Люблю тебя в зелень одетой
Когда загорелись торфяники – не сейчас, в эту аномально сухую, чертовски красивую осень – нынче дымит по мелочи, а в девяносто девятом горело как следует – из вредности не тушили, пусть горит ясным огнем. Что где выгорело, тут же под коттеджи, деньги на бочку. Горелая вырубка вблизи военного городка осталась нераспродана – должно быть, зарезервирована под его расширенье. С ближней опушки корпусов не видно, получился во такой новый пейзаж. Березняк выгорел чисто… то-то небось полыхали березовые поленья в полтора обхвата. Уцелел далеко выступающий клин сосен – очень похоже на альпийские фотографии в семейном альбоме доцента Антона Ильича Кригера. Несмотря на столь жесткую фамилию, человек этот робок и растяпист. Осьмушка немецкой крови в нем давно обрусела, задавленная семью восьмыми долями русской. Однако за глаза никто его иначе как немцем не зовет. В глаза же чаще всего называют Ильичом. Худой, нервный, сидит на пне. На двух соседних расположились друзья его: художница Нина Изволова, столь же худая, но несколько более спокойная, и муж ее Ярослав Захотей – изрядно красивый, однако толстяк, хватило бы на троих. По дальней опушке, освещенной солнцем, стройно проходит Аполлон Мусагет – ведомые музы пританцовывают под неслышные здесь звуки его лиры, цепляя пни легкими одеждами. Ближняя опушка в распоряжении Пана: он крадется в тени подсушенных пожаром сосен, водя темными губами по немецкой губной гармонике… свирель вчера потерял где-то поблизости… а, вот и она. Отшвырнув гармошку, заводит свое на свирели. За ним зачарованно следуют козы Зинаиды Андревны Соковой – та поотстала, продираясь сквозь ветвистый недавний валежник. Поет хорошо поставленным меццо-сопрано: сама садик я садила, сама буду поливать. Не как-нибудь, а ездит в хор при московской мэрии. Мотают выменами породистые козы с серьгами в ушах – длинными локонами шелковистой вьющейся шерсти. Крепко сдружились – Пан, Зизи и умная коза Бэла, предводительница стада из четырех голов. Остальные три образуют кордебалет: еще две белые, одна темно-серая. Антон Кригер провожает печальным взором обе процессии: дальнюю, что на солнце, и ближнюю, что в тени. Да, Нина… они заблуждаются относительно своего превосходства… Такие же неряшливые, неумные и вороватые… Так же чистят картошку, сидя на корточках, и ходят в халатах по улице… Только лишены детской непосредственности узбеков, их щедрости, ощущенья праздничности жизни… Подумаешь, цвет нации… Партийные колонизаторы. Это он пыхтит на русско-татарскую семью Маматовых, унесенную ветром из ташкентского пригорода и нагло гребущую все преимущества статуса беженцев. Нина, они живут ненавистью… Этот Владислав Маматов дежурит на Казанском вокзале, ездит весь день в электричках… Понимает узбекский, таджикский и еще какой-то кулябский… Отлавливает чурок, гребет деньги… Бедных, только что приехавших тащит за шкирку в опорный пункт комитета по борьбе с незаконным оборотом наркотиков… Их там нещадно бьют… Слухом земля полнится… Сам же и бьет… Приходит здорово накачавшись… Вижу около него черный круг… вот как этот уголь. – А возле меня какой? – Светлый, Нина и очень ровный. Как ваши фрески? подвигаются? – А то! конечно. «Сама садик я садила» уж не слышно, Ярослав заводит «За родником белый храм». Слуха нет, но голос приятный – бывает и так. Антон Ильич, дриада появлялась? вот Нина хочет ее ваять. – Приходила… только она уже изваяна… «Березка» Голубкиной… один к одному.
Я да Саня, да еще через улицу Максим – разбирались с немцевой березой долго. Я как увидел, что нам двоим не в подъем, позвал – помоги, дрова заберешь для бани. Он согласился. Придурок немец как уехал на месяц, весь месяц и пилили. Полтора обхвата. Но лучше один раз спилить, чем всю оставшуюся жизнь грести эти гребаные листья. Саня один раз сгреб и говорит: пилим, папа. Немцу делать нечего… по весне крышу подметал, свою и нашу. Больше не будет, не с чего. Рябину его, четыре ствола, завалили при нем. Первый ствол срезали – на него столбняк нашел, три дня говорить не мог. За три дня мы с рябиной управились. Последний ствол ловко отвели веревкой и обрушили за дом, на его колючку. Та была невысокая, вровень с немцевым балконом, а крона во весь немцев палисадник. Листья как у пальмы, опадали целиком, и оставалась слегка разветвленная культя. В воскресенье немтырь, чуть живой, поехал экзамен принимать – у них в вузе без выходных, когда сессия. Мы успели покончить с его жасмином и сиренью. Пни тут же выкорчевали, чтоб ничего нельзя было доказать. У него не сад, а лес – плодов не дает. Липа была на границе с нашей землей, нечего и спрашивать. Туды ее. Осталась береза, но это дело долгое. Запасли скобы, купили здоровенный удлинитель, одолжили у Максима циркулярную пилу и ждем. Наконец экзамены кончились, маразматик выкатился куда подальше. Саня так на березе и торчал, опиливая сучья – не за всякой нуждой спускался. По вечерам жег костер до неба. Я ему обещал: построю вроде бы гараж на две машины, на самом деле летний дом над гаражом, и запишу на его имя. Он и старается. Пусть строит, а писать на него смысла нет… Еще какая невестка попадется… потом будешь локти кусать. Пока парень тихий, восемнадцати нет. А там, глядишь, такой прорежется голос! Мы с Татьяной это уже проходили… Нике двадцать… Как записали на нее свою часть дома – живо тон изменила. Но так уж пришлось… Я должен был по генеральной доверенности от прежних хозяев оформить дарственную на кого-то, а прописка была только у меня и у Ники. Татьяна с Саней не выписываются из Бекабада… Теща уже одну квартиру толкнула и деньги зажала… Говорит, пришли бандиты, отняли… Знаем мы этих бандитов… никому не верь… себе самому, и то когда трезвый. Березовый пень не выкорчевали – корни уходят к соседу Троицкому, с ним лучше не связываться… не тот случай. На пне Саня пилит Максимовой пилой шлакоблоки. Респиратор – фигня… только время тратить… надел, снял. Мои отец-мать всю жизнь на вредности проработали, и ничего… до самой смерти на ногах. Даже на пенсию не ушли. У детей не побирались, что нужно – было. Ну, у меня вообще все было… машина, гараж… трехкомнатная квартира. Работать надо, а не сидеть… Чурки мне заплатят за все, что я потерял.
Нет хуже мертвой черной пыли на пне, где я сижу. У мальчика грустные глаза и впалая грудь. Один из всей семьи носит крест. Я обхожу стороной, мне нельзя. Старый немец видит больше других. Говорит друзьям художникам: у Сани впереди какая-то страшная болезнь, не то увечье… энергетическая оболочка со вмятиной. Э-гей, березовые дриады с вырубки! иду к вам. Цветов уж нет – венки из желтых листьев совьем. Сгорело твое дерево, подружка? Мое спилили… Будем танцевать.
Нина, гляньте! Почему-то к Ярославу Антон Ильич никогда не обращается… может быть, обозначает именем Нина обоих супругов. Вон они, танцуют в венках… как у Камиля Коро… Кто? Ну березовые дриады… голубкинские голубки. Я и свою вижу – дальнозоркими глазами… Вот она наклонилась, подняла венок… платье льнет к ней на ветру… зеленое платье. Как вы всё это разглядели, Антон Ильич? Нина, моя – явная прима… А те кордебалет. Пошла исполнять свои вариации… А те стали полукругом. Ни с кем ее не спутаю… Так любил березу… засыпал и просыпался под ее шум. Apr?s de mon arbre je vivais heureux. Теперь закрываю на весь день окна от черной пыли… живу тут, на вырубке. Нет худа без добра – поэтичное получилось место… пожар способствовал к украшенью. И козы, и музы, и сонм безработных дриад… Я ведь тоже без работы… Устраиваться на новое место боюсь… Голосовые связки то слушаются, то не слушаются… на нервной почве… А маматовской оккупации конца не предвидится… Так что улучшенья ждать не приходится. Полно, Антон Ильич, вы с нами разговариваете без сучка без задоринки. Так ведь это с вами, Нина! «Антон Ильич, – кричит издали Зинаида Андревна, – за молоком приходите после семи!» Ее собака Брешка добавляет: «Ау-у…»
Я из крымских татар, моих Сталин к чуркам выселил. Но это ничего не меняет, Сталин остается Сталиным. Вон он у меня на груди… татуировка… лучи от него исходят… А на запястьях имена жены и детей… самое дорогое. Крымские татары научили чурок всему… рыть новую яму в стороне от отхожего места, старую засыпать, будку переносить. Без них чурки уделались бы выше головы. Все они таковы… ходят на четвереньках. Армяне, грузины… в общем, черные. Взял двоих узбеков – делать фундамент… перекосили нафиг. Сложили полэтажа и просят денег – жрать им, понимаешь, нечего. Не дал, выгнал. Позвал других – не идут. И не надо… Саня справится. Мы там были уважаемые люди, и здесь будем. Пять лет без канализации проживем… туалетное ведро в снег выливаем – гараж построим по первому разряду. Пусть пока без машины… на будущее… будущее светло и прекрасно.
Ну конечно, Нина, немецкий я понимаю лучше английского и французского, хоть и не учил. Мы же с вами жили на немецких книгах по искусству и немецких пластинках. Чего там понимать… ich tr?ume, ich sterbe. А венгерские книги по искусству у меня только ради картинок. Венгры, я думаю, больше всех усердствовали при возведенье вавилонской башни… никто их не понимает. Ярослав… (ага, наконец-то заметил, что Нина не одна) сколько может стоить плеер? – Смотря какой, Антон Ильич. – Самый обыкновенный… Лишь бы наушники были зверские… не слышать ихней попсы. – Наушники, Антон Ильич, придется купить отдельно, тогда будут зверские. Две тысячи на все про все. – Рублей? – Конечно. (Вздох облегченья.)
