— Мы как раз решаем этот вопрос! — воскликнул Никита Матвеевич. — Это недоразумение, Борис Сергеич. Недоглядели…
Добров скользнул взглядом по Панину, ничего не сказал и вышел вслед за милиционером. А члены администрации высыпали на крыльцо. Выстроились неровной шеренгой, стали смотреть на народ.
— Земляки! — начал Панин пламенно.
«Земляки» с интересом взирали на Никиту Панина, с которым вместе росли и которого помнили в зеленых пятнах ветрянки, а также — лупленного крапивой за вылазку в соседский сад. Панин знал, что они это помнят, и старался говорить просто, выглядеть своим в доску.
— Земляки! Узнаю родное село, узнаю Завидово. Там всегда жили люди крепкие… неравнодушные люди. Вот и сейчас вы пришли сюда, чтобы поддержать свою односельчанку.
— Мы без Полины не уйдем! — перебили его выкриком, он опустил голову, не теряя радушного выражения на лице.
— Обнаглела ваша милиция! Мирных людей хватают, а бандиты по улицам расхаживают! Все их в лицо знают!
— Милиция преступников перестала ловить, морды у всех шире двери!
— Безобразие в районе творится! На что — глаза закрывают, а где так прыткие!
Народ, чувствуя себя в кучке, не робел. Выкрики слышались все более бойкие и острые.
Панин поднял руку, прося тишины. Арбузова потихоньку пробралась к оранжевой молодежи, которая рьяно трясла плакатом «Долой произвол ментов!».
— Ребятки, вы бы убрали плакат. Ее сейчас выпустят. За ней пошли уже. Документы оформляют, бумаги всякие. А то так хуже…
Молодежь колебалась. Им хотелось что-нибудь потрясать, что-то выкрикивать. Все же Арбузова их уговорила убрать плакат хотя бы на время. Плакат опустили, но стали позировать Ване Модному — трясли кулаками в камеру, как когда-то давно их родители изображали солидарность с далеким Вьетнамом.
Арбузова, воодушевленная успехом, пробралась к завидовской молодежи и попросила убрать плакат про Полину Мороз. Завидовские недоверчиво покосились на нее:
— Когда она к нам выйдет, тогда уберем.
Плакат держали Марина с Тимохой. Взглянув на выражение лица подростка, Арбузова отошла.
Первый зам, видя активность Арбузовой, тоже решил проявить себя. Подошел к Ване Модному и попросил не снимать, за что Ваня Модный снял Опрелкова крупным планом.
Никита Панин с улыбкой переждал шумиху и продолжил свою речь. Он был не против, что его снимают.
— Это правильно, друзья, что вы пришли со своей бедой именно ко мне! Мы росли вместе! Вместе мальчишками работали на комбайнах в уборочную, вместе ворошили зерно на току…
«Земляки» с удивлением прислушивались к тому, что несет Никитка. Когда это он работал на комбайнах? Этого никто не помнил, но оспаривать не спешили. Что еще он скажет путного?
— Вместе мы учились в нашей дорогой завидовской школе, работали в мастерских, удили рыбу на пруду.
Про рыбу некоторые помнили. А сам Панин в этом месте так расчувствовался, что чуть не пустил слезу.
— И Полину я, конечно же, помню хорошо. Это врач от Бога! Ваша боль — моя боль.
— Чай, мы ее не хороним, — буркнул кто-то.
Панин встряхнулся. Действительно, куда-то его не в ту сторону повело. Он продолжал:
— Закрытие фельдшерского пункта в Завидове — это большой удар по селу. Приходится по каждому поводу ехать за двадцать километров в райцентр, высиживать в очередях…
— А то и талончика не достанется! — охотно подтвердил кто-то из женщин.
Панин воспрянул духом — его поддерживали. Повернулся в камеру и продолжил:
— Возросла смертность на селе. Упала рождаемость. Это волнует не только нас с вами, это волнует и областную администрацию.
Панин решил, что Ваня — корреспондент, поскольку выглядел тот не по-деревенски. Настоящий оператор — джинсы, жилетка. Поэтому Панин то и дело поворачивался в камеру, изредка бросая взгляды на сельчан.
— Я только час назад разговаривал с главой области по поводу медицинского обслуживания на селе. Хочу вас обрадовать: ваш вопль услышан, родные мои! Область объявила программу медицинской помощи селу. Я выдвинул встречное предложение. И губернатор меня поддержал! У вас в Завидове будет построен дом для врача общей практики!
Здесь бы полагались бурные аплодисменты, но их почему-то не последовало. Завидовцы стали переглядываться. Им была непонятна эйфория Панина, он так ни слова и не сказал по поводу Полины: выпустят ее или как?
Крошка, который сидел на перевернутом ведре и курил, угрюмо свел брови. Он терпеть не мог этих витиеватых речей. Члены администрации и прокурор переминались с ноги на ногу. А Панин, закатив глаза к небу, разливался соловьем. Обычно он бывал довольно косноязычен и плохо изъяснялся без мата, но иногда на него вдруг накатывало. Слова начинали литься из него, да так складно, что он сам диву давался. Остановить его в такие минуты было проблематично.
Коснувшись насущной проблемы, он охотно переходил к собственной персоне и хвалился успехами. Он полагал, что таким образом отчитывается перед электоратом о проделанной работе, а в сегодняшнем случае — запросто общается с земляками.
Члены администрации, сто раз слышавшие эти речи, заметно скучали. Прокурор пару раз украдкой зевнул в плечо Опрелкову. Завидовцы все больше хмурились, поскольку по существу сказано было мало. В минуту, когда Панин набирал воздуху для новой порции дифирамбов, Крошка поднялся и басом спросил:
— Когда Полину отпустишь, земляк? Завидовцы как очнулись:
— Свободу Полине Мороз!
* * *
После того как закрылась дверь камеры, Полина опустилась на лавку и некоторое время сидела без движения. В голове была полная каша. Она даже злиться не могла. Усталость последних дней и недосыпание вдруг разом навалились на нее и придавили своей тяжестью. Она похвалила себя за то, что, садясь в милицейский «уазик», захватила теплую кофту. Теперь можно лечь и укрыться этой кофтой. Она понимала, что ничего сделать сейчас не сможет. Сознание собственного бессилия странным образом подействовало на нее. Она подложила руку под голову, поплотнее закуталась в кофту и… уснула. Крепко, глубоко. Провалилась в сон, как в бездну.
Сколько она проспала, для нее осталось загадкой. Ее разбудил шум за дверью. Там громко переговаривались, чем-то гремели. Она огляделась и все вспомнила. Но прежде чем успела что-либо подумать по этому поводу, услышала звук открывающегося замка. Дверь камеры распахнулась, и перед ней предстал Добров. Во всей своей красе — с подбитым глазом, в пиджаке нараспашку и сдвинутом набок галстуке. Она вдруг поняла, что именно так все и должно было быть. Именно его она больше всего сейчас и хотела видеть. Его круглое лицо с подбитой скулой, коротко стриженные волосы, серые встревоженные глаза.
Крепкая фигура и взъерошенный общий настрой придавали ему вид воинственный. Позади маячил милиционер.
Борис явно был сердит на кого-то и раздосадован. Поскольку здесь больше никого не было, Полина приняла его настроение на свой счет. Стала молча лихорадочно искать свои туфли, они уехали под лежанку.
— Здравствуй, Полина. Идем, — сказал Добров и подвинул ей туфли.
— Куда?
— Идем отсюда.
Она натянула кофту и уставилась на него. Он взял ее за руку и повел по коридору к выходу. Поскольку Добров двигался гигантскими шагами, Полине приходилось буквально бежать за ним.
— Совсем тебя оставить нельзя, — буркнул он, и она не поняла, всерьез он или шутит. — Вечно с тобой что-нибудь случается…
— Ты с кем-то подрался? — наконец решилась спросить она.
У самого выхода, пройдя вертушку дежурного, Добров остановился и порывисто обнял Полину. Милиционер вежливо отвернулся.
Потом Борис отодвинул ее лицо, посмотрел в глаза. Вздохнул:
— Пойдем. Там полдеревни тебя выручать приехало. Выйди к ним, пока они Белый дом не разгромили…
* * *
— Сво-бо-ду! По-ли-не!
Стали скандировать, не договариваясь между собой, стихийно.
Администрация оживилась. Начиналось что-то интересное. Панин искренне удивился, как ребенок: он так хорошо говорил, с чего они? Зачем-то оглянулся на здание Белого дома. И вовремя.
Из-за угла ровной цепочкой, в своих серых мундирах и кургузых фуражечках, бежали милиционеры. Они все были вооружены дубинками. Выстраивались вдоль фасада, плечо к плечу. Словно собирались до последнего защищать свой Белый дом.
— Мишкин вернулся, — усмехнулся прокурор. Панина перекосило.
— Кто отдал такое распоряжение?! — зашипел он первому заму в ухо.
Опрелков затрусил к Белому дому, прикрывая обрызганное слюной ухо.
Демонстранты, заметив действия родной милиции, зашумели, задвигались. Встали плотнее.
Молодежь в оранжевых жилетах подняла плакат про ментов. И замахала флажками.
Панин запаниковал. Он не мог уйти, поскольку его отход мог расцениться массами как бегство. Но и стоять пнем был не в состоянии. Больше всего ему хотелось сейчас увидеть начальника РОВД Мишкина и сказать тому пару ласковых.
