– Это пустяки, – отозвался он. – Дома я съедаю восемь кило говядины в день. Мужчине нужна сила.
– А чем вы занимаетесь? – полюбопытствовал я.
– Я начальник таможни. – Он ткнул вилкой вдоль стола, где немного подальше сидела тоненькая бледная девушка, которой, судя по ее виду, не было и восемнадцати. – Моя дочь, – сказал он. – Я ей советую есть больше мяса, но она упряма, как ее матушка.
– А которая здесь ее матушка?
– Она умерла. Во время гражданской войны. У нее не было сопротивляемости. Она не ела мяса.
И вот, когда уже было за полночь, он снова оказался возле меня. Обхватив мои плечи рукой, он стиснул их, как будто мы были старыми приятелями.
– Вот Мария, – сказал он. – Моя дочь. Она хорошо говорит по-английски. Непременно потанцуйте с ней. Скажите ей, что она должна больше есть мяса.
Мы пошли с нею рядом. Я сказал:
– Ваш отец говорит, что он съедает восемь кило мяса за день.
– Да. Это правда, – ответила она.
– Боюсь, у меня не получаются здешние танцы.
– Это ничего. Я уже натанцевалась.
Мы направились к рощице, я нашел два пустых кресла. Около нас остановился фотограф и мигнул своей вспышкой. Лицо ее в резком свете казалось особенно бледным, глаза испуганными. Потом все погрузилось в темноту, и я уже еле различал ее лицо.
– Сколько вам лет?
– Четырнадцать.
– Ваш отец считает, что вам надо есть побольше мяса.
– Я не люблю мяса.
– А что вы любите?
– Поэзию. Английскую поэзию. Я очень люблю английские стихи. – Она с серьезным видом продекламировала: – «Из крепкого дуба у нас корабли, из крепкого дуба матросы» [строки из стихотворения Д.Гэррика (1717-1779)]. – И добавила: – И еще «Уллин и его дочь» [баллада шотландского поэта Томаса Кемпбелла (1777-1844), переведенная на русский язык В.А.Жуковским]. Я часто плачу, когда читаю «Уллина и его дочь».
– А Теннисона вы любите?
– Да, я знаю стихи лорда Теннисона. – Теперь, обнаружив у нас общие интересы, она держалась увереннее. – Он тоже печальный. Я очень люблю все печальное.
Гости снова столпились в зале, так как арфист и гитарист заиграли польку, – мы видели в окна мелькание пар. Я в свою очередь процитировал «Мод» дочери таможенника: «И проходит в веселье короткая ночь, в озорной болтовне и вине» [строки из поэмы А.Теннисона «Мод»].
– Этого стихотворения я не знаю. Оно печальное?
– Это длинная поэма, и конец у нее очень печальный. – Я попробовал припомнить какие-нибудь печальные строки, но единственное, что мне в эту минуту пришло в голову, были слова: «Страшусь я зловещей лощины в угрюмом соседнем лесу» [первая строка поэмы «Мод»]. Но, вырванные из контекста, они потеряли свой смысл. Я сказал:
– Если хотите, я дам вам ее почитать, у меня с собой есть сборник стихов Теннисона.
К нам приближался О'Тул, и я ухватился за этот удобный случай, чтобы сбежать. Я ужасно устал, и у меня ныло ухо.
– Это Мария, – сказал я. – Она изучает английскую литературу, как ваша дочь.
Он был грустный и серьезный, и я решил, что они найдут общий язык. Было уже около двух ночи. Я мечтал отыскать какой-нибудь тихий уголок и вздремнуть немножко. Но посредине лужайки я встретил чеха, беседующего с мистером Висконти. Мистер Висконти сказал:
– Генри, мы получили предложение.
– Какое?
– У этого джентльмена имеется два миллиона пластмассовых соломинок. Он отдает их нам за полцены.
– Этого хватит на все население Парагвая, – заметил я.
– Я думал не о Парагвае.
Чех улыбнулся.
– Если вы убедите их пить матэ через соломинку…
Сам он явно не относился всерьез к их деловой беседе, но воображение мистера Висконти, как я видел, уже заработало вовсю. Мне это напомнило тетушку Августу, когда она начинала расцвечивать свою очередную историю. Возможно, мистера Висконти возбудило само звучание этой круглой роскошной цифры – два миллиона.
– Я думал о Панаме, – пояснил он. – Если наш панамский агент сумеет завезти их в зону канала. Представьте себе, сколько через нее проходит американских моряков и туристов…
– А что, американские моряки пьют прохладительные напитки? – удивился чех.
– Вы разве не слыхали, – возразил мистер Висконти, – что пиво пьянит гораздо сильнее, если тянуть его через соломинку?
– Ну, это, разумеется, легенда.
– Сразу видно протестанта, – заявил мистер Висконти. – Любому католику известно, что легенда, в которую верят, обладает той же ценностью и силой воздействия, что и истина. Возьмите культ святых.
– Но среди американцев может оказаться много протестантов.
– Тогда мы представим свидетельства медиков. Это современная форма легенды. Токсический эффект всасываемого через соломинку алкоголя. Тут есть доктор Родригес, он мне поможет. Статистические данные о раке печени. Предположим, нам удастся убедить правительство Панамы запретить продажу соломинок вместе с алкогольными напитками. Тогда соломинки тут же начнут продавать незаконно, из-под прилавка. Спрос возрастет невероятно. Потенциальная опасность, как известно, необычайно притягательна. Получив прибыль, я бы основал исследовательский институт Висконти…
– Но соломинки же из мягкого пластика, они не дают вредного эффекта.
– Значит, мы их назовем лечебными соломинками. А статьи будут доказывать, что лечебные их свойства так же ничтожны, как у фильтров в сигаретах.
Я ушел, оставив их обсуждать дела. Огибая танцевальную площадку, я увидел тетушку, танцующую галоп с начальником полиции – она, казалось, была неутомима. Дочь начальника полиции Камилла отплясывала в объятьях офицера-таможенника, но в целом ряды танцоров поредели, и от ворот как раз отъезжала машина с номером дипломатического корпуса.
Я отыскал себе кресло на дворе за кухней, где еще оставалось несколько нераспакованных ящиков с мебелью, и почти мгновенно заснул. Мне снилось, что человек с кроличьей физиономией щупает мне пульс и сообщает мистеру Висконти, что я умер от трематоды – уж не знаю, что это могло означать. Я попытался заговорить, дать понять, что я жив, но мистер Висконти, слегка перевирая цитату из «Мод», приказал подозрительным фигурам, смутно маячившим в отдалении, зарыть меня поглубже – хотя бы чуть поглубже. Я хотел крикнуть, позвать мою тетушку, которая стояла рядом в купальном костюме, беременная, и держала за руку мистера Висконти… и проснулся, судорожно хватая ртом воздух и пытаясь выдавить из себя какие-то слова. Я услышал звуки арфы и гитары.
Я поглядел на часы – стрелка приближалась к четырем. До восхода солнца оставалось совсем немного, в саду электричество выключили, цветы в предрассветной прохладе, казалось, благоухали еще сильнее. Я ощущал странную приподнятость от того, что я жив, и вмиг ко мне пришло решение. Я осознал, что никогда больше не увижу майора Чарджа, георгинов, пустой урны, коробки «ОМО» на ступенях моего дома, не получу письма от мисс Кин. Я пошел в сторону фруктовой рощицы, продолжая обдумывать свое решение, привыкать к нему. Но уже тогда, мне кажется, я знал, что за него придется чем-то расплачиваться. Танцующие, из тех, кто еще танцевал, должно быть, находились теперь в зале, лужайка опустела, и за воротами, насколько я видел, не осталось больше машин, хотя и слышался шум автомобиля, удаляющегося в сторону города. В эти предутренние, напоенные цветочным ароматом часы у меня в памяти всплыли строки из «Мод»: «Гремят по камням, шелестят по песку колеса последнего гостя». Казалось, что я благополучно возвратился в викторианский мир, в котором отцовские книги научили меня чувствовать себя уютнее, чем в современном мире. Рощица немного понижалась, хотя потом опять шла вверх, к задним воротам: спустившись в низину, я наступил на что-то твердое. Я нагнулся и поднял этот твердый предмет. Это был нож Вордсворта. Он был раскрыт, и из него торчало острие, которым выковыривают камни из лошадиных подков. Может быть, он хотел открыть лезвие, но в спешке ошибся. Я зажег спичку и, прежде, чем она погасла, успел разглядеть лежащее на земле тело и черное лицо, усыпанное белыми лепестками, которые сдул с апельсиновых деревьев легкий утренний ветер.
Я встал на колени и приложил ладонь к его сердцу. Жизнь покинула это черное тело, а рука моя стала мокрой, дотронувшись до невидимой мне раны.
– Бедный Вордсворт [явная перекличка с известными строками из «Гамлета» – «Бедный Йорик!»], – произнес я громко, думая этим доказать убийце, если он еще прятался близко, что у Вордсворта есть друг. Я подумал о том, что нелепая любовь к старой женщине увела его от дверей кинотеатра «Гренада», где он гордо красовался в своей униформе, и привела его к гибели, и вот он лежал мертвый на влажной траве недалеко от реки Парагвай. Но я знал, что если такова была цена, которую он должен был заплатить, то он заплатил ее с радостью. Он был романтиком, и с помощью той единственной формы поэзии, которая ему была доступна, которой он научился во фритаунском соборе св.Георгия, он нашел бы подходящие слова, чтобы описать свою любовь и свою смерть. Я представлял себе его перед концом, когда, неспособный понять, что она отвергла его насовсем, он снова и снова повторял слова гимна, подбадривая себя, пока шел к ее дому вдоль зловещей лощины в соседнем лесу:
