На фоне этих проблем миссия Деда Мороза — раздавать подарки — казалась мне совершенно незначительной. Ясно, что подарки все равно откуда-нибудь возьмутся. А если не возьмутся, то и фиг с ними. Все равно обычно дарят всякое ненужное фуфло. Так что какая разница, настоящий Дед Мороз к нам пришел или просто переодетый сосед дядя Петя. В моих глазах и Дед Мороз, и дядя Петя были совершенно равноценными существами, хорошими, добрыми, полезными в хозяйстве, но, по большому счету, совершенно неважными.
И ладно бы, если только мне так казалось. Но вопрос про Деда Мороза вообще никого не парил. Я имею в виду других детей во дворе и в школе. Мы никогда это не обсуждали. Вообще ни разу за все время. Поэтому мне очень трудно поверить, что это действительно важный для детей вопрос. Всегда казалось, это взрослые сами придумали — что дети сперва верят в Деда Мороза, потом утрачивают веру и страшно страдают. Может быть, некоторые сами вольно или невольно внушают своим детям этот сценарий, и дальше все идет как по писаному.
Это вообще очень по-человечески — на пустом месте нагромоздить унылую телегу о вере в какое-нибудь скучное и безопасное чудо, которого нет, чтобы отвлечь внимание от настоящего.
+++
За окном в кафе женщины поют по-польски а капелла.
В их хоровом пении, слаженном и гармоничном, звучит такая покорная, безысходная тоска, как будто они уже проводили на последнюю мировую войну мужей, любовников, сыновей, внуков и безногого глухого деревенского почтальона Яцека. И сейчас, как только допоют, сами лягут по заранее вырытым ямкам и аккуратно присыплют себя землей.
Впрочем, в перерывах между песнями полячки звонко хохочут, витально хрупают огурчиками, гремят посудой и беззлобно лаются со своими мужчинами, провожая их на перекур вместо войны.
+++
От улицы Рейнштейнштрассе, какой я ее помню, в смысле от главной улицы моего берлинского детства, практически ничего не осталось еще в девяносто пятом году, когда мне удалось попасть в Берлин после долгого-долгого перерыва. Почти все дома снесли, на их месте построили новые, а некоторые просто отремонтировали до неузнаваемости, только маленькое здание, где был «русский магазин», почему-то стояло пустое, черное, страшное, с наглухо заколоченными окнами.
Оно, к слову сказать, и сейчас стоит в таком виде среди леденцовых и карамельных особнячков Карлсхорста, унылое, как гнилой зуб. Проклятое оказалось место, кто бы мог подумать, а мы туда за булками в виде задниц бегали, храбрые были дети; такая булка стоила десять пфеннингов, ее можно было нанизать на палку и сунуть в костер, получалось круто, уж во всяком случае вкуснее домашних супов и котлет. Еще в проклятом месте торговали такими фантастическими деликатесами, как колбаса салями и шоколадные зайцы, иногда туда привозили московское мороженое, и тогда на крыльце выстраивались в очередь окрестные немцы: вкус подлинного пломбира смягчал тевтонские сердца и помогал им с достоинством пережить нашу ужасающую оккупацию.
Но я не о том.
Там, на Рейнштейнштрассе, стоял так называемый «дом холостяков», двухэтажный особняк, где устроили общежитие для неженатых офицеров. Дом окружал сад, в саду был пруд. Красные веретенообразные рыбы плавали в этом пруду круглый год; смотреть на них, припав к хладным прутьям ограды, можно было часами. У меня установилась традиция надолго застревать там по дороге из школы и когда посылали в «русский магазин», и вообще при любой возможности.
Так вот, дом, сад, пруд и рыбы есть до сих пор.
Хотя мой папа, с которым мы любили вспоминать наше общее счастливое детство на улице Рейнских Камней (угол улицы Золота Рейна), утверждал, что во дворе Дома холостяков был только пустой пруд, а красных рыб моя буйная фантазия дорисовала, как и многое другое, как вообще почти все.
+++
Выйдешь во двор, а там играют в «гигантские шаги». И надо учиться стоять и ждать задания, а потом делать что сказано, такие правила, если их не выполнять, то никакой игры не получится. И еще надо учиться понимать, что, если ты нравишься водящему, будешь прыгать так далеко, как сумеешь, и ходить «гигантскими шагами», и еще много всякого, а если нет — одна «курочка», два «цыпленка», и привет, плетись у всех в хвосте, как дурак. А когда придет твоя очередь водить, надо учиться давать задания так, чтобы лучший друг Димка не обиделся на всю жизнь до воскресенья, и наоборот, противной Маринке, которая никогда не делится леденцами, чтобы стало ужасно обидно и чтобы она все поняла, вот так-то.
Или выйдешь во двор, а там играют, скажем, в «салочки», и если ты водишь, надо учиться не гоняться за самым быстрым, даже если очень хочется, потому что не догонишь и будешь вечным «салой», позорище. Нужно учиться выбирать самого слабого, самого медлительного и неповоротливого я имею в виду, и гнаться за ним, чтобы поймать наверняка, чтобы выиграть поскорее. Или даже не самого слабого, не вот этого толстого очкарика из пятого подъезда, которого вообще неизвестно почему в игру приняли, а, скажем, второго с конца или даже третьего, чтобы победа выглядела совсем уж красиво, не придерешься.
Впрочем, некоторым при таком раскладе вообще приходится учиться быть толстыми очкариками из пятого подъезда, и эта невеселая наука — почти наука умирать.
И с другими играми та же фигня, честно говоря. И не только с играми.
+++
Я уезжаю, и как же хорошо, что на поезде, в мае никаких самолетов, в мае у нас практически всю дорогу за окном пригородные дома, окутанные белыми и лиловыми облаками — сирень, вишни, яблони, сирень, груши, черемуха, вишни, сирень, яблони, сирень, груши, сирень, сирень.
Люди, которые построили эти дома, посадили кусты и деревья, сами того не ведая, ежегодно вносят щедрый вклад в увеличение массы и объема красоты мира до спасительных размеров.
Я думаю, с точки зрения своих соседей, владельцы этих садов, мягко говоря, несовершенны. Пасут небось коз на чужих участках, ставят машины, где не надо, ломают по пьяному делу чужие заборы, зимой у них снега не допросишься, а если не все вышеперечисленное, то какие-нибудь другие пороки найдутся, соседи — это такие специальные прекрасные люди, у которых всегда находятся пороки, причем максимально обременительные и утомительные для ближних.
Но с точки зрения проезжающих мимо — вот как я, на поезде или на мотороллере каком, — хозяева пригородных садов прекрасны и совершенны, со своей великой миссией по преумножению красоты мира они справляются лучше всех живописцев, вместе взятых, и не от случая к случаю, а изо дня в день.
Очевидно, что позиция проезжающего мимо гораздо выгоднее позиции соседа. И надо бы оставаться проезжающим мимо даже после того, как поезда наши прибудут в пункт Б. Потому что проезжающим мимо принадлежит весь мир (и новые коньки). А остальным — только слово «жопа», сложенное из осколков кривого зеркала, да девочки, дергающие за рукав: пойдем, ну пойдем же!
+++
В детстве мне очень нравилось рисовать; родители почти безропотно снабжали меня альбомами и карандашами. Мои художественные амбиции были велики, таланты же, мягко говоря, сомнительны. Поэтому больше всего мне нравилось изображать некие невнятные каляки-маляки. На вопрос взрослых: «Что это?» — следовал один и тот же ответ: «Чудовище».
Это был вовсе не наивный младенческий лепет, а хорошо продуманная стратегия. Если бы мне взбрело в голову заявить, будто я рисую зайчика, солнышко, принцессу или машинку, взрослые имели бы полное моральное право сказать: «Непохоже». А чудовище — совсем другое дело. Оно может быть какое угодно, никто его не видел (если бы видел — не уцелел бы).
В процессе рисования у меня была только одна проблема. — размер: нарисовать маленькое «чудовище», оставив вокруг свободое пространство, или большое чудовище, которое займет весь альбомный лист? Обычно проблема решалась так: в начале альбома чудовища были мелкие, а к концу разрастались. Потому что всякий раз постепенно становилось ясно, что настоящее чудовище должно заполнять собой весь мир.
+++
По улице нынче шла женщина в белом пиджаке с широким черным кантом, и меня вдруг накрыло: точно такой пиджак, вернее, целый костюм был когда-то у девушки Иры; она сперва считалась «сениной ирой», а потом — просто Иркой, которая сама по себе настолько классная, что и ну этого ее Сеню совсем.
Мы с Иркой приятельствовали, обжигали глиняных мамонтов в ее муфельной печке, и последнюю партию забыли забрать, а потом уехали, а потом Ира умерла, давным-давно, много лет назад, и Сеня тоже умер, вообще все давным-давно умерли; это, думается мне, потому, что никого и ничего не было вовсе, и теперь фиг проверишь. «Умер» — прекрасная отмазка, благодаря которой чужое вымороченное прошлое становится моими воспоминаниями, хотя ясно же, двадцать лет назад не только меня, динозавров — и тех еще не было. Так что, граждане наваждения, не трудитесь притворяться историей. Веры вам нет. Надеждах и любви — тем более.
