Молочник чиркнул спичкой, и собаки заурчали, их засверкавшие глаза уставились на огонек.
— Тш-ш, — шикнула на них старуха.
— Они великолепны. — сказал Молочник.
— Кто?
— Собаки.
— Вовсе не великолепны, просто странные, но дом сторожат. Я тут с ними совершенно из сил выбилась. Раньше их хозяйкой была мисс Батлер. Она их разводила, скрещивала их. Много лет подряд старалась их зарегистрировать как новую породу. Но ей не разрешили.
— А как называется эта порода?
— Веймарские овчарки. Разновидность немецких.
— И что вы с ними делаете?
— Ну, держу их тут. Некоторых продаю. Пока мы не перемрем все вместе. — Она улыбнулась.
У нее были изысканные манеры, являвшие точно такой же контраст с грязной и оборванной одеждой, как молодой и сладкозвучный голос с морщинистым лицом. К седым патлатым волосам — не поймешь, то ли заплетенным, то ли не заплетенным в косички — она прикасалась таким жестом, словно поправляла прядку в изящной и сложной прическе. А улыбаясь — на бесформенном лице внезапно возникал провал, будто капнули кислотой на целлулоид, — неизменно дотрагивалась кончиками пальцев до подбородка. Эта изысканность манер и речи сбила с толку Мейкона, и он решил, что, вероятно, она просто глупа.
— Вам бы следовало иногда выходить из дому.
Она взглянула на него.
— Это теперь ваш дом? Вам его оставили по завещанию? И вы поэтому живете здесь?
Она втянула губы, прижав их к деснам.
— Мисс Батлер умерла — вот единственная причина, из-за которой я сижу в этом доме одна. Она себя убила. Кончились деньги, и она убила себя. Она стояла на той самой лестничной площадке, где ты был минуту назад, перевесилась через перила и бросилась вниз. Умерла она, правда, не сразу, пролежала в постели неделю или две, и никого, кроме меня, с нею тут не было. Собаки тогда на псарне жили. Я ее принимала, когда она родилась, и мать ее я принимала, и бабушку тоже. В нашем округе почти все новорожденные прошли через мои руки. И все остались живы. Всех я уберегла, кроме твоей матери. Хотя нет, она, по-моему, бабкой тебе приходилась. А теперь я принимаю роды у собак.
— Один из друзей преподобного Купера говорил, она была похожа на белую. Моя бабушка. Она и правда была белой?
— Нет. Метиска. Индианка с небольшой примесью. Красивая женщина, но уж такая горячая, молоденькая ведь была совсем. В муже своем души не чаяла, просто с ума сходила. Ты понимаешь ли меня? Женщина иногда любят слишком сильно. Она глаз не спускала него, всюду бегала за ним, как курочка за своим фазаном. Не было ей покоя. Беспокойная любовь.
Молочнику вспомнилась правнучка этой метиски Агарь, и он сказал:
— Да, понимаю.
— А ведь хорошая была женщина. Я плакала, как ребенок, когда она умерла. Бедняжка Пой.
— Как вы сказали? — Он подумал, что ослышался.
— Я плакала, как ребенок, когда она…
— Нет, не то. Как вы ее назвали?
— Пой. У нее такое имя было — Пой.
— Пой? Пой Помер. Где же это она обзавелась таким именем?
— А где обзаводятся такими именами, как твое? Белые придумывают неграм клички, как скаковым лошадям.
— Да, пожалуй. Отец рассказывал мне, как получил свое имя.
— Что он тебе рассказал?
Молочник повторил историю о пьяном янки.
— Ну, имя-то отец твой мог бы и переменить. Это она его отговорила. Уговорила оставить себе это имя, заметила Цирцея, когда он замолчал.
— Кто «она»?
— Жена его, Пой. Они встретились в фургоне, что ехал на Север. Питались всю дорогу только орехами-пеканами. Их фургон был битком набит недавними рабами, которые отправились на поиски земли обетованной.
— Моя бабушка тоже была рабыней?
— Нет. Я точно знаю — нет. Все хвастала: она, мол, никогда не была рабыней. И в роду у них не бывало рабов.
— Как же она попала в этот фургон?
— Чего не знаю, того не знаю. Как-то не пришло мне в голову спросить.
— А откуда они ехали? Из Джорджии?
— Нет, не из Джорджии. Из Виргинии. Они оба жили там, и ее семья, и его. Где-то неподалеку от Калпепера. Шарлеман — так, что ли, их городок назывался.
— Мне кажется, Пилат одно время жила в тех краях… Где она только не жила, до того как приехала в наш город.
— Ты не скажешь, вышла она замуж за того парня?
— За какого?
— Да за того, от кого у нес ребенок.
— Нет, она не вышла за него.
— Так я и думала. Уж очень она стыдилась.
— Чего стыдилась?
— Своего живота.
— А, ясно.
— Родилась сама по себе, я почти что к этому и непричастна. Думала, обе умерли — и мать, и дитя. Когда показалась ее головка, я обмерла. Уж все везде прослушала — не стучит сердечко. И вдруг, на тебе — выполз младенчик. Твой отец ее очень любил. Огорчилась я, когда узнала про их ссору. Я рада, что они снова вместе. — Цирцея оживилась, рассказывая о прошлом, и Молочник решил не говорить ей, что Мейкон и Пилат не помирились, а просто живут в одном городе. Интересно, как она узнала об их разрыве, и знает ли, что послужило его причиной?
— Так вам известно, как они рассорились? — спросил он как бы невзначай.
— Знаю, что рассорились. А из-за чего — не знаю, Пилат приезжала сюда сразу же после того, как родила ребенка. Помню, было это зимой. Она и рассказала мне, что они с Мейконом сильно повздорили после того как сбежали отсюда, и не виделись с тех пор.
— Пилат рассказывала мне, что, когда они ушли отсюда, они с моим отцом несколько дней прожили в какой-то пещере.
— Да что ты говоришь? Это, наверное, Охотничья пещера. Там иногда охотники останавливались передохнуть. Поесть, поспать. Покурить. В эту самую пещеру отнесли тело старшего Мейкона.
— Что отнесли? Я думал… Отец говорил, он похоронил его. На берегу какого-то ручья или речки, где они всегда ловили рыбу.
— Да, он его там похоронил. Но зарыл неглубоко и слишком близко от воды. Первый же сильный ливень размыл могилу. Еще месяца не прошло после ухода детей, а тело Мейкона уже всплыло на поверхность. Там какие-то люди удили рыбу и вдруг видят: по ручью плывет тело утопленника, негра. Они сразу догадались, кто это. Отнесли его в пещеру и бросили там, а ведь дело было летом. Уж летом-то нетрудно выкопать могилу. Я сказала миссис Батлер: по-моему, это срам.
— Папа не знает об этом.
— Ну и не говори ему. Только расстроишь. Отца убили, это ведь какое горе; и незачем ему, бедняге знать, что с телом сделалось.
— Вам Пилат не говорила, зачем она возвращалась сюда?
— Говорила. Ей отец велел. Она рассказывала, он является ей временами.
— Мне бы хотелось побывать в этой пещере. Там, где он… куда его положили.
— От него сейчас едва ли что осталось. Сколько времени с тех пор прошло.
— Я понимаю, но, возможно, все же что-то осталось, что я мог бы должным образом предать земле.
— Что ж, это хорошая мысль. Покойники не любят, если их не предают земле. Очень не любят. А пещеру ты легко найдешь. Вернись отсюда на дорогу, по которой приехал. Иди на север, пока не наткнешься на деревянные ступени. Как раз в том месте большая прогалина. Пройдешь по ней немного и выйдешь к ручью. Переберешься на тот берег. Дальше опять лесок начнется, но ты увидишь между деревьями небольшую гряду холмов. Та пещера будет с твоей стороны. Ты без труда ее заметишь. Там всего одна пещера. Сможешь тогда папе своему сказать, что похоронил его отца, как положено, на кладбище. Может, даже с надгробной плитой. С красивой надгробной плитой. А мне, даст бог, не придется тут долго лежать. Кто-нибудь найдет и пожалеет старуху. — Она бросила взгляд на собак. — Даст бог, меня скоро найдут, так что слишком долго я тут не проваляюсь.
Молочник судорожно глотнул — он понял, на что она намекает.
— К вам сюда кто-то заходит, да?
— Время от времени заглядывают. Те, кто покупает собак. Вот они, я думаю, меня и найдут.
— Преподобный Купер… У них там все считают, что нас уже нет в живых.
— И прекрасно. Не люблю я их, негров из нашего города. Ко мне заходят люди покупать собак, раз в неделю приезжает человек, который им корм завозит. Вот кто-нибудь из них меня и найдет. Даст бог, долго лежать не придется.
Он расстегнул воротничок и снова закурил. Полутемная комната, женщина, принимавшая когда-то роды у его бабки: она первая держала на руках и его отца, и Пилат, а потом, рискуя местом, а может быть, и жизнью, прятала у себя детей, когда у них убили отца, выносила за ними в отхожее место ведро, по вечерам приносила еду и тазики для умыванья. Она даже сбегала тайком в деревню и попросила кузнеца сделать серьгу из металлической табакерки, где находился клочок бумаги с именем Пилат. А потом, когда у девочки стало нарывать ухо, лечила ее. И как обрадовалась она, решив, что один из этих двух детей приехал к ней после долгих десятилетий. Врачевательница и повивальная бабка, живи она в другой стране, то, наверное, стала бы старшей сестрой в больнице. А вместо этого возится с веймарскими овчарками и для себя желает только одного: чтобы, когда она умрет, ее тело нашли прежде, чем его съедят собаки.
