Я поднёс руки к лицу и опустил глаза. Странная задумчивость овладела мной, и, когда я опомнился, её уже не было, а передо мной стоял старик, уткнув палец в грудь. «Здесь был орден, — внятно сказал он. — Сам король, потрясённый моим искусством, приколол мне его на грудь. А теперь я вам не советую ходить вот в эту жалкую конюшню, на афишу которой вы так пристально смотрите». Я ничего не ответил и отвернул в какую-то боковую улицу, выведшую меня прямо к театру под открытым небом. Зрителей было немного, как, впрочем, и артистов, почти не менявших костюмов, но зато исполняющих невероятное количество ролей. Это была постановка из жизни людей, живущих далеко отсюда, на севере. «Опять мелодрама, — сказал я сквозь зубы. — Измена жены и полный набор вытекающих из этого глупостей. Как скучно! Это искусство вращается по кольцу». В это время на сцене раздались испуганные крики. Стало плохо первому любовнику, и, таким образом, действо прекращалось из-за исчезновения почти половины участников спектакля. Я встал, чтобы уйти, и почувствовал какое-то препятствие. Несколько людей, перебивая друг друга, бросились ко мне, как я понял, с просьбой доиграть спектакль до конца. Они кричали и шумели, и я чувствовал, что им очень хочется знать, чем кончится эта дурацкая история. Я был один среди толпы азиатов, кто знал обычая севера. И, закончив препирательства кивком головы, я влез на сцену и подошёл к женщине, лежавшей полураздетой на пышном турецком диване. Что я должен был делать и говорить, казалось неясным, и я оглянулся на зрителей. К моему удивлению, всё пространство позади заволокло тусклым туманом и сыпался снег. Вновь было холодно нестерпимо, а я навис над женщиной на диване. После пережитого мной до этого я не видел ничего странного в том, что не сразу узнал в ней мою жену. И тут откуда-то из холодной пропасти груди к зубам стала подкатывать давно умершая жестокость. Меня тянуло ощериться и зарычать, как собака. Чтобы успокоиться, я отвёл глаза от побледневшего лица жены и увидел ещё двух женщин. Одну с розой в волосах, а другая была та, которую я целовал в шею возле заброшенного дома. Смущённый, я не знал, что нужно предпринять, и стоял в нерешительности. И внезапно резкий взмах ресниц одной из них толкнул меня к старой пропасти. «Кто из вас любит меня? — спрашивал я, походя к каждой, — любишь, любишь… любишь?» И каждая из них отворачивалась. «Ты не должен выбирать, — сказала жена, — или люби всех нас, или никого». «Кто это?» — забормотал я, а снег вдруг закружился гуще и завыл за моей спиной противным, резким голосом. Злоба сдавила мои виски железными пальцами, и я в бешенстве крикнул: «Что ты выдумала опять! Я твой муж, иди сюда». И все три, они разом покачали головами. Не помня себя, я вытянул перед собой руку, вдруг удлинившуюся огромным пистолетом, и с наслаждением дёрнул курок. Нестройный треск влился в мои уши. Это хлопали и в восторге кричали зрители. На полу сцены дотаивали последние снежинки, и, взяв меня за руку, рядом со мной кланялась женщина, в которую я стрелял.
Растерянный, оттого что зверь, живший во мне, не умер, я стоял на углу трёх улиц и бессмысленно смотрел в небо. Значит, я такой же, какой и был. Значит, всё может повториться?
В сумерки я набрёл на красный фонарь публичного дома. Меня отвели в конуру, в которой во всю длину была расстелена циновка. Навстречу мне поднялась сонная, усталая женская тень и, попытавшись сказать что-то, уснула на полуслове. Я присел с ней рядом, рассматривая в темноте её смуглые бёдра и, как она лежит калачиком, сунув руки между коленей. Я дотронулся пальцем до её плеча и повёл его по руке вниз. И тут по стене и блестящей коже женщины разлился багровы свет. Он пялил свои малиновые глаза пожара из окна позади нас. Дом горел в полной тишине, и только изредка пищали крысы. Я кинулся к двери, но она не открывалась. Дым верёвкой скручивал мою гортань, а пламя из окна уже прыгало возле самого лица. Ногой я толкнул спящую женщину и увидел, что она лежит с открытыми глазами, полными любопытного смеха. По моей коже бежали синие огоньки ожогов, и тогда, с разбегу высадив остатки стекла, я вылетел из окна полыхавшего дома.
Тяжело ударившись затылком об пол, я открыл глаза, лёжа на полу моего нового пристанища. За окном шелестел дождь, а нервы дрожали от нетерпеливых ударов в дверь.
«Входите! Не заперто ведь», — крикнул я и, невнятно выругавшись, поднялся с пола. Двое в блестящих от жирной влаги плащах, в шляпах с обвисшими полями вносили в комнату что-то ужасно безжизненное, с жалко висящей путаницей рук. «Нет, — сказали мои немые губы, — этого не может быть».
«Помогите», — тяжело дыша, произнёс один из них. — Его мотоцикл взорвался у самого вашего дома». Я смотрел на обгоревшее до неузнаваемости лицо, и кровь из прикушенного языка булькала у меня в горле. «Мы пойдём, позвоним куда-нибудь», — донеслись до меня слова чёрных вестников, и я остался один на один с хрипящим призраком моей жены. Я плакал, словно помешанный, уткнувшись носом в её расползшуюся от огня куртку, а в уши медленно вливалась бесконечная лента её слов… «мне нужно было уехать… очень нужно… я могла узнать о нём только…»
Смерть кружилась в моей комнате величавыми взмахами ночных крыл, и в их шорохе затерялись мои одинокие и негромкие крики о помощи.
К утру отчаяние достигло невероятной силы. Я то ложился в лужу воды рядом с ней, то вскакивал и кружил по комнате в каком-то пароксизме танца. Когда голоса петухов потеряли предрассветную упругость, я решил похоронить её в этой самой комнате, земля которой была утоптана ногами привидений. Я разбил, неведомо откуда взявшимся ломом пол посреди комнаты и, аккуратно бросая землю под дверь, стал копать могилу. Когда её глубина пришлась мне по грудь, я вылез, беспорядочно отряхивая испачканные глиной руки. И внезапно мои мысли приняли иное направление. Как раз над ямой скрещивались потолочные балки, по диагонали соединявшие углы моего дома. Осторожно встав на край дивана, я привязал конец грязной верёвки, найденной в коридоре, к месту их соединения и сделал на другом конце петлю. Я делал всё с тем же настроением, что и мыл бы руки под краном. Это был не выход, а просто моё следующее движение в утро, возносящееся над землёй. Я опять влез на диван и, просовывая голову в верёвочный круг, подумал, что можно было бы поставить на балки рядом с верёвкой свечу, и, когда она догорит, то затлеет верёвка, которая вскоре лопнет, и я спокойно упаду в удобно вырытое мной убежище. Возможно, сгорит и дом. Но думать больше было не о чем, сожалеть обо всём, и толчком ноги я обратил свою душу в невесомость, а тело в когтистую лапу тяжести, хищно рванувшую горло. Но забвение кралось медленно и неуверенно. Я висел посреди комнаты, размахивая руками и выгибаясь всем телом, а чёрный зев ямы подо мной ухмылялся, предвкушая лёгкую и сытную закуску. Комната с гневным лицом жены вертелась перед моими вспученными глазами. Я хрипел, молился и богохульствовал, звал смерть и сатану, но, дрыгая ногами, только усугублял дикий сарказм пляски окорока в корабельном трюме. И вдруг безжизненные до этого глаза жены приблизились к моим, и я затих. Обессиленный, с куском верёвки у шеи я сидел на стуле посреди нашей старой квартиры, а передо мной на коленях, пахнущая бензином, солью и гарью больших дорог, стояла моя жена Магдалина…
«…Не знала, где тебя искать…» — говорила она, и я, словно опустив голову в ведро с водой, понимал её.
«А то бы я приехала раньше. Видишь, я опять села на мотоцикл, но ведь это действительно был крайний случай». Я боялся поверить тому, что происходило с нами, и первое, что сорвалось с моего языка, была осторожность: «А что с Филиппом?» «С Филиппом? Ах, Филипп! Я не знаю, что ты тогда выдумал. Ты пришёл тогда в таком раздражённом состоянии, а в комнате было темно. Мы сидели и ждали тебя. Он меня поцеловал в шею, ты ведь знаешь, как я отношусь к Филиппу? А ты увидел его поцелуй и был как в бреду. Схватил кочергу и заставил нас раздеться и целовать друг друга. Я полуголой убежала к соседям. На другой день звонила тебе и стучала в дверь, но напрасно. Ты исчез, и никто не знал, куда». «Прости, прости безумца, — мёртво шептал я. — Это было наваждение. Мне казалось тогда, что я надышался испарениями какого-то мерзкого болота. Прости. А где ты была эти годы?»
«Ох! Если рассказывать по порядку, то можно состариться за время моего повествования. Я всё искала тебя, и эти пять лет похожи на сон». «Пять лет?» — испуганно пробормотал я. «Да. Я была бродячей актрисой, прачкой и невольницей. Три года плавала с какими-то бродягами на паруснике».
«Постой, постой, — крикнул я, — ты говоришь, пять лет?»
«Это опять ошибка, — думал я. — Мы встретились не вовремя. Мои три года ещё впереди».
«Куда ты?» — крикнула жена.
А я бежал по улице, как молодой жеребёнок, задирая голову и читал на огромном щите прозрачного здания меняющуюся в красках надпись, выведенную каким-то полупонятным, но убедительным языком: «В приближающемся новом 2026 году фирма “Телесекс” освоила новые гарантии, отвечающие любым капризам потребителей».
