— Уходи ты отсюда, Савва-савва… И там, и здесь — ибо всё есть Противодействие, — не то наставнически, по-родному, не то грозяще прошипел Хаббитыч обомлевшей Нюре.
— Да почему же это? — озадачившись, охнула девица.
— Кабир. Катир. Противодействие гордыне! Эль Раххим!.. — в обречённости сипел Хаббитыч и упрямо тянул скрюченные пальцы к Нюркиной шее.
Нюрка ещё раз ойкнула, но затем, чуть придя в себя от замешательства, бросилась прочь из затхлой временем квартирки.
Уснуть долго не могла. Всё слышалась ей шкатулкина песнь, и видела Нюра себя в вычурном парчовом сарафане да с пробитым пулею кокошником… А к чему?.. Чего?.. Не знала…
Желание спустило с кровати ноги на выстуженный волнениями пол. И не успела Нюрка подойти к комоду, притулившему „гостью“, — шкатулочка изогнулась навстречу любопытственной глупости, единожды уже открывшей её.
За секунду намоталось Нюркино сознание на незримую катушку и совокупилось с шестом блёклой танцовщицы, разворачиваясь очевидностью нелепых картин…
Ночь непристыженно чертыхалась перед бабою удавной дурнотою, будто заглотила что-то живое и трепещущее.
— Тщедушная женщина я, тщедушная, — слёзно ворковала Меланья с морщинистой подушкою, а та приглаживала её микстурной дремотой. Тьма плевалась по углам снующими ведьмами да видениями разностными.
„А вот шо хош за рупь?“ — батистовые цветочки в ужасе шевелились и расползлись по углам взмыленным сновидением платка. Голове было холодно. Меланья то и дело беспомощно хваталась за неё, будто обескровленную, ощетинившуюся зловещими знамениями.
„Донышко к донышку… Бошок к бошку…“ — лепетала голова, обессилев. Но словно языческий божок тешился: не выходило никак лестницы к Небу. Восково изливаясь, паршивицы расползались из ушей Меланьиных пё всей этой непросветленности. Бабка болезненно хватала их издевательскую пустоту, но то всё одно — что воду меж пальцев лить. А в миг святолепные червия уже выглядывали из-под юбки и… ну — в пляс! „Изыди, нечистая!“ — взвыла в горячке мокрой, беспробудной Меланья. А по сторонам скакали плясовую новые валенки, разнонарядные косынки, да очи… Пасынки огульной веры…
„Хлеб наш насущный дай нам днесь и остави нам долги наша, как и мы оставляем должникам нашим“.
…Запредельное пространство встретило Нюру узким коридором ограниченности да небесным непогодливым Альбионом… В общем, неприветливо встретило. Заржавленные врата оказались отпёртые, повсюду валялись облезлые мусорные баки, а подле них вкруговую ходил мрачный согбенный ключник.
„Надо ж как… — мелькнуло в голове разочарованной Нюры. — Даже у нас на участке красят…“
Ключник сурово взглянул на девку с чем-то вроде „Вот ещё одна…“ — и демонстративно отвернулся.
Дальше — больше… Отверзлось Нюре пахотное поле: испаренное, утонуть можно. Тучное да бескрайнее. Отверзлись ей, мусорщице, как бездна богоязливым ангелам. В поле том, отчего-то усеянном жестянками, колесили ангелы в белых халатах; да куролесили по всей звёздной широте той существа, внешне напоминающие человеков, только в их обезумевших счастьем очах не колыхалось ничего людского… Они, обуреваемые каким-то сумбурным экстазом, чудаковато улыбались и то и дело падали, отчебучивая в танце Восторги Иного Бытия. Только их обречённые души рыдали у Млечной Серафимовой воды лишёнными отравления ивами.
„И впрямь, блаженны…“ — придумалось восхищённо Нюре.
Откуда ни возьмись, из-под прикипевших к небу кудряшек, вяленных паром „Господней лаборатории“, вынырнул замызганный бродяжка. В отличие от других, он тут же приметил Нюру и, наскоро смекнув, что к чему, выпалил с разбегу: „А, пришла?“
Нюрка аж вытянулась и застыла вкопанным столбом: „Ты кто?..“
— Анхел я, анхел. Не боись, Агатьем кличут. Да не робей ты!.. Новенький, что ль? — прихорохорился бродяжка.
— Меня вообще-то Нюрой зовут… — опомнилась та.
— Женщина, а-а-а… — равнодушно зевнул „анхел“ и, скорчив мину, словно припомнил некую скабрезность, добавил: — У нас-то тут полов нету… Как и потолков. Андрохины мы, слыхала про такое? Замри на месте!
Нюрка не шелохнулась. Про „такое“ она не слыхивала, но для порядка утвердительно кивнула и, многозначительно прокашлявшись, спросила со знанием дела:
— А по должности ты кто будешь?..
— В смысле, Древо безрукое, — своевольничал „анхел“.
— Ну, по чину… — растолковала девица.
— О, вот оно что! Утка без крыла. Дробь ей в задницу… — продолжал бесчинствовать бродяжка. — Чистильщик я. Санитар Пустотного Леса.
— Чево? — не поняла Нюра.
— Да мусорщик, по-вашему… Отойди, не жги мне очи…
— А эти… Тоже мусорщики? — поинтересовалась Нюрка, уважительно ткнув пальцем в „белоха-латников“.
— Не-е-е, это Комиссия, мать их так…
— Они что ж, из самого Пустого Леса? — прошептала Нюра.
— Не из пустого, а из Пустотно-го! — заорал бесстыдник прямо в Нюркины ошалевшие глаза, — разницу понимать надо. Пустотный лес — он далече, и в нём в един узелок-то повязано. И белое, и серое… Великое место, должен сказать. А пустой — он и у Бога пустой. Дырка — она дырка и есть… Усни и не пахни!..
— А что Комиссия контролирует? — осмелела Нюра.
— Экая любопытная деваха! Что, да что… Пустоты, вот что! Чистоту вакуума проверяют, а не что-то там, — с гордостью за собратьев перекривил её лихоимец.
— А что это тогда за жестянки? — не унималась простолюдная „неофитка“.
— Ну ты даёшь, — устало фыркнул „анхел“, — не жестянки это никакие! Видишь Танцующих-по-Богу? Они заменили Тоску Предвечную на. Танец с Бесконечностью и стали Блаженными, обретя видимую форму из Небытия. А в банках — Неприкосновенный Запас, „НЗ“ Дланей Господних. Как только Танцующий чувствует, что силы Духа его на исходе, он уничтожает „НЗ“ и обретает блажь… Навечно… Точнее — надолго…
— А чё это за короб? — разошлась расспросами Нюрка, приободрившись поднебесной реальностью её зачарованного Мусорного Мира.
Указующий перст замер на привинченном к внутренностям ограды деревянном сосуде с почтовой щёлкой, заносчиво выворотившей своё дешёвое обмызганное лоно.
— Глухая, или у вас грамоте не учат?! — разъерепенился Агатий.
Нюрка сощурилась: „Плата наличностью“ — значилось на ящичке раздоров.
„Наличностью… личностью… личностью…“ — зашебуршались неясности в срединном ухе.
— А за что плата-то, — пролепетала девица, робея.
— За Небеса, понятное дело! — гаркнул „анхел“. — Не за бесплатно же вас сюды пускать. Такой порядок… В теятр ходила? Чай, не за так…
— А дорого Душа стоит? — разомлела Нюра.
— Хы! Во ломанула… Нич-чё она не стоит, Душа ваша. Здесь на неё облаков не купишь, да пламени лижущего тоже. С нею вам в иные места иттить, — просветил её вышний бродяжка.
— Я думала, ценно в себе носить добро да любовь всякую… — порастерялась Нюра.
— Чёй-то ты больно умная, — озлобленно зашикал Агатий на мусорное созданьице, — меньше думай, не то хвост отвалится… На что сдалась здеся любоф твоя? — пожал плечами долгоносый коротышка. — Сказано же: на-лич-ность-ю! Нет, они кто чего на небо тащут… Такие же, грамотные… Приходится брать.. — недовольствовал Агатий.
— А ведь говорят, на небеса денег не надобно. — Будто вареник с капустою, Нюрка судорожно сглотнула воздух.
— Ещё как надобно! — взвизгнуло существо и оживлённо заинтересовалось: — А что, есть? При, сколько влезет! Хоть рупь, а хоть, и мильён, да и больше… У кажного свои Небеса, кто какие заслужил…
Нюрка поёжилась. Изморозь приближающегося хаоса пробежала по безвольной к предвкушениям коже.
Сумасшествие зрилось совсем близко:..
Внезапно раздался невероятный свист, и „смекливый“ испуганно осёкся, словно подавился псовою косточкой. Швырнув Нюрке обескураживающее: „Ну всё, давай! Смотри только, не усрись…“ — юркнул в нездоровую туманность… Исчез…
И снова Бездна зевнула вспышкой…
Слава богу, бред кончился. Сгинул с лихорадкою ночи в обнимку, как только Меланья перекрестилась поутру, обещая вслух, что в благодарность за отпустившую ея смуту недовольствовать более не станет: ни лучиком первым, ни птичьим гомоном надоедливым…
Даром, что про рупь-найдёныш запамятовала, будто приступок молоком той самой коровы полили, какая память людскую слизывает, да происшествия временные… Ну, на то она и тварь Божия.
Болезнь ножную отлежала Меланья дома, как полагается, чай попивая с румянцем бараночным вприкуску. Шесть листков календарных измяла — прочь, листья осенние, не до печали более. А тут и разнарядка на расселение к ней подоспела: будет бабке новая хатка.
Совсем Меланья растревожилась новосельной радостью, как на крылах летает. Даже свечку за то в храме поставила. Да про болезность Души ни слухом : ни духом — а та всё прирастает да — прирастает, заволакивает монетку заветную-нашёптанную, да лесенку к Низу справляет, в самую ту беспроглядную Бездну.
