– И только делаешь хуже. Я-то пыталась убедить себя, что у него просто кризис среднего возраста, а он, значит, всегда был хладнокровным лжецом.
– Это не ложь, Хелен. Это страх. Это нормально для ребенка – попытаться скрыть свою вину. Ему было всего восемь лет. Даже с точки зрения закона он еще был ребенком. Он это сделал – ну, или думает, что сделал, прошли годы, а он так и молчал, ведь чем больше проходило времени, тем сложнее становилось признаться. Вот так и вышло, что он всю жизнь носит в себе страх: однажды обман раскроется, и его накажут.
Хелен вскочила.
– Боб! Хватит! В моем браке не осталось ни дня, ни единого дня, который был бы моим, который я провела бы с честным, порядочным мужем! Я не знаю, что делать и как мне дальше жить! Я серьезно! Я завидую мертвым, Боб! Я даже не могу плакать, потому что мне отвратительны собственные рыдания, эти убогие, жалкие звуки, которые я издаю одна по ночам. Я поручила развод адвокатам, а что дальше – понятия не имею. Наверное, перееду куда-нибудь. Пожалуйста, уходи.
– Хелен! – Боб встал, протягивая к ней руку. – Хелен, прошу тебя! Пожалей его! Ты не можешь его бросить! Он же совсем один! Он тебя любит! Ты его семья! Господи, Хелен, ты его жена, вы тридцать лет вместе прожили! Нельзя все просто взять и растоптать!
И тут бедную женщину прорвало. Она обезумела от ярости или позволила себе обезуметь. Впоследствии, когда Боб вспоминал этот момент – а вспоминал он его довольно часто, – он так и не смог понять, что Хелен произнесла намеренно, а что у нее просто вырвалось. Потому что наговорила она немало.
Она заявила (и, вспоминая это, Боб всякий раз бормотал: «Господи…»), что в глубине души всегда считала Берджессов семейкой невысокого пошиба. Практически белым отребьем. Деревенщиной. А эта кошмарная развалюха, в которой они росли! И Сьюзан всегда была сукой. Она невзлюбила Хелен с самой первой встречи. Знаешь, что она один раз подарила мне на Рождество? Зонтик!
Хелен потребовала, чтобы Боб немедленно уходил, и он уже вышел за дверь и успел наполовину спуститься с крыльца, когда она проорала ему вслед:
– Она подарила мне черный зонтик! Вот уж спасибо!!!
Боб ехал, ехал и ехал. Машина неслась по дороге, взбиралась на пригорки, миновала крошечный городок из нескольких домов и одной заправки. Прошел не один час, прежде чем встретился указатель на колледж. Много километров назад дорога сделалась узкой и петляла меж холмов, золотых под осенним солнцем. Иногда дорога вела по вершине холма, и тогда были видны разноцветные поля – бурые, желтые, зеленые, а над всем этим раскинулось бесконечное голубое небо с белыми облаками. Но Боб не замечал всей этой красоты.
– Господи… – прошептал он, увидев городок под названием Уилсон, в котором располагался колледж.
И произнес вслух, успокаивая самого себя:
– Вот колледж, где преподает Джим. Времена меняются. Это не фильм ужасов.
Но отделаться от ощущения, что попал в фильм ужасов, Боб не мог. Было что-то нехорошее в этом маленьком городе с узкой центральной улицей под названием Мэйн-стрит. Как будто чьи-то глаза потихоньку следят за красной прокатной машиной, одиноко едущей по пустынным улицам Уилсона субботним вечером.
Брата он нашел в квартире неподалеку от кампуса. Здание частично врезалось в холм, и, чтобы добраться до входа в подъезд, нужно было преодолеть высокую деревянную лестницу. Боб позвонил в домофон и ждал, пока в подъезде не раздались шаги.
Джим приоткрыл дверь наполовину и прислонился к косяку. Под глазами у него залегли лиловые круги, на шее проступили жилы, кадык торчал. Свитер он надел прямо на голое тело.
– Привет, – лаконично сказал он, подняв ладонь.
Поднимаясь следом за ним по лестнице, застеленной грязным ковром, Боб обратил внимание, что носки у брата грязные, а джинсы на нем болтаются. Из-за двери на втором этаже доносилась быстрая иностранная речь, шел резкий запах чеснока и специй – вонь была просто чудовищная. Джим оглянулся через плечо и поднял палец вверх – мол, нам выше.
Зайдя в квартиру, Джим опустился на зеленый клетчатый диван, а Бобу кивнул на стул, стоящий в углу. Боб осторожно присел.
– Пива? – предложил Джим.
Боб покачал головой. Несмотря на большое окно, под которым стоял клетчатый диван, в комнате не хватало света. Лицо у Джима было серым.
– Паршиво, да?
Джим открыл стоящую под настольной лампой коробку пластырей, вынул из нее сигарету, лизнул пальцы.
– Джимми…
– Ну как ты, брат мой?
– Джимми, ты…
– Честно скажу, ненавижу эту дыру. Если, конечно, тебе интересно знать.
Джим взял сигарету тонкими губами, нашарил в кармане зажигалку, раскурил и затянулся.
– Ненавижу студентов, – сообщил он, все еще удерживая в легких дым, – ненавижу кампус, ненавижу эту квартиру. – Выдох. – Ненавижу вьетнамцев или кто там подо мной живет. От них с шести утра тянет горящим жиром и чесноком.
– Джимми, ты совсем плохо выглядишь.
Джим пропустил замечание мимо ушей.
– Жуткое местечко этот Уилсон. Вот сегодня, например, намечается игра в футбол, а на улицах, как всегда, никого. Преподаватели живут там, на холмах, студенты – в общежитиях. – Он снова затянулся. – Кошмарное место.
– Запах от соседей снизу тошнотворный.
– Да, точно.
Джим сидел с безучастным видом. Потер плечо и скрестил ноги, откинул голову на спинку дивана, выдохнул дым и некоторое время смотрел в потолок. Затем поднял голову и обратил взгляд на брата.
– Я рад тебя видеть, Бобби.
Боб подался вперед.
– Господи, Джимми, послушай…
– Слушаю.
– Что ты здесь делаешь?
Лицо Джима заросло щетиной и казалось серым.
– Убегаю. Что еще я могу тут делать? Вот подумал – уютный кампус, умные ребята, шанс начать новую жизнь. Хотя, по правде говоря, учить-то я не умею.
– Студенты есть хорошие?
– Нет, говорю же, я их ненавижу. Хочешь посмеяться? Они не знают, кто такой Уолли Пэкер. В смысле, знают только, что он песни поет. Он для них кто-то вроде Синатры, а про суд они и слыхом не слыхивали. Они даже не в курсе, кто такой О.Джей Симпсон, во всяком случае, большинство. Все это происходило в их раннем детстве. Они ничего не знают и не хотят знать. Тут очень, очень непростая молодежь, Боб. Отпрыски разных воротил. Один из коллег сказал мне, что крупные бизнесмены отправляют детей сюда, зная, что домой те вернутся по-прежнему республиканцами.
– Как ты вообще сюда попал?
Джим пожал плечами, затянулся.
– Да тут один преподаватель лег на операцию или что-то вроде. Вот Алан меня и пристроил.
– А этим часто балуешься? – Боб кивнул на сигарету.
Джим снова пожал плечами.
– Так ты не только куришь?! Ты же никогда… Господи, Джим! Вот такая у тебя, значит, новая жизнь?
Джим устало отмахнулся.
– Ты ведь не сел на наркотики или что-то подобное? О сердце бы подумал!
– О сердце. Ну да. О сердце мне стоит подумать.
Боб встал, заглянул в холодильник. Пиво, бутылка молока, банка оливок.
– А им стоит знать, где сейчас О Джей. Он опять в тюрьме. Вместе с твоим другом Уолли.
– Да. Да, так и есть. – Глаза у Джима покраснели. – Но студенты в Уилсоне на это плевать хотели.
– Я думаю, все на это плевать хотели.
– Да, пожалуй, ты прав.
Боб немного помолчал и спросил:
– Уолли с тобой связывался?
Джим кивнул.
– На этот раз пусть разбирается без меня.
– Думаешь, его посадят? Я не особенно следил за новостями.
– Посадят.
В жизни случаются грустные моменты, и это был один из них. Боб подумал о том, как брат в костюме с иголочки, при дорогих запонках каждый день вещает в микрофон на выходе из здания суда. О том, какую радость принесло ему освобождение подзащитного. Прошли годы, и тот, кого он защищал, видимо, сядет в тюрьму за собственную глупость, непокорность, безрассудство. А его защитник, Джим Берджесс, сидит небритый и тощий в крохотной квартирке где-то в глуши и вдыхает чесночную вонь, которая просачивается сквозь стены…
– Джим.
Брат поднял брови и затушил бычок в пепельнице.
– Я хочу, чтобы ты отсюда уехал.
Джим кивнул.
– Скажи им, что не можешь остаться. Я сам им скажу.
– Я тут думал о всяком… – начал Джим.
Боб ждал.
– И вдруг ясно, вот совершенно ясно понял одну вещь. А мне мало что в жизни ясно, уж можешь поверить. Так вот, я понял, что даже представить не в силах, каково быть черным в этой стране.
– Что-что?
– Я серьезно. И ты тоже не в силах это представить.
– Ну конечно, нет. Господи… А я что, заявлял, что могу? Или ты заявлял?
– Нет. Но я не об этом.
– А о чем?
На лице Джима отразилась растерянность.
– Я забыл. – Он вдруг подался вперед к Бобу. – Слушай меня, брат мой из Мэна. Слушай меня. Когда тебя представляют кому-то, кого ты впервые видишь, нельзя говорить: «Приятно познакомиться». Это вульгарно. Панибратство, не комильфо. Следует говорить: «Как ваши дела?» – Он откинулся на спинку дивана и кивнул. – Наверняка ты не знал об этом.
