Для тех же, кто голосовал за его оправдание, у него отыскались слова утешения:
— Друзья, которые меня оправдали, я бы охотно побеседовал с вами об этом происшествии, пока архонты заняты оформлением дела и мне еще нельзя идти туда, где я должен умереть. Побудьте немного со мною, поболтаем друг с другом, пока есть время. Я хочу рассказать вам о некоем удивительном случае.
Вещий голос, с которым он так свыкся, рассказал им Сократ, божественное знамение, которое в прошлом останавливало его даже в самых неважных случаях, не остановило его ни нынче утром, когда он выходил из дому, чтобы отправиться на судилище, ни когда он входил в суд, ни во время всей речи, что бы он ни хотел сказать. А отсюда он заключает, что все произошло к его благу, они же все заблуждаются, полагая, будто смерть есть зло.
Смерть может быть сном без сновидений.
— Если так, не есть ли она удивительное приобретение? В самом деле, если бы кто-нибудь должен был взять последнюю ночь, в которую он спал так, что даже не видел сна, и, подумавши, сказать, сколько дней и ночей прожил он в своей жизни лучше и приятнее, чем эту ночь, то, я думаю, не только всякий простой человек, но и сам Великий царь персидский нашел бы, что счесть их ничего не стоит.
Если же смерть не сон без грез, которым дорожил бы и Великий царь, то, возможно, она, как принято говорить, смена места, переход души из этого мира в иной.
— И если смерть есть переселение отсюда в другое место, где обитают все умершие, то существует ли что-нибудь лучше этого, о друзья и судьи? Чего не дал бы всякий из нас за разговор с Орфеем, Гесиодом, Гомером? Если все это правда, позвольте мне умирать снова и снова. Для меня было бы удивительно интересно встретиться там с Паламидом и Телемоновым сыном Аяксом или еще с кем-нибудь из древних героев, кто умер жертвой неправедного суда, сравнивать их судьбу с моею было бы для меня удовольствием немалым. Чего не дал бы всякий, о судьи, чтобы узнать доподлинно Агамемнона, человека, который привел великую рать под Трою, или узнать Одиссея или Сизифа? Уж там-то, я думаю, человека не убивают за то, что он задает вопросы, ибо тамошние люди, конечно, счастливее нас, поскольку они бессмертны, если верно то, что о них говорят. Так что не ждите, о судьи, ничего дурного от смерти.
Вот почему, сказал Сократ, он не очень пеняет на тех, кто приговорил его к наказанию.
— Они не причинили мне зла, хотя и добра причинить не хотели, это в них заслуживает порицания. Теперь же нам время идти отсюда своими путями, мне — чтобы умереть, вам — чтобы жить. А что лучше, ни для кого не ясно, кроме Бога.
Друзьям же, горевавшим о нем, он еще раньше предложил утешение:
— Закон Божий не допускает, чтобы хороший человек претерпел ущерб от дурного, так знайте наверное, что с человеком хорошим не бывает ничего дурного ни при жизни, ни после смерти.
Вот этим он их озадачил.
И изгнанного Аристотеля тоже.
Не следует ли отсюда, меланхолически размышлял Аристотель, знавший о своей болезни, что ничего дурного не может случиться и с плохим человеком, поскольку со всеми людьми всегда случается одно и то же?
Он решил, что это рассуждение развивать не стоит.
В последний его год у изгнанного Аристотеля было время поразмыслить над многим, пока он готовил распоряжения на случай своей смерти. Он был человеком достойным, думал он, и все же афиняне причинили ему много зла, выгнав его за нечестие через шестьдесят шесть лет после того, как они под тем же предлогом избавились от Сократа. После бегства его музей и библиотека пришли в запустение. Он оплакивал их утрату. Расстройство кишечника становилось, что ни день, все более угрожающим. Он не знал, что в стуле его полно крови. Проведя рентгеновское исследование Аристотеля с картины Рембрандта, доктор Абрахам Бредиус, историк искусства, давший картине ее нынешнее имя, обнаружил увеличение печени, а также правостороннюю опухоль кишечника. Бессмертный Аристотель был всего-навсего человеком.
34
Суд над Асклепием вызывает изрядное удивление. Торговец кожей, обладавший скромным достатком, он не был человеком, способным привлечь к себе какое-то особенное внимание. Внешняя сторона его жизни отличалась безликой законопослушностью. Соседи только одно и могли о нем сказать: он выглядел образцовым гражданином, с готовностью подчинявшимся условностям и принимавшим на веру мифологию прошлого и фольклор настоящего. То, что Сократ произнес его имя, да еще таким компрометирующим образом, поразило его не меньше других.
Асклепий не отрицал своей осведомленности о том, что Сократа называли философом. Что такое философ, он объяснить не смог. Не смог он и доказать того, что никогда не совершал преступления. Обыски, произведенные у него дома и в конторе, ничего решительно не обнаружили.
Уж больно невинным он выглядел.
Существовало ли хотя бы отдаленное вероятие, что он говорит правду?
Вместе их никогда на людях не видели.
Что также вызывало вопросы.
Тюремщик подтвердил под присягой, что Сократ перед смертью сказал, будто он задолжал петуха Асклепию и просит отдать долг.
Асклепий не отрицал, что его зовут Асклепием.
Обстоятельства складывались для него тем хуже, что стоило Сократу умереть, и все в Афинах тут же прониклись к нему уважением как к человеку правдивому и храброму, не способному соврать даже ради спасения собственной жизни.
— Не знаю я, почему он так сказал, — утверждал Асклепий в показаниях, данных им в ходе следствия, предшествовавшего суду. — Я могу только думать, что он имел в виду кого-то другого.
Кроме него и бога врачевания, никаких других не имелось.
— Ты поставь себя на наше место, — урезонивал его Анит. — «Критон, я должен петуха Асклепию. Так отдайте же, не забудьте». Давай рассуждать честно. Что выглядит более правдоподобным? Что человек умрет с ложью на устах или что ты лжешь, чтобы спастись?
Асклепий начинал верить, что, может быть, он и вправду лжет.
Но зачем?
Он терялся в догадках.
Для афинских судей, людей серьезных, было непостижимо, как это человек может шутить до последней минуты. Зачем бы Сократ сказал, будто он должен Асклепию петуха, если должен он не был?
— Выдвинь хоть какое-нибудь предположение.
— Я не знаю, — с несчастным видом сказал Асклепий, а затем произнес по неразумию слова, решившие его участь. — Я знаю только то, что ничего не знаю.
В точности это и заявил Сократ несколькими неделями раньше!
Да, звучит знакомо. Нет, никаких дел он с Сократом не вел.
Почему же в таком случае он либо обменивался шифрованными сообщениями с человеком, которому ничем не был обязан, либо одолжил ему петуха?
Когда Асклепий под присягой заявил, что никогда не делал ни того, ни другого, к выдвинутым против него обвинениям добавилось обвинение в лжесвидетельстве. Поскольку же отец-врач дал ему имя в честь божества, а он этого имени не сменил, его заодно обвинили в нечестии.
В противоположность Сократу, который сам говорил в свою защиту, Асклепий нанял знаменитого сочинителя речей, и тот подготовил для него блестящую апологию, ни единым словом не напоминавшую обычные речи Асклепия, да и чьи бы то ни было еще.
В противоположность Сократу, он привел на суд жену, детей, родителей, родителей жены и кучу престарелых рабов — и все ради того, чтобы выжать из судей хоть каплю жалости и тем обеспечить себе оправдательный приговор или какое-нибудь незначительное наказание.
Судьи, преисполнясь презрения, орали на него и швырялись головками латука. В их памяти еще свежо было воспоминание о доблести, с которой Сократ отверг все эти юридические уловки и осудил тех, кто к ним прибегает.
Асклепия признали виновным единодушно, при этом рев стоял такой, что даже те из присутствующих, кто склонялся на его сторону, не решились нарушить тишину, когда им представилась возможность сказать «нет».
Голосование было объявлено единогласным. Возражений против смертного приговора не последовало.
Афинское правосудие, как правило, осуществлялось быстро. В промежутке между осуждением Асклепия и поднесением ему чаши с цикутой на закате следующего дня Анит нашел время, чтобы прийти в тюрьму и выбранить его за безобразное поведение в качестве подсудимого, а также призвать его взять пример с Сократа, с поведения Сократа, когда для того настало время умереть.
— Для нас было честью, — с суровой гордостью сказал Анит, — предать смерти человека, подобного Сократу.
Когда тюремщики принесли ему на серебряном подносе чашу с ядом, Асклепий задал всего один вопрос:
— Что вы со мной сделаете, если я откажусь ее выпить?
Положенная процедура была оговорена в уголовном кодексе.
— Силой разомкнем твои челюсти и вольем яд тебе в горло. Мы уж по опыту знаем, что, когда приходится выбирать между смертью от удушья и ядом, человеческое животное неизменно предпочитает яд. Да, а потом мы отрубим тебе голову и, может, еще распнем, это уж как сограждане решат.
