два нужно, — с сожалением сказала старуха, — то не здесь. Туда за горушку и с километр еще.
Они снова оглядели друг друга. Ника кивнула, расплываясь в улыбке.
— Я пойду. Спасибо.
— А то переночуй, может? Они по утрам бывают тута, завтра и поедешь. На той неделе как раз привозил свою. В магазин заехали и сразу туда.
— Нет, — упавшим голосом сказала Ника, — не надо. Пойду я.
— Погодь.
Бабка захлопнула калитку и прошла мимо, исчезая в узком проходе между домами. Ника, держась на расстоянии, тоже двинулась туда, заглядывая в коридор, где яростно сверкало море.
— Пашка! — зычным басом грянула старуха, — Пашка-а-а!
Она стояла на песке, ветер облеплял тощее бедро, крутил юбку вокруг коричневых босых ног, мотал вокруг головы седые пряди. Чернея на фоне белого блеска, подбежал к ней тонкий силуэт, запрыгал на одной ноге, вытряхивая воду из уха.
Возвращаясь и что-то на ходу говоря спутнику, бабка махнула рукой в Нику и, кивая, ушла во двор, откуда сразу загремела цепь, послышался лай и мощные вопли:
— Уди, зараза лохматая, тока б тебе жрать и жрать, сил моих нету.
А Ника уже ничего не слышала, во все глаза глядя на переминающегося рядом с ней мальчишку.
Тонкий, выжаренный солнцем до узлов и длинных бугров мальчишеских мышц под коричневой гладкой кожей, узкий в талии, ниже которой болтались мокрые обтрепанные джинсовые шорты… Такой, до боли в сердце, знакомо широкий в плечах. Посмотрел исподлобья светлыми глазами на почти черном лице, поднял выгоревшие брови, удивляясь Никиному раскрытому рту. И улыбнулся знакомой улыбкой, так, что у нее, булькая, выпала из пальцев бутылка. Быстро нагнувшись, парень поднял ее, подал Нике, взлохматил короткие пепельные волосы, и они затопорщились в разные стороны мокрыми иголками.
— Сумку давай. Пойдем, что ли?
Не отводя глаз, она безмолвно кивнула. Пошла рядом, все время чуть отставая, чтоб украдкой еще и еще раз посмотреть, как он идет, будто слегка танцуя разношенными резиновыми шлепанцами по белой пыли и на коричневой спине играют, блестя на солнце, мелкие мышцы.
Молча взобрались на холм, что отгораживал край большой бухты и Павел кивнул вниз:
— Вон там. На том краю. Дойдешь?
Ника кивнула, мельком глянула на далекие постройки и снова уставилась на спутника. Тот неловко повел плечами, и быстро осмотрев ее хвостики, короткие шорты и голубой узел на животе, выпрямился, с несколько самодовольным видом.
— Одна что ли будешь? — шел впереди, и когда Ника оскальзывалась на качающихся камнях тропинки, подавал ей руку, сжимал пальцы, чтоб задержать ее руку в своей, а она сразу выдергивала ее, стараясь сделать это поделикатнее.
— Да. Не знаю. Еще не знаю.
— У нас мало народу. Еще ж строимся. Тебе понравится. Я бате помогаю, до осени. Буду тут, все время, — пообещал со значением.
…
— Тебя как зовут?
— Вероника.
— Красиво. Как трава. Есть такая. С цветками.
Нике стало смешно и неловко. Пашка строил ей глазки. А что она должна сказать ему? Не замай, я к отцу твоему иду? А как же слова старухи, что свою вот привез неделю тому? Она совсем уже собралась спросить у него о матери, но он ухнул, спрыгивая с последних камней, и вдруг заорал, танцуя и выворачивая пятками горячий песок:
— Ястребиная Бухта-а-а! А-а-а! О-о-о!
— О-о-о! — завопило эхо, выскакивая из нор и ущельиц высокой скалы. Трепеща крыльями, прыснули в небо птицы с ее верхушки.
— Давай! — орал Пашка, бросая ее сумку и прыгая, — кричи! А-а-а!
— О-о-о! — послушно завопила Ника и запрыгала рядом, хохоча.
Встала, задирая голову к стаям над головой.
— Это ястребы?
— Та не. Голуби степные. А ястребки дальше, я тебе покажу. Хочешь?
— Хочу.
— Айда купаться. Плавать умеешь?
— А то, — обиделась Ника, — но купальник, в сумке же.
— Та, — снова отмахнулся Пашка и, схватив ее руку, потащил к воде.
— Перестань! — она бежала рядом и смеялась, отплевываясь от волос, что прыгали по щекам, — ладно, окунусь только.
