О Зимнем дворце я знаю все, мне дедушка рассказывал. Прежде дворец принадлежал династии Романовых — императорам российским. Сейчас принадлежит народу, который, надев поверх обуви огромные войлочные тапки, неуклюже скользит по зеркалу паркета, догоняя экскурсовода — строгую тетю в темно-зеленом кителе.
Я вырываюсь от мамы и, как на каток, въезжаю в Большой тронный зал. Снизу опрокинуто сверкают хрустальные люстры, и красота этого зала — белого, багрового, золотого — слепит глаза. Перед барьером группа останавливается, а я, увлекшись, проезжаю под барьер. Мама извлекает меня обратно.
— Смотри!
Со стены на меня тысячами сверкающих глаз взирает сказочная страна. Тетя в кителе поднимает указку.
— На месте императорского трона мы с вами видим карту нашей великой Родины — Союза Советских Социалистических Республик. Эта уникальная карта установлена тут в тысяча девятьсот тридцать седьмом году. Ее площадь — двадцать семь квадратных метров. Более сорока пяти тысяч уральских самоцветов понадобилось, чтобы воссоздать лицо бескрайней нашей Родины. Дивными звездами горят наши города, их более четырехсот пятидесяти. Но взгляд наш невольно притягивает самая крупная звезда. Это столица нашей Родины…
— Ленинград!
— Чей это мальчик?
— Мой! — Берет меня за руку мама.
— И ты не знаешь, как называется столица твоей Родины? — Тетя укоризненно смотрит сверху. — Это прежде Ленинград был столицей, и тогда он назывался сначала Санкт-Петербург, а потом Петроград. Свершилась Великая Октябрьская революция. По указанию Ленина столицу перенесли в Москву. А после смерти Ленина, по просьбе нашего народа, Петрограду присвоили имя Ленинград. В твоем возрасте, мальчик, такие вещи уже надо бы знать. Чтобы не попадать перед всеми впросак.
Ко мне наклоняется мама.
— Не стыдно? Я же сто раз тебе объясняла! Где живет дедушка Сталин?
— В Москве…
— Видите? — Мама выпрямляется. — Он знает.
— Молодец! Ты любишь свою Родину, мальчик?
Я запрокидываю голову. Родина — вся — в золотой раме. Над рамой — герб. Такой же, как на монетах. Земной шар в колосьях и под звездой. Вокруг герба — красные флаги. Украдкой мама щиплет меня.
— Язык проглотил? Отвечай!
— Люблю…
— Вопросы по залу будут, товарищи? — отстает тетя. — Площадь восемьсот квадратных метров. Колонны, их сорок восемь ровно, можете не считать, из итальянского мрамора. Люстр двадцать шесть, лампочек полторы тысячи. Да, а в орнаменте использовано более восемнадцати тысяч деталей из позолоченной бронзы. Еще вопросы?
— А где же трон?
Мама запоздало делает мне больно. Все смотрят на меня, потом на тетю в кителе.
— Перемещен в Малый тронный. В ходе экскурсии мы его увидим. Всему свое время, товарищи. Прошу следовать за мной!
Галерея Отечественной войны тысяча восемьсот двенадцатого года. Со стен взирают горделиво триста тридцать два генерала во главе с Александром I.
Гербовый зал — побед генералиссимуса Суворова, а также Петра Великого.
И наконец он, Малый тронный. Глаза сами жмурятся от золота, и ноги сами ведут меня…
— С ума сошел? — Мама перехватывает меня у плюшевых канатов, которыми прегражден доступ. Там, в запретной зоне, под звездным куполом сияет в высоте своими раздвоенными полушариями корона императоров. Двуглавый орел под ней венчает раму, в которой Петр I с женой Екатериной. А под портретом крепко стоит трон. Зияет пустотой. Табуреточка под ним на львиных лапах. Ноги ставить.
— Малый тронный зал, в честь Петра I названный Петровским, декорирован архитектором Монферраном… Мальчик, прими руки с каната! Это ваш ребенок, гражданка? Так и следите за ним, чтобы волю рукам не давал!
Мама сердито тащит меня из зала в зал.
— После отречения царя, — говорит тетя в кителе, — здесь, в Малахитовом зале, заседало Временное правительство. Сюда в ночь на двадцать шестое октября по старому стилю ворвались взявшие штурмом дворец рабочие, солдаты и матросы под руководством Ленина и Сталина. «Которые тут временные? Слазь! Кончилось ваше время!» — кто не знает этих бессмертных строк Маяковского, лучшего, талантливейшего поэта нашей эпохи. Арестом Временного правительства вот в этом, товарищи, зале и началась новая эра в истории человечества, эра, в которой нам с вами выпало счастье жить!.. — Пауза. — На этом наша экскурсия по залам героического прошлого заканчивается. Вопросы по залу? Тогда, товарищи, прошу организованно…
Бравый офицер выступает вперед.
— У меня уточнение, товарищ экскурсовод.
— Слушаю вас, товарищ капитан.
— Малахит с Урала будет?
— С Урала, да. Колонны, пилястры и камины, товарищи, покрыты нашим великолепным уральским малахитом. Обратите внимание на его цвет. Он теплый и холодный — одновременно. Этот сорт называется «шелковистый».
— Паркет из чего сработан?
Группа оборачивается и осматривает насупленного детину, задавшего вопрос. Под этими взглядами детина раскаляется докрасна, и тогда все опускают глаза на паркет, о котором спрошено…
Узорчатый, он широкими черными стрелами разбегается из-под ног во все стороны.
— В оформлении паркета использованы ценные породы дерева. Такие, как, к примеру, орех, пальма, амарант, акажу и этот, как его… Эбен!
Взрыв хохота. Его тут же зажимают, но толпа уже расступилась вокруг тех, кто его произвел. В самом центре полового узора корчатся в конвульсиях две гражданки. Они держат друг дружку под ручку, зажимая себе рты, но никак не могут перестать. Поверх обветренных рук глаза их выпученные слезятся мольбой о пощаде, но тетя в кителе сводит хмуро накрашенные брови.
— Не вижу в этом ничего смешного. Эбен, товарищи, — это черное дерево из семейства субтропических, вот и все. Прошу прекратить! Вы не в комнате смеха, гражданки, а в Государственном Эрмитаже! Идемте, товарищи.
Мама тащит меня за товарищем капитаном, которому тетя в кителе на ходу объясняет, что обычно подобные припадки с повышенно возбудимыми посетительницами случаются в античных залах — перед мужскими статуями. Но чтобы в Малахитовом? Нет. Это в ее практике первый раз. Совсем озверело бабье. Она вздыхает:
— Война!..
Офицер с пониманием кивает.
Залы мелькают в обратном порядке. Вот снова Малый тронный. Я оглядываюсь.
— Стой!
Но, вырвав руку, я уже бегу. Еще мгновение — и врежусь в бронзовый стояк, сквозь головку которого пропущен заградительный канат. Оскальзываясь, я беру правее и спасаюсь. Канат взлохмачивает мне макушку, и за спиной все, кроме мамы, разом стихают.
— Сынуленька, вернись!
Но я уже под куполом. На табуретку, а потом, за лапу трона ухватясь, коленом — на сиденье! Под мамино «ах»! — там, где-то за спиной, — усаживаюсь вольно, раскинув руки, под сине-золотыми звездами. На мне одни носки. Валенки с галошами по пути я потерял, и пусть. Кружится голова, плывет, сплывается там, за канатами, пятно: народ. И он — безмолвствует.
И только тетя в кителе:
— Неслыханно! — кричит. — Нет оправданья хулиганству! Милицию сюда! Пусть мать ответит!..
— Сынок!..
Офицер с золотыми погонами решительно ныряет под канат. Сияющие сапоги его изуродованы тапками. Бесшумно он подходит к ступеням. Он усат. Поперек лба морщина.
— Не дури. Посидел, и будет. Ну?
Я забиваюсь в угол. Врешь, не возьмешь… Щекой — в шитье золотое, в нашитого на спинке трона орла двуглавого.
— Тебе, брат, баловство, а мать расплачивайся? — Утерев лоб, офицер начинает подниматься ко мне по бархатным ступеням. — Не дело, брат. Ты кем это себя вообразил?
Р-раз — и отрывает меня от трона.
— Пусти, дурак! — кричу я, биясь, как птица, под звездным куполом Империи, и все — орел, корона, купол — оплывает вдруг в слезах горячих. — Убили!
— Не убили, а низложили, — говорит офицер, пригибаясь, чтобы поднять мои валенки.
— Нет, убили, убили! Батюшку-царя! С наследником Алешей! Мальчика больного! У него кровь голубая, а вы?! — Я захлебываюсь гневными воплями. — А вы из маузера в упор! Звери вы! Пусти! Фашис…
Мне затыкают рот.
Все разбегаются перед офицером, уносящим меня из Зимнего дворца. Я рвусь назад, над погоном колючим, — залы убегают, один за другим. Взмахивая руками, как на льду, несется мама, а за ней уже отстала тетя в кителе. И еще выдвигаются залы, и вот она уже вдали, как в перевернутом бинокле.
Мои руки скользят по круглой стене Главной лестницы. Уносятся статуи галереи Растрелли, а потом меня утаскивают вниз, в подвалы мраморные раздевалок…
На морозе я прихожу в себя. Под сапогами несущего меня офицера визжит снег, и в свете удаляющегося дворца радужно сияют оледенелые деревья. Ухватываясь за прочно пришитый к плечу погон с четырьмя звездочками — не выпасть бы из рук, — я притираюсь щекой к шершавой шинельной груди.
