Карпенко привел много фактов, свидетельствующих о перерождении Туровца, о его связях с врагами народа, с такими, как кулак Семен Быков.
Всё это слушал Костя Туровец. Со стороны глядя, можно было даже подумать, что он со всеми этими, падающими на него словами, согласен. Во всяком случае он иногда опускал голову, как будто подтверждая то, о чем говорит Карпенко.
— Мой вывод, — закончил свое выступление Карпенко. — Перед нами факты, доказывающие, что Туровец сознательно и с вредительской целью пролез в комсомол. Туровец — враг. Он не верит в диалектику, он пытается вернуть прошлое, он — против коммунизма. А ведь коммунизм, товарищи, как учит нас великий Сталин, это вечное, необратимое движение, имя которому прогресс.
В зале раздались рукоплескания. Речь Карпенко очень понравилась и уполномоченному, который, поднявшись, сказал:
— Ваше, товарищи, единодушное одобрение свидетельствует о высокой политической сознательности. Ваше одобрение — это и осуждение перевертыша и классового врага гражданина Туровца, спрятавшего свое истинное лицо за комсомольским билетом. Давайте послушаем, что скажет гражданин Туровец.
Костя Туровец не сразу догадался, что уполномоченный обращается к нему. Занятый своими мыслями о совести, он не только не почувствовал наступившую тишину, но и забыл, где он находится и что творится вокруг.
Вместо сейчас и вот здесь происходящего — около него было нечто теплое, светлое, пришедшее откуда-то издалека, из минувшего, в котором остались его отец и директор школы. К ним, к их помощи двинулась тоскующая душа Кости Туровца.
Уполномоченный ехидно мигнул, а затем, явно издеваясь, попросил гражданина Туровца выступить, что ли, с «последним словом по персональному делу».
— Что?! — воскликнул Костя Туровец. — Ах, да. Хорошо… хорошо, — повторил он, поднимаясь со стула. — Да. Вы признали меня врагом. Доказали фактами, надерганными из доносов. А чтоб приговор мне был окончательным, секретарь Карпенко сказал, что я против Сталина, против марксизма, против коммунизма с его вечными, светлыми идеями и с чистым, нерушимым прогрессом. Я не защищаюсь, не оправдываюсь, не каюсь. Хотя бы потому, что «вопреки претензиям прогресса, постоянно наблюдаются случаи регресса», о чем…
— Это ты из какой белогвардейской газеты вычитал? — спросил Карпенко.
— Вычитал? Это я вычитал у Карла Маркса, в его…
Растерявшийся Карпенко посмотрел на уполномоченного, потом, спохватившись, со злостью крикнул:
— Когда приводишь слова классиков, надо говорить: «Цитирую!»
— Я и хотел это сделать, но вы меня остановили, поспешив догадаться, что такую ересь пускают в оборот белогвардейцы.
— Брось трепаться! — вмешался уполномоченный. — У нас тут не дискуссия, гражданин Туровец. Давай по существу. Расскажи о твоих связях с кулачьем, ну, вот с тем Семеном Быковым. О твоих философских беседах с ним, в которых ты ему поддакивал и, насколько известно органам, соглашался с ним. Нам интересно знать о твоих взглядах и о взглядах Семена Быкова, который…
— Который читать не умеет, — просто сказал Костя Туровец, — но умеет видеть жизнь. Да, с ним я встречался. Я не стану повторять слов этого старика. Зачем? Он — уже обреченный. Во имя прогресса. Я буду говорить о себе. Вы меня обвиняете? Я себя тоже обвиняю. За мой грех… за грех перед своею совестью. Я делал не то, что нужно. Себя, свою жизнь я разменял на пятаки, на мелочь, пятаками расплачивался за всё, откупался пятаками от своей же подлости. Жизнь моя пятачковая, скверная жизнь. Вот вы радуетесь моему «персональному делу». Я тоже радуюсь. Тому радуюсь, что спишете меня вы в «расход». За это проголосуют активисты. А потом они разойдутся по своим общежитиям, лягут на нарах и… нет, не все, но кто-то из вас, может быть даже этой ночью, вспомнит обо мне, о Косте Туровце, вздохнет и подумает: а жизнь-то действительно превратилась в мелочь.
— Ты чего замолчал? — спросил уполномоченный, пристально глядя на Костю Туровца. — Сделай вывод. Приди к заключению, всем понятному.
— Вам уже всё понятно.
— А может быть и не всё понятно? — с угрозой крикнул уполномоченный. — Может быть откроешь какую-нибудь истину, о которой мы еще не успели узнать?
Костя Туровец посмотрел на уполномоченного, потом на Карпенко.
— А что ж, — сказал он, повернувшись к собранию. — Молчать не стоит. И вот почему. Потому что вы никогда не построите новую жизнь. По самой простой причине. Как фальшивомонетчики, вы берете медь и пробуете ее выдать за золото. Со стороны глядя — есть всё: и блеск и привлекательность. Единственное чего нет — золота! Так вот и с вашими идеями и с вашим новым человеком. Вместо идеи — резолюции, одобряющие идеи. А новый человек? Издали, на том человеке, будет всё, как положено: и пиджак, и штаны, и даже шляпа. А человека — всё равно не будет. На этом и кончайте мое персональное дело.
Уполномоченный кивнул Карпенко.
— Товарищи, — объявил Карпенко, — собрание считаю закрытым. Идите, отдыхайте.
Когда вслед за последним комсомольцем шагнул было и Костя Туровец, его догнал уполномоченный и сказал:
— Погоди, ты пойдешь со мною. Понял?
— Я это понял давно, — ответил Костя Туровец. Автор, вороша записки тех давних теперь уже лет, мог бы пойти следом за уходившим в темноту Костей Туровцом и уполномоченным. Но не пошел, считая нужным вернуться к Семену Семеновичу Суходолову, который как раз в эти дни «персонального дела Туровца» оказался на одной из больших сибирских железнодорожных станций.
Чтоб всем стало ясно, почему здесь очутился Семен Семенович Суходолов, Автор и расскажет —
О Суходолове и тамбовской крестьянке Авдотье Сидоровне
Эта маленькая сморщенная старушка сидела у стены вокзала и так равнодушно смотрела на спешащих куда-то людей, словно ей самой уже некуда было торопиться.
Два или три раза мимо нее прошел Суходолов, а когда обратил внимание, что на старушку падают редкие, мокрые снежинки, ему до боли в сердце захотелось сказать ей какое-нибудь обычное, ласковое слово.
Но от хороших слов он уже давно отвык. А может быть и погода мешала. Может быть этот сырой и пронзительный ветер выдувал теплые мысли, уносил их прочь и где-то кидал в осеннюю грязь.
Неуютность была кругом!
В такую пору слякоти, подумалось Суходолову, хорошо бы умереть, чтобы избавиться от тоски, от чьего-то шлепанья по снежному месиву и от озноба где-то около скучно бьющегося сердца.
Он опять взглянул на старушку, и ему стало страшно от догадки, что и она, моргая слезящимися глазами, тоже думает о смерти.
Час тому назад один поезд ушел к востоку. Только что отправился другой к западу. А старушка всё сидит, даже не сделав движения, чтоб стряхнуть с себя снег.
— Ты куда, бабка, едешь? Вон уже было два поезда, а ты, смотрю, всё сидишь и сидишь? Вроде бы чего-то ждешь.
— Мне, сынок, ехать некуда, — ответила она спокойно.
— Так-таки некуда. И сама не знаю, чего жду.
— Как так не знаешь?! — удивился Суходолов. — Откуда ты?
— Оттуда, — шевельнув пальцами, сказала старушка. — Сверху. Кулачка я. Освобожденная. Таких как я, калек, с местов поселения отправляют. Кого куда. Одного туда, другого сюда, а меня, значит, к родным местам. Да только зачем — не знаю. Всё равно — не доеду.
— Так откуда ж ты, бабка? Из лагеря?
