Когда я увидела скачущего ко мне Алекса, то замерла на месте. Он осадил коней совсем близко, на меня не смотрел и тяжело дышал. Потом спешился и привязал Анни и Конго у ствола другого дерева.
Все это он проделал молча. Я понимала, что он намеренно тянет время перед разговором. Он обернулся, но по его лицу я ничего не могла понять. Когда он шагнул ко мне, я инстинктивно отшатнулась.
У Алекса глаза стали круглыми. Потом он протянул руку, как хозяин собаке, которая не узнала его по запаху. Подождал, пока я вложу в его руку свою ладонь, а потом заключил меня в объятия.
— Боже мой! — воскликнул он, гладя меня по голове. — Ты дрожишь. — Он провел рукой по моей шее. — Даже если бы я не поймал Анни, она сама нашла бы дорогу в конюшню. Не о чем волноваться. — Но я не могла унять дрожь, и через мгновение он чуть отодвинулся, продолжая держать меня за руку. — Господи, да ты меня боишься! — медленно произнес он.
Я вздернула подбородок и покачала головой, но бившая тело дрожь выдала меня. Алекс, повесив голову, опустился на землю. Я присела рядом, кляня себя за то, что испортила такой прекрасный день. Я поняла, что только сама смогу примирить нас, поэтому постаралась собраться с духом. Я направилась к ручью, вошла в него и опустила руки в воду.
— Ходят слухи, — сказала я, — в этом ручье водится форель.
Алекс поднял голову и благодарно улыбнулся, пробежав взглядом по моим волосам, ягодицам и голым ногам.
— Да, я тоже об этом слышал.
— А еще ходят слухи, — продолжала я, — что ты умеешь ловить рыбу голыми руками.
Пока я говорила, между моих ладоней проплыла небольшая, в крапинку форель. От удивления я приоткрыла рот и всплеснула руками.
Алекс поднялся и вошел в воду.
— Если хочешь этому научиться, — сказал он, становясь позади меня, — то первое, что нужно сделать, — это перестать дергаться. — Он склонился надо мной так, что его губы касались моего уха, и обхватил мои руки в воде. — Следующее, чему нужно научиться, — это замереть на месте. Даже не дыши — форель уплывет, если только ей покажется, что ты здесь. А теперь закрой глаза.
Я повернулась к нему лицом.
— Правда?
— Чтобы ты могла только почувствовать рыбу.
Я послушно закрыла глаза, вдыхая прохладный воздух и наслаждаясь близостью тела Алекса, которое касалось меня.
Когда форель скользнула над моей ладонью — юркая, серебристая, щекочущая, — пальцы Алекса напряглись. Он рывком вытащил наши руки из воды, и рыба забилась у меня на груди. Мы со смехом повалились на берег ручья.
Лежа рядом, мы не сводили друг с друга глаз, руки Алекса продолжали держать мои ладони. Когда он прижимался запястьями к моим рукам, я чувствовала его пульс — равномерное биение в унисон с моим. Мы не хотели распутывать узел из наших тел, даже когда Алекс потянулся, чтобы выпустить форель в ручей. И мы вместе наблюдали, как она уплывает вдоль каменистого берега, исчезая так же быстро, как и сомнения.
Из последней нашей ссоры мне запомнилась не причина, по которой она возникла, и даже не то, как Алекс меня бил. Я только помню, что случилось это в большой спальне и в пылу ссоры кто-то из нас толкнул комод с зеркалом. Поэтому мне запомнились не обидные слова Алекса, не острая боль в плече, а тот момент, когда с комода упала банка со снегом, который Алекс привез мне в Танзанию, и ее осколки разлетелись на гладком паркете.
Это произошло случайно, ее давным-давно могла разбить неловкая горничная или я сама, когда поспешно одевалась. Но этого не случилось. Целых два с половиной года баночка стояла на комоде в окружении моей и Алекса расчесок, как будто являлась для них связующим звеном.
Алекс, тяжело дыша, стоял надо мной, глядя, как по полу растекается вода. Я равнодушно гадала, останется ли пятно на полу, и поймала себя на том, что, надеюсь, останется, — останется хотя бы след.
Вместо того чтобы извиниться или заключить меня в объятия, Алекс присел и начал собирать крупные осколки. Одним он порезал большой палец, я не могла оторвать глаз от зрелища того, как его кровь расплывается в лужице воды.
Наверное, именно это и стало последней каплей.
— Если ты еще раз хоть пальцем меня тронешь, — негромко предупредила я, глядя на воду, — я уйду.
Алекс продолжал собирать осколки, как будто искренне надеялся, что их можно склеить.
— Это меня убьет, — тихо ответил он.
Я взяла сумочку, куртку, спустилась по лестнице и только отрицательно покачала головой, когда Джон спросил, куда меня отвезти.
Я бродила по соседним улицам и жадно вдыхала затхлый, загазованный воздух.
Когда я пришла в церковь Святого Себастьяна — да, нашу церковь, — то прежде всего искала убежища. Мне хотелось укрыться в ее стенах и больше никогда их не покидать. Возможно, если я достаточно долго посижу на темной прохладной скамье, наблюдая за тенями, которые отбрасывают витражи, мир опять станет таким, как прежде.
Если честно, мне отчаянно хотелось принадлежать к какой-то религиозной конфессии, но я не могла искренне признать, что во что-то верю. Я сомневалась, что есть Он, всепрощающий Бог.
Я закрыла глаза и, вместо того чтобы молиться Иисусу, стала молиться Коннору.
— Как бы я хотела, чтобы ты был рядом, — шептала я. — Ты представить себе не можешь, как нужен мне.
Я сидела до тех пор, пока безжалостное дерево скамьи буквально не врезалось мне в ноги. К тому времени небольшую церквушку освещал лишь свет мерцающих свечей, стоящих на столе в задней части зала.
Я встала, у меня закружилась голова, и я поняла, что верю только в одно. Верю в нас с Алексом. Несмотря на все случившееся, я верю, что мы можем быть вместе.
Я выскользнула через массивные двери церкви и начала ловить такси, чтобы поехать домой. Я коснулась входной двери, и она тут же распахнулась. На крыльце стояла кромешная тьма. Алекс сидел на нижней ступеньке лестницы, обхватив голову руками.
Той ночью я поняла две вещи: Алекс подумал, что я ушла навсегда, но, что бы я ни сказала в запале, это всего лишь пустые угрозы. С той самой секунды, как я вышла через эти двери, я готовилась к возвращению.
Передо мной лежала стопка слезливых сценариев. Это не входило в мои обязанности, но мне нравилось их читать. Я закрывала глаза и представляла, как Алекс двигается, как написано в сценарии, как произносит заученные слова. Большинство сценариев я откладывала в сторону, прочитав всего пару страниц, но те, которые казались многообещающими, читала до конца.
Я сидела в кабинете Алекса, на съемочной площадке «Уорнер Бразерс». В те дни, когда у меня не было занятий или настроения заниматься исследованиями, я лежала, свернувшись калачиком, на мягком диване, и ждала, пока он закончит дела, чтобы мы могли вместе поехать домой. Сегодня Алекс работает в звукозаписывающей студии над своим последним фильмом и вернется за мной только через несколько часов. Вздохнув, я взяла верхний сценарий и начала читать.
Через два часа я отбросила сценарий и поспешила по главной дороге на съемочной площадке «Уорнер Бразерс». Я слабо представляла, в какой из студий работает Алекс, поэтому вломилась в три комнаты, прежде чем нашла нужную. Он вместе со звукооператором склонился над электронной панелью, но, когда увидел меня, снял наушники.
Я не обратила внимания на его плотно сжатые губы — признак недовольства моим вторжением, хотя уже по одному виду Алекса было понятно, что позже меня отчитают за такое поведение.
— Ты должен пойти со мной, — сказала я тоном, не терпящим возражений.
Фильм «История моей жизни» начинался со сцены, в которой мужчина смотрит, как умирает его отец. В больничной палате, наполненной какими-то трубками, проводами и пикающими аппаратами, он склоняется к сухой, как пергамент, щеке и шепчет: «Я люблю тебя».
Сценарий был об отце и сыне, которые так и не смогли найти общий язык из-за противоположных взглядов на то, что значит быть мужчиной. Сын перестает общаться с властным и требовательным отцом, но возвращается домой, когда мать погибает в автокатастрофе. Сейчас он повидавший мир фотожурналист, а его отец так и остался необразованным крестьянином из Айовы. Сын сразу видит, насколько мало между ними общего. Им трудно ужиться в одном доме, когда женщина, которая всегда служила для них буфером, умерла.
По не вполне понятным причинам сын начинает делать фотоочерк о жизни своего отца, направленный против действующей власти, объективно представляя отца независимым фермером, который стал жертвой политики предельно допустимых цен и который не в состоянии выжить на деньги, вырученные от своего урожая. В ретроспективных эпизодах показаны события, которые возвели стену отчуждения между отцом и сыном; оставшаяся часть фильма посвящена тому, как постепенно рушится эта стена, когда сын откладывает камеру в сторону и работает в поле бок о бок с отцом. И, примерив его жизнь на себя, не оставаясь сторонним наблюдателем, начинает понимать отца.
