Полные сетки оттягивали руки. Поднимаясь по лестнице, она дышала тяжело.
Марта сидела на кухне, пригорюнившись. Накрученное полотенце высилось махровым тюрбаном. Подхватив сетки, Маша взгромоздила на стол.
– Спасибо тебе. Бабушка всегда говорила, русские люди – добрые... – Марта подняла глаза. Маше показалось, сейчас заплачет.
– Куда уж добрее! – она перевела дыхание. – Эти добрые вас и сослали.
– Что ты! – Марта замахала руками. – Если бы зависело от людей, они бы никогда... Мама говорила, читай Толстого: вот настоящие русские люди...
Придерживая тюрбан, она сыпала классическими примерами.
Маша слушала, не перебивала. Горячий монолог, за который – в других устах – она не дала бы и гроша, наполнял ее сердце необъяснимой радостью. Как свидетель защиты, эта девушка заслуживала доверия: родившаяся в ссылке, она должна была ненавидеть.
Семь дней – не срок. Посмотреть самое важное – то, что входит в экскурсионные программы. В чемодане из чертовой кожи обнаружился старый путеводитель. Маша полистала из любопытства: послевоенный.
– А дома вы на каком языке говорите? – она поинтересовалась осторожно.
Вопрос вызвал замешательство. Прежде чем ответить, Марта колебалась. Правдивость одержала верх:
– Мама с бабушкой иногда по-немецки, но мы с сестрой – всегда по-русски, – она опустила глаза. – Нет, конечно, я немецкий понимаю, бабушка заставляла разговаривать, но знаешь, – Марта перешла на доверительный шепот, – заставлять-то заставляла, но предупреждала, чтобы я не проговорилась...
– О чем?
– Ну, что она учит меня немецкому.
– А разве нельзя?
Марта снова не ответила.
Маша вспомнила: эстонский волчонок. Бабушка, не смевшая плакать о родине, учила его украдкой. Она подумала: все сосланные бабушки учат внуков говорить не по-русски. «А русские? Что делать русским сосланным бабушкам?» На этот вопрос у нее не было ответа.
Марта склонилась над чемоданом. На свет явилась открытка с «Медным всадником».
– Мне хотелось бы – этот памятник, – Марта глядела с надеждой. – Мама сохранила. Они с папой назначали свидания... Это недалеко?
– Близко, – Маша подтвердила коротко. Что-то перехватывало горло, мешало говорить. – Если хочешь, можно прямо сейчас.
Марта вскочила с готовностью.
– Знаешь что... – перспектива близкой прогулки заставила оглядеть гостью другими глазами. – У тебя есть что-нибудь еще из одежды?
Марта одернула сатиновую юбку:
– Кофта, вязаная, если будет холодно...
– Нет, кофту не надо... Ладно, высуши голову и... знаешь что, не одевай ты этот платок.
Дорогой Марта молчала. Шла, поглядывая по сторонам. Взгляд, обращенный к домам, был отрешенным. Про себя Маша объяснила: Марта выросла в селе. Глаза, привыкшие к сельским постройкам, разбегаются при виде городских.
Обогнув Исаакиевский собор, они дошли до садовых ворот.
– Теперь совсем рядом, – Маша прервала молчание.
Ее спутница вскинула голову и замедлила шаги. В сад она вступила робко. Маша подумала: как на кладбище. По аллее, усаженной тюльпанами, они двинулись к памятнику.
– Ты здесь гуляла в детстве? – Марта остановилась, оглядываясь.
– Да, – Маша подтвердила охотно, – вот там, – она махнула рукой, – зимой там всегда деревянная горка, а осенью жгут листья, сгребают в кучи и поджигают. Листья мокрые, горят плохо, над садом всегда струйки дыма. А осенью всегда розы – розарий там, в самом дальнем углу, – она рассказывала с удовольствием. Каждое воспоминание было родным.
– Всегда? А весной? – Марта спрашивала жадно.
– Весной всегда мокро. Всюду стоит вода. Сад закрывают на просушку, – с каждым шагом Маша угадывала все яснее: немецкая девушка, приехавшая сюда на одну неделю, примеряла на себя Машину прожитую жизнь. Чужое всегда. Взамен ее собственного никогда.
Слабую тень этой жизни, похожую на след, оставшийся от немецкого вышитого вензеля, она надеялась увезти с собой.
– Сначала посмотрим памятник. А потом, если захочешь, можем сделать так: будем просто ходить. Я расскажу обо всем. Где бывала, что видела...
Маша думала: «Это легко». Взять и подложить свою жизнь под жизнь этой приезжей девочки: как шпаргалку, которую можно читать на просвет.
Массивный круп, вознесенный над камнем, темнел на державной высоте. Сзади, откуда они подошли, был виден хвост, упершийся в змеиное тело. Змея изгибалась, выворачиваясь. Фотографы, снимавшие на открытки, с этого ракурса никогда не заходили. Их объективы ловили венец, покрывавший медный лоб.
Туристы, увлекаемые экскурсоводами, сбивались в группы.
– Время плохое, неудачное... Народу – до черта. Лучше бы пришли вечером.
– Ой, что ты! – Мартин взгляд сиял.
Поглядывая снизу, она переживала отчаянную радость: картинка, лежавшая в чемодане, приняла трехмерные очертания. Машин взгляд добрался до конского подбрюшия:
– Так и будешь этим любоваться? – схватив за рукав, она потянула Марту за собой.
Марта поддавалась неохотно. Идя за Машей, она то и дело озиралась, как будто боялась что-нибудь упустить.
Машина, увитая лентами, затормозила у поребрика.
Молодожены двинулись к памятнику. Щуплый жених, наряженный в черное, семенил рядом с невестой. Гипюровое платье, сшитое экономно, липло к ногам. Свидетели, украшенные лентами, следовали за новой парой: несли шампанское и опрокинутые бокалы.
– Пойдем отсюда, – Маша не скрывала раздражения.
С мучительной неохотой Марта отвела глаза. Шла, поминутно оглядываясь, словно в ленинградском свадебном обряде воплотилось ее воображаемое счастье.
По набережной, мимо каменных дворцов, они шли к мосту Лейтенанта Шмидта. Поглядывая искоса, Маша думала: ничего не получится. Немецкая девушка, приехавшая в Ленинград, смотрит другими глазами. Никакие шпаргалки не помогут. Рука, бегущая за Машиными буквами, выведет одни сплошные глупости. Вроде этой свадебной парочки.
– Там, – она остановилась, – ничего интересного. Порт, стапеля...
«Чтобы понять, надо привыкнуть с детства».
Машин взгляд, летящий вперед, ловил привычные с детства очертания. Краны, тянущиеся к небу, ничего не скажут другим глазам.
Они возвращались к Дворцовой площади. Войдя в роль экскурсовода, Маша показывала то, что полагается видеть приезжим. Все дальше и дальше, описывая парадные красоты, Маша уводила ее в сторону от своей настоящей жизни.
Белая ночь, стоявшая над городом, разлилась первыми сумерками. До дома добрались, не чуя ног. Маша строила планы на завтра, гостья, уставшая за день, кивала послушно.
– В Петергоф не поедем, в воскресенье не протолкнешься. Лучше уж на неделе. Тем более папа вернется к вечеру.
– Твои родители – кто? – Марта глядела внимательно.
– Отец – инженер, мама – домохозяйка.
– Нет, – Марта провела ладонями по волосам, словно поправляла невидимый платок. – Я имею в виду... Они русские?
Маша усмехнулась и отставила чашку. Приезжая девушка спрашивала так, словно предлагала заполнить анкету. В ленинградской жизни этот вопрос друг другу не задавали. Догадывались либо спрашивали обиняком. Здесь он стоял на зыбкой болотной почве, словно город, которым любовались приезжие, на самом деле был призраком – фата-морганой.
– Нет, – Маша сделала над собой усилие. – Русская только мама. Отец – еврей.
– Ой! – Марта отозвалась испуганно. – Что же ты сразу?.. Конечно, он меня выгонит...
Маша запнулась:
– Почему?!
Девушка, сидевшая напротив, говорила как сумасшедшая.
– Если узнает, что я из немцев...
Маша слушала, не веря своим ушам: Марта, родившаяся в Казахстане, возлагала на себя немецкую вину.
– Ты-то тут при чем?! Ты, что ли, убивала? Расстреливала лично?
Марта опустила глаза.
И все-таки весь следующий день Маша провела в тревожном ожидании. В своем отце она была уверена, но чтото, таившееся под Мартиными словами, не позволяло выбросить из головы сумасшедший ночной разговор. Днем, ведя экскурсию по Эрмитажу, она сохраняла спокойствие.
Домой они вернулись часам к семи. Отец должен был вернуться с минуты на минуту.
– Знаешь, посиди там, в комнате. Я сама его встречу и поговорю.
Марта скрылась безропотно.
Отец вернулся усталый. Воскресные электрички всегда переполнены, пришлось всю дорогу стоять. Снимая пиджак, он жаловался привычно.
– Как наши? – Маша спросила, оттягивая время.
Забыв про усталость, он заговорил о Татке. Ее дачные истории были неисчерпаемыми.
– У нас гостья, – решившись, Маша прервала.
– Кто? – отец обернулся удивленно.
Подбирая слова, Маша рассказывала по порядку. Он слушал, она глядела внимательно. Тревога коснулась его единственный раз, когда, словно бы мельком, Маша упомянула о том, что Марта – из ссыльных.
Однако он сдержался. Выслушав до конца, развел руками:
